Утро. Окна нашего деревенского дома выходят на восток. Длинные золотистые лучи пронизывают тюль занавесок, солнце играет на полу, на домотканых половиках в рубчик.
Мне семь или восемь лет, я просыпаюсь, и первое, что вижу, – большой портрет в простенке между окнами. Юноша с чистым лицом, высоким лбом – густые русые волосы зачёсаны назад. Пристальный взгляд серых глаз, пухлые губы сложились в полуулыбку, воротничок рубашки расстегнут…
Этой мой родной дядя, брат отца Иосиф Никитович Харламов. Он погиб в Сталинграде. Сердце болезненно сжимается – будто я в чём-то виновата! Я стараюсь не смотреть на красивый чёрно-белый портрет, увеличенный с довоенного фото.
Сходное чувство неловкости, смешанное с благоговейным страхом, я испытываю и когда мельком взглядываю на икону. Рядом, в святом углу, за набожником с яркой вышивкой, Богородица с младенцем на руках. В лике её – что-то таинственное и укоризненно-прощающее. Икона за стеклом, рядом – искусственные розы и бутоны. Со свадеб. Всех, кто участвовал в празднике, одаривали цветками – их прикрепляли на лацкан пиджака или у выреза платья. Грех выбрасывать такую красоту: после свадеб мама помещала украшения в божницу.
Семья Харламовых отправила на фронт четырех сыновей – Григория, Леонтия, Иосифа и Андрея (это мой отец, он самый младший, воевал на Дальнем Востоке). Два брата не вернулись – Иосиф пропал без вести в 1942-м, Григорий – в 1943-м. Дед Микитон (деревенское прозвище, произведенное от «Никиты») сильно горевал по сыновьям, но особенно – по Иосифу, который не успел жениться до войны, не оставил, в отличие, от Григория, детей. Дед написал Сталину, попросил пенсию за убитого кормильца – неженатого сына.
Пенсию деду назначили. А вот время и место гибели младшего лейтенанта Харламова так и оставались неизвестными. Последнее письмо пришло из-под Сталинграда, вместе с аттестатом об окончании Орловского финансового техникума. Иосиф получил образование до войны, потом был призван в армию. Офицерская карьера его совершенно не прельщала, после победы он мечтал работать по специальности. И он выслал диплом домой, чтобы «корочки» не потерялись.
Отец называл Иосифа героем. Он очень тосковал по нему, поскольку тот был ближе всего ему по возрасту. Отец рассказывал, что в Сталинграде есть памятная книга, в которую занесён Иосиф, что в зале на Мамаевом кургане, где горит Вечный огонь, на гранитных плитах высечена наша фамилия, и что, наконец, один писатель «всё рассказал, как было» и даже описал смерть младшего лейтенанта Харламова...
Этим речам я не очень верила: никто из моих родных не бывал в Волгограде (в 1961 году Сталинград переименовали), откуда им знать про гранитные плиты и памятные книги?! Да и мало ли что сочинят писатели?!
Сталинград – болезненная заноза в сердце. Моё воображение не способно было вместить сотни тысяч погибших – чьих-то сыновей, братьев, отцов… Боль от потери юноши-дяди, которого я видела только на фотографии, была слишком сильной. Я ещё не стала хладнокровной, не научилась воспринимать войну как «события», «прошлое» или «кино»…
***
Книгу Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» я прочитала в перестроечные годы. В «железном занавесе», ограждающем Советский Союз от чуждых идеологических и мировоззренческих влияний, уже появились изрядные бреши – в рамках компании «гласности». Активно печатались книги диссидентов, «антисоветчиков», эмигрантов; нарасхват шла «запретная литература», а также написанное «в стол», без надежд на прижизненную публикацию.
Повесть «В окопах Сталинграда» впервые вышла в журнале «Знамя» в нескольких номерах за 1946-й год (первоначальное название – «Сталинград»). К 1974-му году она была издана 120 раз на 30 языках. Оглушительный успех! Счастливая судьба книги связана с именем Сталина – он собственноручно вписал название повести в наградной список, и в один из летних дней 1947 года автор-дебютант, капитан-фронтовик Некрасов, проснулся знаменитым. И богатым: Сталинская премия II степени – это почёт, слава, новые издания и 50 тысяч рублей в придачу!
Но кроме признания Генералиссимуса, был ещё и читательский успех. Мастерство автора поразительно: несколько фраз, предложений, и вот уже окружающая реальность исчезает, и ты оказываешься в окопах Сталинграда, переживая те же чувства – боль, радость, сострадание, – что и защитники волжской твердыни. Книга, написанная от лица лейтенанта-сапера Керженцева, читалась на одном дыхании. Повесть будто родилась без участия писателя – в ней незаметно никаких «творческих мук», «швов», кажется, что рукопись «продиктована свыше», что она – счастливый подарок автору, выжившему в кровавой мясорубке самого грандиозной битвы ХХ века.
