В те безумные бурлящие времена, когда бунт казался полным смысла, а свобода — не имеющей границ, Настасьинский переулок захватили футуристы.
Получить помещение бывшей прачечной в подвале дома No 1/20, на углу с Тверской улицей, помог булочник Филиппов, которого «приручал Бурлюк, воспитывая из него мецената». Булочник писал стихи и субсидировал всю эту безумную затею: создать такое место, где самоуверенные молодые люди смогут публично самовыражаться. Рокотать свои ни на что не похожие стихи, рубя решительной ладонью воздух, играть свою сумасшедшую музыку, ходить в безумных одеждах и всячески эпатировать обывателя — без оглядки на цензуру и государство. Такие были иллюзии. Душою и двигателем авантюры был «солнечный Вася», поэт Василий Каменский. Против сочетания его обаяния, невинной внешности и поэтического таланта не мог устоять никто — ни имажинисты, ни символисты, ни футуристы, вечно воюющие друг с другом. Тут у них было общее — все они любили Васю. Так что если где-то вспыхивал «пожар» очередного конфликта или кого-то непременно надо было уговорить, туда направлялся Каменский.
Впечатления от получившегося балансировали на грани восторга и ужаса. Ужаса и восторга. Что, конечно, всегда привлекательно. В подвал вела низкая черная деревянная дверь, над которой растекались красные буквы: «Кафе поэтов». Перед входом в зал висела занавеска из мешковины. Усыпанный опилками пол, деревянные столы, серые скатерти, вместо стульев - грубые табуреты. Черные стены на которых «бесцеремонная кисть Бурлюка развела... беспощадную живопись». По сводчатому черному потолку летали ковбои и сомбреро, скакали кактусы и пальмы. Стену украшали разноцветные бусы и куски ярких тряпок, почетное место в композиции отводилось старым мужским брюкам.
Не уступали экзотичностью и персонажи. Вот Давид Бурлюк: один глаз прищурен, в руке лорнет, длинный сюртук, жилетка всех цветов радуги. В углу, в облаке дыма, приехавший из Парижа Илья Эренбурн. Лицо полузакрыто широкими полями шляпы, из под которой свисают длинные волосы, во рту — трубка, на плечах — серая накидка. У «председателя Земного шара» Велимира Хлебникова в противовес немалому росту совершенно детский взгляд огромных голубых глаз и тихий голос. А уж когда они начинали читать или играть... Каменский вспоминал, как выступал Сергей Прокофьев: «Казалось, что в кафе происходит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композитора, балки, косяки, а мы стояли, готовые сгореть заживо в огне неслыханной музыки».
Это все действующие лица. А публика?
Как ни странно, слушать непонятные стихи и смотреть на странных молодых людей с дурными манерами валили валом: «Если б вы знали, как Маяковский ругается!..» Не столько искусство, сколько гарантированный ежевечерний скандал привлекал многих. А уж в этом футуристы поднаторели.
«Дорогой, дорогой Лилик! Милый, милый Осик! ... Кафэ пока очень милое и веселое учреждение... Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы... Публику шлем к чертовой матери. Деньги делим в двенадцать часов ночи. Вот и всё. Ваш Володя», – писал Маяковский Брикам. С публикой он и правда не церемонился: «Чтоб было тихо... Чтоб тихо сидели. Как лютики», утихомиривал публику юный наглец.
Словом все, как говаривал Каменский, было «изумительно, восхитительно, песниянно и весниянно». Но недолго. Поэты сдружились с базирующимися неподалеку анархистами и стали еще шумней и непредсказуемей. Владимир Гольцшмидт, звавший себя "футуристом жизни", втайне от прочих перекупил кафе у Филиппова и занял главенствующие позиции чем был совершенно взбешен Маяковский. Советское правительство переехало в Москву и начало закручивать гайки. В апреле 1918 года футуристов из Настасьинского переулка выставили.
Но ничто не исчезает бесследно. «Кафе поэтов», обретя в новой жизни имя «Домино», переехало вверх по Тверской, к нынешнему Камергерскому переулку. Потому что, как говаривал имажинист Вадим Шершеневич, 1918-1920-е годы был «"кафейный" период русской поэзии, когда денег на печать стихов не хватало, а поэтов и гениев было пол-Москвы».
Иллюстрации Алексея Мощенкова
