Самая несправедливая критика сюжетной прозы, которую мне приходилось слышать, заключалась во фразах "Я бы сделал по-другому", "Автор не прав" и подобных. Разве в праве читатель навязывать автору собственные взгляды, вкусы и пристрастия? Однажды Марк Твен, которому надоели упрёки любителей пейзажей, издевательски вынес пространные описания природы в конец книги. Мол, кому надо, пусть читают, а на его взгляд - сюжет должен развиваться динамично.
Вирджиния Вулф рассуждает о том, что следует требовать от книги только то, "что она может дать".
* * *
Чаще всего мы беремся за книгу в состоянии смятенном или рассеянном и требуем от романа жизненной правды, от стихов - поэтического вымысла, от биографии - восхваления, а от исторического сочинения - подтверждения уже сложившихся у нас предрассудков.
Если бы нам удалось отбросить все эти предвзятости, прежде чем мы начнем читать, это было бы прекрасным началом. Не навязывайте своих взглядов автору, постарайтесь взглянуть на мир его глазами. Станьте его собратом и соратником. Если вы безучастны, замкнуты, настроены критически, вы сами себе мешаете извлечь всю пользу из прочитанного. Но если вы распахнете свое сознание как можно шире, то знаки и намеки почти сверхчувственной тонкости в извивах и закоулках первых же фраз перенесут вас в мир существа, непохожего на всех остальных. Окунитесь в этот мир, привыкните к нему, и вскоре вы обнаружите, что автор передает или стремится передать нечто вполне определенное.
Тридцать две главы романа - если мы решим сначала научиться читать романы, - это попытка создать нечто столь же оформленное и осознанное, как здание, с той лишь разницей, что слова менее осязаемы, чем кирпичи; чтение - более длительный и сложный процесс, чем зрительное восприятие.
Быть может, быстрее всего понять, с чем работает романист, - это попробовать самому не читать, а писать, поставить свой собственный эксперимент, столкнуться с опасностями и трудностями словесного выражения. Припомните-ка какой-нибудь случай, который четко запечатлелся в вашем сознании, - ну хотя бы как на углу улицы вы обогнали двух беседующих людей. Дрожание ветвей, танцующий свет фонаря, тон разговора, шутливый и одновременно трагический. И все ваше видение, все восприятие, казалось бы, вместил этот миг.
Но стоит бросить взгляд на разношерстную компанию на полке, как понимаешь, что писатели очень редко бывают "великими мастерами", гораздо чаще книги вообще не претендуют на звание "произведения искусства". К примеру, все эти биографии и автобиографии, жизнеописания великих людей и людей, давно умерших и позабытых, которые стоят щека к щеке рядом с романами и стихами, - неужели мы не станем читать их только потому, что это "не искусство"? Или их нужно читать, но читать по-иному и с иными целями? Не с тем ли чувством любопытства, которое охватывает нас подчас, когда мы задерживаемся перед каким-нибудь домом под вечер: огни уже зажжены, а шторы еще не опущены, и на каждом этаже виден кусочек живой человеческой жизни?
И мы сгораем от любопытства узнать побольше об этих людях. Слуги сводят сплетни, мужчина обедает, девушка одевается к вечеру, старуха вяжет у окна. Кто они, что они собой представляют, как их зовут, каковы их занятия, мысли, что увлекательного происходит в их жизни?
Но тут возникают другие вопросы. Насколько - должны мы спросить самих себя - в книге отразилась биография ее создателя, в какой мере позволительно человеком мерить автора? Насколько следует умерять и насколько поддаваться симпатиям и антипатиям, которые внушает нам писатель как человек, - ведь слова так чувствительны, так выражают характер того, кто их писал? Вот те вопросы, которые встают перед нами, когда мы читаем жизнеописания и письма, - вопросы, которые каждый должен решать за себя, потому что самое вредное - руководствоваться чужими пристрастиями в таком сугубо личном деле.
Но на долгой дистанции устаешь от чтения этого мусора. Устаешь отыскивать нечто, что внесет завершенность в ту полуправду, которую все эти Уилкинсоны, Банбери, Мэри Аллен предлагают нам. У них нет творческого дара изображения и отбора, они не могут сказать всей правды даже о своей собственной жизни; они лишили формы свой рассказ, а ведь он мог бы быть таким отточенным. Факты - вот все, что они могут нам предложить, а факты - самая низшая форма художественности. Итак, в нас растет желание покончить с неточными утверждениями и приблизительными соответствиями; прекратить поиски малейших оттенков человеческого характера и насладиться большей отвлеченностью, более чистой правдой вымысла.
Так мы и создаем настроение, напряженное, сосредоточенное на общем и равнодушное к деталям, но сотрясаемое каким-то четким, мерным ритмом, - настроение, которое естественно выражается в поэзии. Вот тут-то и надо читать стихи... тогда, когда мы почти готовы писать их:
Западный ветер, подуй скорей
И дождик с неба пролей!
Ах, если бы вновь моя любовь
Спала на груди моей!
Воздействие поэзии так сильно и непосредственно, что на какое-то мгновение не воспринимаешь больше ничего, кроме самого стихотворения. И в какие же глубины тогда погружаешься, как внезапно и полно это проникновение! Здесь не за что зацепиться, ничто не приостановит нашего падения.
