К концу царствования Петра двадцатилетнее пустование патриаршего престола и полное расстройство церковных дел грозили уничтожить на Руси остатки благочестия. Глядя на растущее церковное нестроение, местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан Яворский приходил в отчаяние и страх и докучал царю просьбами позволить ему сложить непосильную ношу и удалиться в монастырь великих грехов его ради.
И было от чего схватиться за голову. Великое сокрушение охватывало всех, кто непредвзятым оком оглядывал безрадостную картину церковной жизни. Высшая иерархия еще обладала властью, но уже не имела авторитета и cкpывала свое духовное бессилие, окружая себя внешним почетом и блеском и отгораживаясь от прочего духовенства и простых людей надменным высокомерием. Редкие из иерархов оказывались на высоте своего служения рядом с Воронежским митрополитом Митрофанием, Ростовским митрополитом Дмитрием или Новгородским митрополитом Иовом. Очень и очень многие архиереи ревновали о «вельми жестокой славе» и требовали себе чести «равной цapcкой» — заставляли водить себя под руки и шествовали по улице не иначе как под звон колоколов. Просителей, в том числе и тех, которые явились для поставления в священники, такие архиереи не пускали даже в сени и заставляли неделями, в жару и стужу, околачиваться на крыльце.
Подручная архиерейская братия — «лакомые скотины» до подарков и подношений — занималась наглым вымогательством. Священников, пришедших искать архиерейского суда, простые сторожа не пускали на порог, не вытребовав у них гостинца. Архиерейскому дьяку нужно было дать рублей пять или шесть, да столько же раздать его людям — кому по полтине, кому и больше, а затем в почет ему поднести гостинцев: меду, яблок, пирогов, рыбы, да дьяк еще посмотрит, чтобы рыба живая была; к дьяковой жене следовало подойти с более деликатными подношениями — несли стерве мыло грецкое и ягоды в сахаре. А не дашь — не только ничего не достигнешь, да еще и поплатишься: дьяк человек сильный, так подведет, что потом и костей не соберешь. Дошло до того, что священники считали для себя недосягаемой честью, которую «страшно восхитить по собственному почину», — подойти в церкви к архиерейскому благословению! А как же не страшно, если архиереи бранили священников в церкви самыми поносными словами и в гневе могли зашибить неугодившего, — и то еще хорошо, ведь дело могло кончиться плетьми, цепями и колодками. Жесток и страшен архиерейский суд!
Ничего отрадного в смысле высоты жития не являло и забитое, напуганное и необразованное низшее духовенство. Безместные священники сидели кучками в Москве у Спасских ворот и на Варварке, «безчинства чинили всякие, меж собой бранились и укоризны чинили скаредные и смехотворные, а иные меж себя играли и на кулачках бились». Многим безграмотным искателям священнического чина взяточничество архиерейской челяди было даже на руку: даст такой ставленник кому следует то, что следует, выучится с голосу двум-трем псалмам, и, когда apхиерей заставит его прочесть что-нибудь, услужливая рука архиерейского подручного раскроет перед ним Псалтирь на нужном месте, и он, как по писаному, отбарабанит затверженный псалом. И архиерей со спокойной душой посвятит невежду, который «и скота пасти не умеет», яко «достойно и праведно разумеющего святые книги честь».
А приедет такой поп на приход — и за многие годы ни одной литургии не отслужит. Зато согласится прочесть молитвы в шапку, принесенную заботливым прихожанином от своего домочадца, не могущего пойти в церковь; а тот и нахлобучит дома эту шапку по самые уши на теменное гуменцо, заботливо выстриженное для лучшего проникновения благодати иерейской молитвы. Отслужит такой священник и молебен под дубом, чтобы потом раздать народу ветви и листья как освященные.
Если посмотришь на платье такого батюшки, то и не разберешь — не то поп, не то волхв, не то чучело oгoродное: ходит в «гнусных многошвейных одеждах», в белых некрашеных сукнах, с узкими рукавами и в лаптях. Иной и возложит на себя церковное облачение, а на ногах лапти в грязи обваленные, а кафтан нижний «весь гнусен». Приходилось Петру издавать духовные регламенты, в которых епископам предписывалось смотреть, чтобы священнослужители хранили на себе благообразие, одежду бы имели хоть и убогую, но чистую и единой черной, а не иной краски, не ходили бы простовласы, не ложились бы спать по улицам, не пили бы по кабакам, «ибо такие неблагообразия показуют их быти ярыжными»...
