Читал воспоминания Э.Н.Гиацинтова. Хороший мемуар, просто поток воспоминаний, без «героизации». Читая, вдруг обнаружил, что, по многим признакам, можно уверенно предположить, что перед эвакуацией Крыма и в начале «Лемносского сидения» он служил в той же части, что и Константин Остапенко! Канва событий очень совпадает: Геническ, отступление по Арабатской стрелке, погрузка в Феодосии на «Владимир» и т.д. Это была Кубанская учебно-запасная батарея, которую Остапенко называет просто «учебно-запасной батареей». Видимо, терский взвод, в котором служил Остапенко, добавили к Кубанцам потому, что для Терцев это было самое близкое, можно сказать «материнское» казачье войско. Друг с другом Гиацинтов и Остапенко, похоже, знакомы не были. Батарея-то была большая (ок. 500 чел.), Гиацинтов «варился» в кругу своих бывших марковцев, а Остапенко — в кругу своих терцев, да и текучка л/с была высокой. Ну а на Лемносе Гиацинтов почти сразу слёг в лазарет с пневмонией, затем вскоре (кажется, ещё до конца 1920 года) записался в «легионеры» и уехал. Даже удивительно: такая малозначительная воинская часть (запасная батарея), и тут — бац! — про неё сразу два мемуара. Несколько выдержек:
«У моего отца был одним из его помощников некто Загорский. Он был в генеральском чине, имел много орденов, данных ему Государем. И до японской войны наша семья была с ними очень близка. Они были тоже, как и мы, монархистами. Но когда мы их встретили, вернувшись из деревни в 1905 году, кажется, а может быть, и в 1906-м, они совершенно преобразились — из монархической семьи они превратились в семью ярых революционеров. Был у них сын Константин. Я, помню, дружил с ним, хотя он был на несколько лет старше меня. Так вот этот самый Загорский, обласканный милостями Государя, превратился, сохраняя свою должность, в ярого революционера. Сын его занимался рисованием красных флагов и считал себя социал-революционером. Это нас очень удивило, но мы еще продолжали быть с ними знакомыми до тех пор, пока не было получено известие о гибели 2-й Тихоокеанской эскадры, на которой, как я говорил, офицером был мой брат Борис. Загорские осмелились поздравить с гибелью нашей эскадры моих родителей! После чего всякое знакомство с ними было прекращено <...>
...Занимались уже в лагерном сборе исключительно строевыми занятиями: ездой, вольтижировкой, орудийными учениями, стрельбой из револьверов и обучением всяким тактическим премудростям. Мы делали съемки на младшем классе "инструментальные", то есть с помощью угломеров, а уже в среднем классе делали глазомерную съемку. Это было необычайно веселое занятие — мы были совершенно свободны. Конечно, объезжал район съемок наш курсовой офицер, но мы ухитрялись проникнуть в деревню, где жила довольно легкомысленная женщина, которую мы называли "графиня Горская" (деревня называлась Горская). Я пользовался ее исключительной благосклонностью и никогда не платил ни копейки денег <...>
...Тут случилось некоторое недоразумение. Священник согласился венчать нас, несмотря на то что мы были двоюродными братом о сестрой, но в последнюю минуту, уже когда все были в церкви, ворвалась его жена, "матушка", и сказала, что архиерей ни в коем случае не разрешит и свадьба не может состояться... Ну, произошло некоторое затруднение. Мы уехали из этой церкви и поехали искать более сговорчивого священника. Такового нашли в Бутырской тюрьме, который за тысячу рублей нас и обвенчал. Это было 24 сентября 1917 года.»