При чтении прозы иллюзия возникает постепенно, ее появление заранее подготавливается; но кто, прочитав эти четыре строки, станет спрашивать имя автора, воскрешать в своем сознании дом Донна или наперсницу Сидни, или связывать их с хитросплетениями прошлого и со сменой поколений?
Поэт - всегда наш современник. Наше бытие на какое-то мгновенье сосредоточено и сужено, как и при любом другом сильнейшем эмоциональном шоке. Правда, позднее это ощущение расползается все более широкими кругами сквозь наше сознание, добираясь до самых отдаленных сфер; и те начинают звучать и пояснять, так что до нас доносятся отзвуки и размышления. Сила поэзии захватывает огромный спектр эмоций.
Теперь мы можем сравнивать одну книгу с другой так же, как мы сравниваем здания. Но когда мы доходим до сравнений, наша позиция уже иная: мы больше не друзья писателя, а его судьи; и если как друзья мы должны быть предельно снисходительны, то как судьи мы должны быть предельно строги.
Разве не преступники - книги, на которые мы зря растратили наше время и чувства?
Разве не самые коварные враги общества - растлители, осквернители, создатели лживых книг, фальшивых книг, книг, отравляющих воздух гниением и заразой? Так будем же строги в своих приговорах, будем сравнивать каждую книгу с величайшими образцами в ее жанре.
Они постоянно в нашем сознании - книги, которым мы уже вынесли свой приговор, - "Робинзон Крузо", "Эмма", "Возвращение на родину". Сравнивайте романы с ними - даже самые недавние и незначительные имеют право оцениваться по высшему счету. И то же с поэзией: когда опьяняющие ритмы замрут и великолепие слов поблекнет, незримая форма вернется к нам, и ее надо сравнивать с "Аиром", с "Федрой", с "Прелюдией" или не с ними, а с тем, что есть лучшего в соответствующем жанре.
И мы увидим, что новизна в стихах и в прозе лишь поверхностное качество и что нужно лишь слегка видоизменять, а вовсе не пересматривать те мерки, которыми мы судим старых мастеров.
Глупо было бы утверждать, что вторая стадия чтения - судить, сопоставлять - так же проста, как первая - распахнуть сознание навстречу быстрому кружению бесчисленных впечатлений. Продолжать читать без книги перед глазами, сопоставлять одну неясную форму с другой, быть настолько начитанным и разбираться в литературе настолько глубоко, чтобы эти сравнения ожили и засверкали, - это действительно трудно; а еще труднее пойти дальше, решиться сказать: "Эта книга не только принадлежит к такому-то типу, но и заслуживает такой-то оценки; здесь - неудача; здесь - победа; то плохо, а это хорошо".
Чтобы выполнить эту часть обязанностей читателя, нужны такое воображение, такая проницательность, столько знаний, что трудно представить себе ум, достаточно для этого одаренный; даже наиболее самоуверенные найдут в себе лишь крупицы всех этих качеств.
Так не разумнее ли тогда опустить эту стадию чтения и разрешить критикам, этим непререкаемым авторитетам библиотек, решать за нас вопрос абсолютной ценности той или иной книги? Нет, это совершенно недопустимо! Мы можем рассуждать о важности сопереживания, мы можем стараться предельно слиться с предметом чтения. И все же мы знаем, что не можем ни всецело сопереживать, ни достигнуть полного слияния; всегда в нас какой-то демон нашептывает "люблю", "ненавижу", и не в нашей власти заставить его замолчать.
И как раз именно потому, что что-то мы любим, а что-то ненавидим, наши взаимоотношения с поэтом или романистом становятся настолько личными, что присутствие третьего лица невыносимо. И пусть итог отвратителен, а наши суждения ошибочны, все равно наш собственный вкус - те самые нервные окончания, по которым передается шок, - остается главным средством постижения; нас учат чувства; мы не можем подавить своих собственных пристрастий, не обеднив при этом самих себя.
Но со временем мы, возможно, разовьем свой вкус, научимся подчинять его самоконтролю. Когда мы утолим его жадность, щедро насытив его книгами всех сортов - романами, стихами, историческими сочинениями, биографиями, - приостановим чтение и оглядим огромные пространства разнообразного и полного противоречий мира, мы обнаружим, что наш вкус несколько изменился, стал менее жадным и более склонным к анализу. От суждений об отдельных книгах он уже перешел к пониманию, что есть качества, общие для определенных книг.
Послушай-ка, скажет он, как мы это назовем? И он заставит нас, быть может, прочесть "Лира", а вслед за ним "Агамемнона", чтобы найти это общее. Итак, руководствуясь нашим вкусом, мы отважимся выйти за пределы отдельной книги в поисках качеств, которые объединяют разные книги.
Мы определим их и тем самым сформулируем принцип, который внесет порядок в наше восприятие. Мы получим и еще более редкое удовольствие от этой способности классифицировать.
Однако кто же читает, преследуя какую-то цель, сколь угодно желанную? Не предаемся ли мы некоторым занятиям только потому, что они приятны сами по себе, не являются ли некоторые наслаждения самодостаточными?
И разве чтение не одно из них? Я иногда мечтаю о том, что в Судный день, когда великие мира сего придут получать свои награды - венцы, лавры, имена, запечатленные в мраморе навечно, - Всевышний, увидев, как мы шагаем с книгами под мышками, повернется к апостолу Петру и скажет не без зависти: "Посмотри-ка, этим не нужны награды. Нам нечего им предложить. Они любили чтение".
