Новая книга издательства Арт Волхонка — воспоминания о выдающемся художнике Роберте Фальке его жены А. В. Щекин-Кротовой. Хотя говорит она в основном о своем знаменитом муже и его творчестве, перед читателем возникает и образ самой Ангелины Васильевны, не менее значимой героини этой книги. Обаяние ее личности, беззаветная преданность Фальку и его искусству, широкая образованность привлекали к ней крупных деятелей культуры, многие из которых также представлены в этих записях.
В рубрике «Книжное воскресенье» журнал об искусстве Точка ART публикует главу из книги, повествующую о жизни художника в Париже и его возвращении на родину в 30-е годы.
В двадцатые годы Фальк болел тоже, и сказались эти годы (Гражданской войны), голодные, холодные, когда Москва дрожала от холода. И в 28 году он решил уехать за границу. Он получил командировку и поехал туда. В 29 году была у него выставка там, (в Париже), в галерее Зак. Он выставил свои работы, привезенные из Советского Союза. Галерея была небольшая, работ было приблизительно тридцать — тридцать пять, и выставка эта имела резонанс в парижской прессе, и здесь у нас тогда писали о ней. В то время, в 20-е годы, Фальк не только как педагог, но и как художник получил большое признание. О нем писали, его покупали музеи, он делал доклады, участвовал во всевозможных жюри в разных организация, и эта деятельность общественная, которую он вел, как всегда, как все, что делал, чрезвычайно добросовестно, тоже, безусловно, утомила его. Но главная причина отъезда — он понял, что в искусстве ему или нужно совсем изолировать себя здесь (но как же тогда прожить?), или поехать туда, где его никто не ждет, никто не знает, и как бы сосредоточиться в своем искусстве, а не растрачивать все свои силы, все знания и весь свой талант на ежедневную общественную деятельность.
Я уже сказала, что выставка его получила признание, довольно даже большое. В его каталоге Вальдемар Жорж (а это имя!) написал очень хорошее предисловие, где подчеркнул большое своеобразие работ Фалька. Он даже как-то сумел связать Фалька с традициями русской старинной, и не только классической, но и древней живописи.
Надо сказать, что в 30-е годы разразился страшный художественный кризис. Но в то же время Фалька сумел там существовать безбедно. Иногда бывало трудно, но, во всяком случае, он имел очень много времени для своей живописи, и в это никто не мешался — как он пишет и что он пишет. Кроме этой выставки персональной, которую имел в 29 году и потом перед отъездом, в 37 года, он каждый год выставлялся в Осеннем салоне, или в Тюильри, или даже в Салоне независимых. Один раз даже в Салон сверхнезависимых участвовал в выставке обмена.
Это, так сказать, порождение кризиса, очень забавно: денег у людей не было, но хотелось покупать картины. И вот, предположим, какой-нибудь представитель фирмы парфюмерной говорит: «Я бы хотел купить вашу акварель, но вместо этого (художнице-даме предлагают) могу вас снабдить на целый год духами». Фальку один представитель фирмы ортопедических всяких снарядов предлагал ногу искусственную. Фальк говорит: «Зачем мне нога, у меня две ноги». «Ну а вдруг, говорит, вы в нашем движении диком таком потеряете ногу, очень вам пригодится». Но Фалька все-таки отверг этот обмен и вместо него получил как-то возможность вместе с сыном Валериком провести два месяца на курорте у хозяина этого курорта. Тот купил у него один пейзаж, и Фальк там, кажется, целое лето прожил. Так что в Париже Фальк писал очень много, но и продавал.
Немного там было заработка театрального, но в основном была продажа с выставок. Фальк продавал очень скупо. Когда ему Воллар предложил выставку с распродажей, Фальк отказался, сказал: «Нет. Я предпочитаю отвезти мои вещи на родину». Значит, несмотря на то, что он продлевал и продлевал свою командировку, все-таки он хотел вернуться на родину и оставался подданным советским. Затем ему предложил какой-то импресарио из Америки турне по нескольким городам американским с выставкой и распродажей. Фальк тоже отказался. Он привез свои вещи сюда. Основной багаж, который был с ним, были картины.
