Интервью
Давал интервью телевидению в кабинете начальника управления Осипова… потом болел желудок. Все же волновался.
Собственно, пространные монологи были у Осипова, Евреимова и меня; ну и ребятам дали сказать пару фраз. Это – телевидению. Потом остался корреспондент радио, и мы все снова с ним полчаса беседовали. Снова я вынужден был читать монолог, хотя желудок уже сдавило. Ну нельзя мне поддаваться вообще никаким эмоциям. Но дело касалось моей книжки…
Сам себе рекламы не сделаешь – кто ж тебя заметит. Собираясь в управление, я на всякий случай захватил свою книжонку. Сразу ее не показывал, но когда понял, что к этому мероприятию никто вообще не готов и Осипов всех спрашивает «ну вы хоть знаете, о чем будете говорить?» – стало ясно, что книжка моя пригодится. Сбегал к своему портфелю, положил на стол перед начальником управления брошюру: вот, мол… из 25-летней практики… У Осипова выпал глаз, но он тут же сориентировался: «Вот какие книги у нас рядовые летчики пишут!» И пока мы красовались перед телекамерами, я краем глаза видел, как внимательно листал ее корреспондент радио. И на ней он потом построил нашу беседу.
Со мной был экипаж: Зуйков, Ефименко – старики, и второй пилот, молодой Саша Шапошников, сын Павла Константиновича. Ну, молодец: и ступить, и молвить умеет. И между прочим, когда я заикнулся, что брошюрок моих всего 200 штук, Саша поправил: двести шестнадцать… мы отксерили в УТО… Ну, обрадовал: значит, востребована книжечка-то.
Корреспонденту особенно понравился мой язык, а строчки, где я писал про «заколачивать гвозди компьютером», он даже процитировал.
Ну, говорю же, сам себя не преподнесешь – кто ж о тебе вспомнит. А так я себе теперь рекламу сделал и в управлении. Когда дойдет до «Раздумий ездового пса», всяко лыко в строку пригодится. Думаю, и Абрамович, ревниво относящийся к рекламе фирмы, не пропустит мимо ушей, если Осипов о книге заикнется, или по телевидению проскочит, или по радио.
Ну, надо еще дописать книгу-то. Нынче, летя пассажиром из Москвы, прямо в Ил-86 дописал главу «Принятие решения». Перечитал – годится. Тут надо учитывать еще и специфику профессии, ореол романтики и тайны пилотской кабины. Мелкие погрешности стилистики простят – лишь бы было интересно. Язык – я и сам знаю, что не канцелярит, не угрюмое «нам была поставлена задача…» Нормальный, человеческий язык.
И интервью я давал без бумажки, нормальным языком, без мычания. Все уже передумано на сто рядов; словесный понос шел ровно.
После интервью поехал к Наде на работу, она давно хотела показать своим коллегам меня в регалиях… Ну, показала… двоим. Да давай побыстрее но-шпу… желудок болит. Ну, попили чайку, таблетка сняла спазм, да и поехал я домой. Усё. Выжатый лимон. Глоточек коньячку… уф. Больше нельзя, ведь в ночь нам лететь.
Бумажки
Сходил на предварительную; там нас собралось пять экипажей. Комэска дал мне кучу документов, я собрал всех в штурманской и на свой страх и риск кое-что им прочитал, кое-что пропустил, всей шкурой чувствуя, какая это профанация, какой бумажный вал ждет меня в наземном будущем и что можно нагородить в тех бумагах, чтоб доказать необходимость существования бумажных крыс.
Я вспомнил покойного отца своего, как он на заре перестройки показывал мне убористый список мероприятий, суть которых была про ту же Волгу, впадающую в то же море. Ничего с тех пор не изменилось, а стало еще хуже. Новое поколение, уже дети мне, успешно справляется с этим бумагомаранием и думает, что так и было всегда. Я, к счастью, ухожу.
Как меня бог миловал – пролетать 35 лет, обходя стороной эти инструкции и параграфы. В одном этом – счастье. Ну, я вполне способен из каждого увесистого документа извлечь три строки квинтэссенции, действительно помогающей в полете, а остальное выбросить. Главное, что хранило меня в небе, – здравый смысл.
А для кого-то в этих бумажках – весь великий смысл существования. Но выше бумаг им не подняться. Учебника для ребят – не написать. Зато найти, высосать из пальца кучу причин какого-нибудь события и сочинить кучу мер, чтобы подобное не повторилось, – тут они мастера. А оно – повторяется, и тогда идет куча дополнений и принятие мер по дальнейшему усилению.
И вот, если мы, ездовые псы, наизусть выучим те причины и те меры по усилению – вот тогда воцарится абсолютная безопасность полетов.
Сидя в кабинете и анализируя из кабинета, – очень хорошо видится – потом, после события, – отчего оно произошло, как надо было поступать, а как не надо было, и что надо предпринять в будущем. И видится это не пилотам, а эффективным менеджерам наземной деятельности. Все у них правильно, все безупречно – и ничего ж не надо делать самому, за штурвалом, а только требовать; да не забыть сказать, что «надо было думать, прежде чем действовать».
Кнопочка
Вчера был разбор объединенного отряда. Сейчас притчей во языцех стали Ил-76. У одного гидросистема отказала, у другого еще что-то, но самый анекдотический случай произошел с моим соседом Пашей К.
