Как поразительно, что язык почти способен значить,
и как страшно от того, что ему это едва удаётся.
«Любовь», — говорим мы, — «Бог», — говорим;
мы пишем: «Рим» и «Мичико», — и слова ошибаются.
Говорим: «хлеб», — но «хлеб» значит смотря у какого народа.
Во французском нет слова «home»,
а в английском — «строгого удовольствия».
Одно племя в северной Индии вымирает из-за того, что в их древнем
наречии нет слов для проявления нежности.
Мечтая, я представляю утраченные языки,
которые смогли бы передать то, что нам уже не под силу.
Может, тексты этрусков объяснили бы наконец, почему на их надгробиях
супруги застыли в улыбке. А может, и нет.
Когда перевели тысячи загадочных шумерских табличек,
решили, что в них зафиксированы деловые операции.
Но что, если это поэмы или псалмы?
Счастье моё — то же, что двенадцать коз эфиопских,
молча стоящих в утреннем свете.
Господь, иже плиты соляные еси и слитки меди, прекрасен
ты и велик, как под усилием ветра клонящийся зрелый ячмень.
Сосцы её словно шесть белоснежных быков, несущих свёртки
тонковолокнистого египетского хлопка. Возлюбленная моя — что сотня
кувшинов с мёдом. Корабли, гружённые туей, — то, что тело моё
желает сказать твоему. И жирафы — эта страсть в темноте.
Возможно, спиралевидная минойская надпись — не язык, но карта.
Тому, что мы чувствуем сильнее всего, нет иного имени, кроме «янтарь», «лучники», «коричное дерево», «лошади», «птицы».
Джек Гилберт "Забытый диалект сердца"
#Ловец_слов