Приехал из Франции в такой страшный год — 37-й! Он приехал (уже был в Москве) в начале 38 года, в самых первых числах января. А хлопотать о возвращении стал в 37 году. Причем ему говорили: «Что вы делаете? Вы с ума сошли!» Но он считал, что с ним мало ли что может случиться, а вот картины-то его нужны, картины-то его нужны для родины. У него было такое чувство, что он не имеет права, когда надвигается какая-то катастрофа, мировая война, он не имеет права лишить родину своих картин. Несмотря на свою скромность, он никогда не хвастал тем, что он художник, что вот, мол «я художник, я создал что-то, я творю!» Никогда таких вещей у него не было, но его поступки говорили о том, что он понимал значение своего творчества. Он хотел, чтобы они здесь оставались. У него было даже такое представление: «Может, меня там и арестуют, может, что-нибудь со мной будет, но картины-то мои нужны музеям». И был очень поражен тем, что оказалось все наоборот: его-то, в общем, не трогали, только изолировали, то есть он не имел заработка от художественной жизни, а картины стояли повернутые лицом к стене или лежали блинами друг на друге.
Он очень любит рассказывать о своей парижской жизни, о Париже, о его необыкновенном свете. Он говорил: «Когда я приехал в Париж и вышел с вокзала, я вдруг понял, до чего же импрессионисты — реалисты. Оказывается, это не они придумали Париж, а Париж придумал их». У Оскар Уайльда, помните, сказано, что туманы лондонские придумали импрессионисты. А Фальк говорит: «Нет. Это были настоящие реалисты. Этот волшебный, льющийся, ласковый, необыкновенный свет, который все так преображает, все делает цветным, это он создал импрессионистов. Это он. И этот свет…» Он пишет даже в письмах к матери, Раисе Вениаминовне тое писал, она рассказывала мне потом, что это свет помог ему как-то более свободно писать цветом.
В 20-е годы он уже укрепился на своих позициях живописного реализма, такой густой, плотной живописи. Она была очень сильной, но она была, по сравнению с тем, что ему дал Париж, более аморфная. Париж дал ему движение цвета, вот эти переливы, какую-то свободу. Он очень много дал Фальку. Вернее, он говорит в одной из своих лекций студентам: «Париж помог мне укрепиться на тех позициях, которые я считал верными для себя». И помог ему вернуться к самому себе. Потому что середина 20-х годов несколько сдвинула с его творческой линии, которая неуклонно шла. И Париж помог ему вернуться к самому себе… Я думаю, что страна наша «велика и обильна, а порядка в ней нет». Вот причина того, что Фальк уцелел. Потому что так же люди абсолютно невинные, повинные только тем, что они были за границей, или мечтали о загранице, или переписывались с кем-то из-за границы, уезжали в отдаленные края. А он десять лет прожил в Париже, имел мастерскую, мог писать то, что хочет. Не мог выставляться, не мог зарабатывать своей живописью, но писал то, что он хочет. Я думаю, что в этом было счастье Фалька как художника — то, что он не имел все эти годы признания. Он не имел заказов, но он не должен был потрафлять. А заказ — это такая вещь, что волей-неволей, а вы все-таки, даже когда сопротивляетесь заказчику, вы все равно уже не принадлежите самому себе, уже кто-то что-то вас толкает на какой-то компромисс, на какое-то угождение тем глазам, которые будут оценивать вашу работу, будут принимать или не принимать.
И хотя жизнь Фалька без заказов, без признания официального была трудна в бытовом отношении, но, с другой стороны, она оставила ему свободу творчества. Говорят: «Ах, Фальк чуть ли не единственный, кто уцелел, оставшись верным себе!». Так вот, я думаю, что здесь не только заслуга Фалька, но и обстоятельства.
А.В. Щекин-Кротова. Рядом с Фальком. — М.: Арт Волхонка, 2020 — 328 с.: илл.
Книга издана Фондом AVC Charity и «Арт Волхонка» в рамках издательской программы фонда «Устная история». Книгу можно купить здесь
О книжных новинках этой осени читайте здесь.
