Иногда я чувствую себя маленькой студенткой филфака...
Смотрю на мир прозрачными глазами. Во рту набухает пафос. Он ждет только случая, чтобы ошарашить собеседника. Мой пафос умеет томиться, мило краснеть и дрожать ресницами.
Он нескромен и любит заглядывать в глаза, как бы спрашивая, — а вот свобода, а? а вот дети, ну? а вот пёсики, что ты на это скажешь?
Под напором моего пафоса люди теряются. Милосердие выбивает из них дух. Как правило, они уходят от меня шаркающей походкой, потому что триста килограммов собственного несовершенства нести тяжело. Мне нравится разрешаться от пафоса. Но когда маленькая студентка филфака разрешится от пафоса, ей начинает хотеться "настоящего". Чего-то...
Понимаете... Между строк... Мороз когда... По девичьей коже.... Дыхание... Прерывистое... (Пальцами вот так — щёлк-щёлк, и прядку со лба отдуваю, не могу объяснить).
Собственно, на пике хотения "настоящего" со мной снова происходит метаморфоза. Я превращаюсь в окладистого деда. Сразу иду гулять в лес.
Нахожу там берёзу. Подхожу к ней, как к суженой.
"Исполать тебе, — говорю, — березонька!".
От избытка чувств прижимаюсь дряблой щекой к стволу. Пробегаю пальцами по коре. Ласкаю трещинки. Шепчу что-то бессвязное про мир, который сошёл с ума. Почему-то обещаю себе не есть мясо. На выходе из леса я немного успокаиваюсь. Могу даже вступить в диалог с прохожим.
— Пошто куришь в лесу, сынок? Не по-христиански это. Миловать надо природу. Холить! Она ведь как красна девица, нельзя ей дымом в лицо дышать. Грех.
— Паша, ты чё засвистел? Какой я тебе сынок? Мы с тобой в одном классе учились. Андрей Груздев, ну?
— По еб.у х.йну! Не кури в лесу, олень, а то башку оторву!
— Так бы сразу и сказал. А то — сынок!
— Пошел на.уй отсюда!
— Да иду уже, иду...
Как видите, с дедом выходит не всегда удачно. Когда с дедом выходит неудачно, я превращаюсь в барина. Вдруг проснувшаяся потребность доминировать вырывается наружу.
В такие минуты я предпочитаю ездить на такси, даже если никуда не тороплюсь и мог бы спокойно доехать на автобусе. Естественно, таксиста я воспринимаю, как личного водителя, окончившего Пажеский корпус. Я требователен, но справедлив. Не терплю мужиковатости. С места в карьер беру ситуацию под уздцы.
Это выглядит примерно так:
— На Плеханова?
— Да.
— Как звать?
— Колян.
— Павел Владимирович. Музыку выключи.
— Чего?
— Музыку выключи, Коленька. Я, понимаешь, оперу люблю. Курентзис, может, слыхал?
— Неа…
— Где ж тебе слыхать… Темнота.
— Ты не охамел ли, Павел Владимирович?
— Дерзишь? Баранку давай крути. В магазин, кстати, надо заехать. Божоле Нуво, говорят, завезли. Люблю Божоле. А ты какое вино в это время года предпочитаешь?
— Я-то?
— Ты-то. Кто ж еще? Мы вдвоем едем. Ты, правда, что ли глухой, Коленька? Как тебе и права выдали — глухому такому? А ты писать-то умеешь? Разумеешь грамоту? Может, записками с тобой общаться, а?
— Х.й на!
— Ты чего, Коленька?! Зачем на обочину съезжаешь?
— За хлебом, бл.дь! Щас вытащу тебя из машины и ху.ну монтировкой по башке!
— Не надо! Вначале скажи — ты как к пёсикам относишься? Они ведь гибнут! С утра до вечера гибнут! Ты знаешь?
— Чего?
— Пёсики. Ни кому не нужные. И дети ещё.
— Какие дети?
— Беспризорные. Ты погоди, не съезжай на обочину. Я тебе сейчас всё расскажу.
Как вы понимаете, с барством у меня тоже не всегда ладится.
Зато маленькая студентка филфака чудо до чего хороша. Особенно когда ресницами так — хлоп-хлоп. И — ямочки.
Павел СЕЛУКОВ