Но в 1976-м году книги Виктора Некрасова официально запрещены приказом Главлита – советской цензуры. Причина – отъезд в 1974 году писателя за рубеж и его деятельность там, «несовместимая с высоким званием гражданина СССР». Некрасова лишили советского гражданства. Он стал диссидентом, «писателем-отщепенцем».
Читая «В окопах Сталинграда» я, разумеется, пыталась понять, что же в этой повести опасного, антисоветского?
И – ничего не находила. Вот цитата:
«– А все-таки воля у него какая… – говорит Ширяев, не подымая глаз. Ей-богу…
– У кого? – не понимаю я.
– У Сталина, конечно. Два таких отступления сдержать. Ты подумай только! В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать. Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми своими «юнкерсами» и «хейнкелями». И это после прорыва, такого прорыва!.. После июльских дней. Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку тянем. Мы вот каких-нибудь пятьсот – шестьсот метров держим и то ругаемся. И тут не так, и там плохо, и пулемет заедает. А главнокомандующему за весь фронт думать надо. Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как думаешь, Керженцев, успевает или нет?»
Честно говоря, повесть «В окопах Сталинграда» даже как-то «выпадала» изо всей перестроечной литературы – вот этим сочувствием Верховному главнокомандующему. Потому что доминирующее направление общественной мысли во времена перестройки и гласности было таким: Сталин – тиран, диктатор, чуть ли не единолично ответственный за все беды, произошедшие в его правление. Он репрессировал тьму народа (назывались фантастические цифры – тридцать, сорок миллионов!), забросал немцев трупами (раздавались даже голоса – а не лучше было бы, если бы нас победил Гитлер?), он душил литературу и искусства (вот и присуждение премии Некрасову – это необъяснимый каприз «кровавого карлика»). В пропагандистской оголтелости уже отчётливо проступал не поиск истины или боль за невинно умученных, а «упоение в бою», сведение личных счётов и пинание мёртвого льва, что, как известно, может сделать любой осёл.
А что же Некрасов? Писатель умер 3 сентября 1987 года во Франции на семьдесят седьмом году жизни. Распад СССР, войны на окраинах империи, отъем денежных накоплений у населения, русские беженцы из национальных республик – всё это было после его смерти. До расстрела Верховного Совета, которому так радовался один из друзей писателя, Булат Окуджава, Некрасов не дожил шесть лет…
***
Жадно читая в перестроечные времена «В окопах Сталинграда» (запретный плод сладок!), я действительно обнаружила среди действующих лиц младшего лейтенанта Харламова. Жаль, что в повести он ни разу не назван по имени. Керженцев слегка досадует на Харламова – он не отличался молодцеватостью: «Удивительная черта у этого человека – всегда и везде что-нибудь забывать. За время нашего знакомства он успел потерять шинель, три каски и собственный бумажник. О карандашах и ручках говорить уж нечего». Военная служба давалась младшему лейтенанту тяжело: «На кухне ему, а не в штабе работать». Но когда капитан Абросимов отдает бессмысленно-жестокий приказ штурмовать позиции немцев «в лоб», Харламов идет в атаку под пулеметным огнем вместе с солдатами.
Керженцев – свидетель последних минут его жизни: «Голова приподымается. Черные, большие, затянутые уже предсмертной мутью глаза. Харламов… Мой бывший начальник штаба… Смотрит и не узнает. На лице никакого страдания. Какое-то отупение. Лоб, щеки, зубы в земле. Рот приоткрыт. Губы белые».
Батальон в этой атаке потерял двадцать шесть человек – почти половину личного состава. «Мы хороним товарищей над самой Волгой», – пишет Керженцев.
Не потому ли эту необычную для тогдашней советской литературы книгу, в которой отчётливо чувствуется влияние западных авторов – Ремарка и Хемингуэя, – отметил Сталин, что в ней простодушно-ясно было сказано: одна из причин огромных человеческих потерь в страшной войне – самоуверенность и жестокость «обычных людей»... Таких, как Абросимов. Нет, дело не в одном «отце народов», абсолютно все солдаты и офицеры – творцы истории. Валега, ординарец Керженцева, романтичный офицер Карнаухов, пишущий стихи, лихой разведчик Чумак, бесстрашный боец Седых…
Об этом же писал во внутренней рецензии автор «Василия Тёркина», главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский:
«Первое очевидное достоинство книги – то, что, лишенная внешне сюжетных, фабульных приманок, она заставляет прочесть себя одним духом. Большая достоверность свидетельства о тяжелых и величественных днях борьбы накануне «великого перелома», простота и отчетливость повествования, драгоценнейшие детали окопного быта и т.п. – все это качества, предваряющие несомненный успех книги у читателя. О ее существенном содержании можно сказать примерно так. Это правдивый рассказ о великой победе, складывавшейся из тысяч маленьких, неприметных приобретений боевого опыта и морально-политического превосходства наших воинов задолго до того, как она, победа, прозвучала на весь мир. И рассказ этот – литературно полноценный, своеобычный, художнически убедительный...»