И если бы дело было только в нечистоплотности и невежественности! Но поведение духовных пастырей вполне соответствовало их скудному нательному и умственному добришку. В духовенстве особенно укоренилась «сатанинская злоба безмерного хмельного упивания» с той хвастливой «силой и храбростью к питию», которая составляет последнюю душевную отраду присяжного «питуха» из царева кабака. Драки в алтаре из-за молебных денег, побиение домашних, подлоги и плутовство были обычным явлением в священнической среде. В Петербурге один священник пришел в церковь, увидал, что в алтаре «свечи зажжены не по уставу», и, позвав в алтарь виновного в этом упущении дьячка, стал бить его посохом. Другой священник избил дьякона, третий прихожанку, а четвертого caмого так хватил по голове деревянным запором пономарь, что тот упал замертво. В Москве, в Успенском соборе, дьяконы во время богослужения кидали воском в служащих обедню священников! Принимали священнический сан не для Иисуса, а для хлеба куса. В 1719 году в Сенате paссматривалось несколько дел о священниках и дьяконах, промышлявших разбоем. В том же году торопецкий благочинный собирал деньги со своих подчиненных попов будто бы на образ, который надо поднести государю при его проезде; однако собранные деньги остались в кармане благочинного. Настоятель петербургского Троицкого собора однажды усмотрел на мосту самостоятельно шествовавшего гуся, погнался за ним, да, на беду, все это увидел хозяин гуся, поднял шум и ославил отца настоятеля перед целым светом.
Еще непригляднее выглядело черное духовенство. Дaвно миновали на Руси те времена, когда множество людей шли в монастырь не для покоя телесного, а на духовный подвиг, искупать грехи мира сего. Теперь в обители стекался всякий сброд, ищущий дарового хлеба и привольной жизни. Обездоленные природой и истрепавшие в лохмотья свою совесть, они черным клобуком, как могильной насыпью, прикрывали невзрачную и постыдную летопись своей жизни, читавшуюся на их узких лбах и испитых лицах. Богослужение, молитва, послушание, подвиги и воздержание в монастырях уступили место пьянству, безначалию, разнузданности, алчности. Забыв свои обязанности и обеты, или, скорее, по невежеству и не зная их, монахи в бесстрашии пьянствовали, проводили жизнь в бесчинстве и своеволии, «беспутно волочились», шлялись по кабакам, производили «многую вражду и мятеж». Poстовский преосвященный Георгий Дашков в отчаянии писал царю, что в его епархии «чернецы спились и заворовались». В погоне за наживой монахи не гнушались ничем: венчали браки, чего им нельзя делать по уставу, давали деньги в рост под лихвенные проценты, расхищали монастырскую казну. Архимандриты ссорились с братией и пытали заподозренных в краже служек, забивая им под ногти деревянные спицы.
Куда только девалась исконная приверженность pycских людей к древнему благочестию, их готовность умереть за единую букву в слове святых отцов? Паства показывала себя достойной своих пастырей. Муж, желавший избавиться от жены, призывал в дом «неведомого монаха», и тот за добрую мзду постригал неугодную супругу в монахини, не спрашивая ее согласия. Помещик, разъярившись, бил и увечил пришедшего к нему с требой священника, причем «Святые Тайны розлил из потира и топтал ногами». На Москве многие старики у отцов духовных на исповеди не бывали лет по шестьдесят, «и не ради раскольничества, но ради непонуждения пресвитерского». Русский человек словно отбывал свою веру как цepковную повинность, наложенную на него ради спасения чьей-то души, только не его собственной, спасать которую он не научился, да и не желал: «Как ни молись, а все чертям достанется». Суеверие — «бабье богословие» — заменяло религиозность верой в сон и чох, во всемозможные заклинания и чудеса. Архиереи при строительстве нового храма не стеснялись отдавать распоряжения «приискать явления икон», чтобы затем объявить такую икону чудотворной и тем привлечь богомольцев.
«Окаянное наше время! — писал митрополит Ростовский Дмитрий. — Окаянное время, в которое так пренебрежено сияние слова Божия! И не знаю, кого прежде надобно винить, сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает; иереи небрегут, а люди заблуждаются; иереи не учат, а люди невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны».
P.S.
Все совпадения не случайны.