Между прочим, автор — первый муж народной артистки СССР Софьи Гиацинтовой, о венчании с ней тут и идёт речь. Она тоже оставила воспоминания, «С памятью наедине». У меня есть их издание 1989 года. Было интересно сравнить их взгляд на одни и те же события. В полной мере сделать это не получилось, так как Софья Владимировна свои воспоминания закончить не успела. В частности, период начала 1920-х освещён очень скупо, урывками. Но кое-что есть:
«...Эрик был умен и смешлив, трудолюбив и ко всему способен - к точным наукам и музыке, к иностранным языкам и спорту. При свойственной ему задумчивости он обладал не изменявшим ему никогда чувством юмора. Но главным в Эрике были ответственность, смелость (всё трудное он как бы между прочим всегда брал на себя) и понятие чести — Родины, полка, семьи, женщины. Я никогда не встречала менее эгоистичного и более мужественного человека, никогда не видела такого строгого подчинения высочайшим моральным устоям. И при этом какая скромность — я часто наблюдала, как люди поначалу не замечают его среди других, а потом выделяют и не могут от него оторваться. Его нельзя было обмануть, запутать — не потому, что он был проницательнее остальных, просто всякая фальшь отторгалась от него, не задевая... (с.461)
Наш брак обещал быть счастливым, долгим, но неожиданно и довольно скоро оборвался. Суждена видно, была мне другая любовь — огромная, пожизненная. Она вобрала в себя всё, что называлось мной, и я никогда об этом не жалела. А Эрика помню, как помнят юность, мечту, первую любовь, — нежно и благородно... (с.463)»
Всё рухнуло с уходом Эраста Гиацинтова в эмиграцию — Лемнос, Иностранный легион, Чехословакия, где они и увиделись в августе 1923 года. Она его — полунищего — приодела, как-то обогрела, устроила... Он вспоминал:
«Доехал до Праги, встретил Софочку, которая приехала из Берлина и должна была уезжать 5 августа [1923 года], а я приехал 16 июля. Что это были за дни, мне, конечно, передать трудно. Мы были оба как в чаду. Софочка прежде всего обмундировала меня, так как я приехал в Прагу в полувоенном виде, то есть, как оно называлось, "tunigue Klemanso" — полувоенная форма, которая выдавалась всем, покидавшим французскую армию. Софочка меня одела в хороший, с иголочки костюм. Наконец она повезла меня в Министерство иностранных дел, где она знала министра — Гирса. Он нас принял очень любезно — он был большой поклонник таланта Софочки — и предложил мне на выбор: или поступить на военную службу в Чехословацкую армию, или определиться в университет. Я выбрал последнее. И вне всякой очереди, благодаря министру, получил стипендию, то есть мне стали выплачивать какую-то определенную, но небольшую сумму и выдали штатскую одежду.
В общем, первое время мне никуда не нужно было ходить, так как лекции ещё не начинались. Настало 5 августа, когда я в последний раз в своей жизни видел Софочку. Помню, как сейчас, поезд тронулся, и из окна высовывалось лицо моей дорогой жены. На этом все и кончилось. Вернулся я и был, конечно, в ужасном моральном состоянии. Никак не думал, что это наше свидание — последнее в этой жизни...»
Хотя кто знает, м.б. уже тогда у неё с Берсеневым что-то было. В любом случае, вместе с первым мужем дальше был тупик. Она была большой актрисой, искренне любила театр, и эмиграция была бы для неё отказом от карьеры. Да и целом, судя по её мемуарам, в эмиграции она себя не видела. А он вернуться в Россию не мог. Плюс материальные трудности: муж — почти нищий, без перспектив. Ничего удивительного, что:
«...В апреле 24-го года у меня случилось большое горе. Я получил письмо от Софочки, в котором она писала, что собирается выходить замуж за артиста Художественного театра Берсенева и просит, чтобы я ей дал развод...»
А у неё впереди было счастье:
«...Как это прекрасно, когда молодая, уверенная, идёшь рядом с самым красивым, единственным мужчиной, который муж, друг, партнёр, единомышленник — всё в твоей жизни, а его влюблённые глаза убеждают, что ты лучшая из женщин — для него одного, конечно, но других ведь и не надо. Как прекрасно, когда двоих кроме любви прочно связывает страсть к одной профессии, верность одному театру и глубокая вера в единственное призвание... (с.272)
...Возвращаясь домой, мы с Берсеньевым поднимались мимо квартиры Мейерхольда и обычно громко, весело обсуждали события дня или только что окончившийся спектакль. Услышав голоса, Всеволод Эмильевич распахивал дверь:
— Нет, вы мне объясните, — серьёзно, даже сердито спрашивал он, — как вам, давно женатым и служащим в одном театре, удаётся сохранять такой интерес друг к другу, чтобы без конца разговаривать, так счастливо хохотать и, по-моему, даже целоваться?
В ответ мы снова смеялись, потому что этот вопрос нам в то время часто задавали... (с.308)»
Но... в конце 40-х Берсеньев ушёл к Улановой, а вскоре и умер. Софья Владимировна пережила его на 30 лет и скончалась в 1982 году.
Гиацинтов в эмиграции женился второй раз и прожил долгую жизнь в Чехословакии, затем во Франции и США, умер в 1975 году. Есть видеовоспоминания одного из его сыновей, Кирилла Эрастовича.
+ + +
Понравилась статья? – Ставьте лайк, берите ссылку к себе в соцсети и подписывайтесь на мой канал! :-) Об истории я пишу часто, так что Вы увидите и другие интересные публикации...