Его отправили в командировку в Братск: возить оттуда горючее в Полярный. Работа хорошая: я сам когда-то возил горючее на Ан-2. Груз всегда готов, задержек нет. Вот они и возили себе спокойно.
По инструкции перевозка топлива осуществляется с разгерметизированным кузовом – для вентиляции, что ли.
Летели они на 11100 м, подошло время приема пищи, оператор пригласил командира вниз, на кухню. Тот, идя мимо двери, ведущей в кузов, обратил внимание на сильное шипение. Там в двери два отверстия, закрыты створками; при необходимости створки можно открыть для более быстрого выравнивания давления между кузовом и кабиной. Вот и шипело: воздух выходил из кабины в щель.
Паша решил устранить дефект. Стал дергать эти заслонки за ручки, но этим только расширил щель. Видя, что сил не хватает, вспомнил, что есть еще автоматика: можно эти заслонки закрыть или открыть электромеханизмом, который сильнее рук, а управляется кнопочкой на стене.
…И нажал кнопочку. Он все продумал, но никак не ожидал, что механизм сработает на открытие, так как там есть тумблер, переключающий работу механизма на «открыть » и «закрыть». А он стоял на открытие.
Кабина мгновенно разгерметизировалась, давление в ней сравнялось с забортным, стало, как на 11100. Паша загремел по лестнице вниз, к штурману. Бортинженер повалился лицом на пульт; второй пилот, по его объяснению, вроде бы все ощущал, но как в тумане, а пошевелиться не мог.
Туман в кабине-то был – это всегда случается при разгерметизации.
Радист в это время кончил есть и повернулся отдать поднос оператору. И увидел, что тот валится на него. Отшатнувшись, он поймал краем глаза загоревшееся табло и меркнущим сознанием разобрал надпись на нем: «Дыши кислородом!»
Не звоночек зазвенел, не сирена взвыла, не лампочка загорелась, – огненные буквы! Маска была рядом; хватило сил дотянуться и сделать несколько вдохов – сознание прояснилось.
Самолет себе летел на автопилоте. Правда, они как раз меняли эшелон, и второй пилот, Саша Ишоев, управлял рукояткой тангажа.
Радист схватил его маску, прижал ему к лицу и кое-как привел в чувство. Думать тут нечего: тот ударил по газам и – экстренное снижение.
Где-то ниже 6000 пришел в себя командир, кое-как добрался до рабочего места. Из снижения вывели на 4500, загерметизировали кабину опять, отдышались и благополучно сели в Братске.
Паша, конечно, очень умный. Он заочно окончил МАИ с красным дипломом. Но, как известно, интегралы (которые он, кстати, и сейчас знает) не помогают летать, а скорее мешают, путают мозги. Считая себя на голову выше остальных, а в экипаже – и подавно, – он в полетах все время экспериментирует. И все молча. Он молчун в жизни, молчит и в полете. Да только что-то все ему не везет. И на Ан-12 летал с приключениями, а на Ил-76 снискал себе твердую славу экспериментатора. То в Норильске самолетные тельферы с рельса уронил, кнопочками баловался, то еще какой-то эксперимент, снова с тумблерами. То выкатился в Ванаваре.
Его, конечно, вытаскивал начальник управления, земляк и однокашник. Но сейчас не вытащил. Ведь потеряй сознание радист, была бы катастрофа, и ни одному, самому наиопытнейшему эксперту в голову не пришла бы абсурдная мысль, что опытнейший пилот, умнейший, думающий, с образованием авиационного инженера, – сам разгерметизировал кабину. Да и ищи-свищи по зимней тайге обломки.
Перевели его во вторые пилоты – в который раз. Да еще как пройдет ЦВЛЭК – разрешат ли вообще летать. Экипаж его материт. Им же тоже на ЦВЛЭК надо проверяться.
Радиста наградили подарком, представили к знаку «Отличник Аэрофлота», но ведь и он сидит, не летает, и его ЦВЛЭК держит.
Нельзя ничего делать молча. Это первейшая заповедь; он ее нарушил. И не трогай ничего, если все работает. Это вторая заповедь.
Ведь был с кем-то случай на Ан-2: летят, вдруг один из пилотов заметил, что магнето на нуле! Лапка стоит вертикально, а мотор работает! Он уже потянулся рукой – поставить лапку на «1+2», а другой ему – по рукам! Не трогай! Работает – не лезь! Оказалось, лапка на оси просто разболталась.
Наша работа – ремесло. Думать, конечно, надо. Но основа основ ремесла – стереотип действий. Вот я мозгую, как ногу давать. Штурман отрабатывает порядок включения тумблеров: слева направо, сверху вниз. Бортинженер добивается автоматизма в своих стандартных операциях. Это все выучено наизусть. И все равно мы друг друга контролируем. Я слежу за штурманом, он – за мной и вторым, второй – за обоими нами. Есть технология работы, есть контрольная карта.
Но если возникнет что-то неординарное, тут уж общий повышенный контроль. Лучше лишний раз переспросить.
Так ли уж сильно шипело там, что никто и внимания не обращал. Надо было Паше хоть пробурчать: вот, мол, шумит что-то.
У меня штурман курс изменяет на один градус – докладывает. Да что говорить.