И, конечно, после прочтения книги мне стала понятна убеждённость отца: младший лейтенант Харламов так похож на его брата! Правда, у Иосифа не было жены и сына – Керженцев видит их на фотографии, которую он вытащил из брючного кармана убитого офицера. Но, как знать, может, этот эпизод как раз и сочинен писателем?
В середине 1990-х я приехала по работе в Волгоград. Августовский день клонился к вечеру, у меня было несколько часов свободного времени, и я решила побывать на Мамаевом кургане. Помню, как долго, очень долго, я поднималась на его вершину. Небо на острие меча монумента Родине-матери клубилось тяжелыми, свинцовыми тучами, реяли бетонные одежды на женщине-богине. Волга внизу казалась только что вспаханным полем. Я содрогнулась, увидев недвижимые красно-коричневые воды – казалось, что они всё еще несут человеческую кровь. «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева, и они победили смерть!», – черной краской, от руки было выведено на плитах дебаркадера.
Потрясенная, я спустилась в огромный круглый зал у подножья монумента. Сумрачно, словно в царстве Аида. Пылает вечным огнем факел, который держит поднимающаяся из недр кургана бетонная рука. Отсветы пламени скользят по залу. На стенах, словно распятые знамена, каменеют красные скрижали. Мелкими золотыми буквами, в несколько тесных рядов, грудятся фамилии погибших. Их очень много, этих красных плит. Их очень много, этих золотых списков...
Мои попытки найти фамилию дяди не увенчались успехом – я не успела просмотреть все имена погибших до темноты.
…Тогда я не знала, что мне ещё предстоит вернуться на сталинградскую землю, что неожиданно, как знак судьбы, наша семья получит горькое известие из прошлого…
***
«Вернувшись в Киев, раненый Вика сперва был в госпитале, потом получал пенсию 500 руб. Ничего не делал, ни одного пайка не хотел сам получать, все я как сумасшедшая бегала – получала пайки в трех-четырех магазинах за троих! (…) Писал по ночам свою повесть о войне, и на один керосин для его лампы тратил 400 руб. Вы поймите: из 500 руб. пенсии 400 на керосин! Все теперь смеются: «Помните, когда Вы ужасались – 400 руб. на керосин (при 500 руб. пенсии!), а ведь он за эту повесть сотни тысяч получил!»
Этот пристрастный комментарий оставила родная тетка писателя. Жизнь Некрасова с рождения до смерти Софьи Николаевны Мотовиловой прослеживается в весьма точных деталях. «Тетка-биограф» и сама была писателем – на девятом десятке лет её мемуары «Минувшее» вышли в «Новом мире». Софья Николаевна вела подробный дневник и обширную переписку. Её отношение к знаменитому племяннику – требовательная любовь; ещё бы, ведь она знала Некрасова не только с парадной стороны. Это читателям и друзьям писатель несет лучшие дары своей души – близким достается изнанка жизни.
У Софьи Николаевны были зарубежные адресаты – сестра Вера Николаевна и ее муж Николай Ульянов, которые жили в Швейцарии ещё с дореволюционных времен. Мотовиловы – древний дворянский род, много послуживший России. Мать писателя, Зинаида Николаевна, которую Вика (так звали Некрасова друзья и близкие) нежно любил, медицинское образование получила за границей. Там же она познакомилась со своим будущим мужем, банковским служащим Платоном Феодосьевичем Некрасовым. Будущий писатель был вторым ребенком в семье, родился он в 1911 году в Киеве, но первые четыре года провел за границей – в Лозанне и Париже.
В 1915 году семья Некрасовых вернулась в Россию – в Европе бушевала Первая мировая война. Жизнь на родине началась с трагедий – вскоре отец Вики внезапно умер от разрыва сердца, а во время Гражданской войны трагически погиб старший сын Некрасовых – восемнадцатилетний Коля. Его запороли шомполами красные в Миргороде, заподозрив в юноше, прекрасно говорившем по-французски, иностранного шпиона... Софья Николаевна считала, что Коля был одаренней младшего брата – он прекрасно рисовал, пробовал себя в литературе.
Воспитывали будущего сталинского лауреата три женщины – бабушка, мать и тётка. Они и на кладбище в Киеве лежат теперь рядом. Последней умерла Зинаида Николаевна, в 1970-м году. Вика нежно любил мать, возил её с собой практически во все дома творчества для советских писателей. Летом это был Крым – Ялта или Коктебель, зимой – подмосковная Малеевка. А ещё – Комарово, Дубулты, Паланга... Закоренелый холостяк Некрасов женился лишь после смерти матери. Знаменательное событие произошло незадолго до отъезда в эмиграцию, а избранницей стала давняя знакомая Галина Базий. Пасынок писателя, Виктор Кондырев, стал еще одним биографом Некрасова, написав воспоминания «Всё на свете, кроме шила и гвоздя», охватывающие в основном зарубежный период.
Продолжение здесь
Автор Лидия Сычёва
