Вы знаете что-нибудь об итальянке, в которую был влюблён Иосиф Бродский? Я не раскрою никаких тайн, сказав, что её звали Мариолина Дориа де Дзулиани. Она жила с мужем в Венеции, и Бродский писал о ней в своём эссе «Набережная неисцелимых», хотя напрямую в опубликованном тексте эссе её имени нет. Благодаря «Набережной» многие любители Бродского отзываются о Мариолине очень прохладно.
Они познакомились в Ленинграде, куда Мариолина приезжала в качестве туристки со своей подругой Мариной Лигабуэ. Мариолина была горячей поклонницей русской литературы, слависткой, переводчицей Владимира Маяковского. Ей было интересно познакомиться с русским поэтом. Как и со многими другими советскими деятелями искусств, к которым Бродский отчаянно ревновал – то ли потому, что ему уже нравилась Мариолина, то ли потому, что считал, будто звездой здесь должен быть он. Бродский неприязненно спрашивал итальянскую гостью, зачем ей общаться со «всеми этими людьми».
От ревности Бродского досталось позже и мужу Мариолины, инженеру, которого Бродский почему-то счёл архитектором и ни много ни мало обвинил в «Набережной» в уродовании лица Европы. Якобы он был «aрхитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которaя испортилa очертaния Европы сильнее всякого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пaру чудесных кампо своими сооружениями, одним из которых был, естественно, бaнк, ибо этот разряд животных любит бaнки с абсолютно нaрциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине».
В гости к Мариолине Бродский прилетел на первую же американскую зарплату и немедленно начал требовать внимания, поклонения и восхищения. Взамен он дарил презрение, чванство и хамство. Когда я так характеризую его, можно заподозрить меня в нелюбви к поэту, но, увы, как раз стихи этого человека я очень люблю, и противоречие между их тонкостью и тем, каким поэт был свином, очень меня огорчает.
От Мариолины Иосиф сходу потребовал снять ему дворец; размах немного удивил её, но сняла она, конечно, комнату в модном пансионате. Разочарованный Бродский написал, что там воняло мочой, хотя это кажется сомнительным. К Мариолине и её супругу он приходил в гости каждый день, оставаясь на обеды и ужины, и бесконечно критиковал обстановку и ремонт, который как раз шёл полным ходом. Всё, по его утверждению, было редкостно дурновкусным. Хотя, признаться, шестиметровые потолки так впечатлили его, что он не мог скрыть восхищения, разглядывая их.
«Общение с ним было пыткой — каждое утро уже «под мухой» он заявлялся ко мне, выкрикивая с улицы самые неприличные слова. Я очень боялась, что соседи поймут, что кричит наш гость. Он абсолютно не знал, как себя вести – был навязчивым, нарочитым. Все разговоры наши сводились к тому, что он меня «хочет». Это было тяжело и неприятно.
Я видела, как в Питере женщины буквально падали перед ним на колени, там он был богом, мифом. Но в Венеции была совсем другая жизнь. И та неделя была для меня кошмаром. В конце концов я не выдержала, открыла дверь, схватила его за ворот и спустила с лестницы», – уже много лет спустя рассказала Мариолина. Его поведение тем больше шокировало её, что она высоко ценила его стихи и особенно прозу. После этого Мариолина твёрдо избегала встреч с грубым поэтом.
Историю можно было бы объявить на этой ноте законченной, но мне хочется рассказать, как она продолжается в XXI веке. Как водится, в интернете. А конкретно – в комментариях. Стоит где-то опубликовать рассказ Мариолины, и тут же можно увидеть множество комментариев. Одни сокрушаются, что Мариолина и Иосиф «не поняли друг друга»: мол, прояви Мариолина понимание, мы бы увидели красивую историю любви. Ведь он так часто потом вспоминал венецианку, говоря, что их связывает нечто большее, чем романтика. Другие напрямую винят Мариолину в том, что она, говоря простонародно, Бродскому «не дала», ведь он так страдал. Надо было понять, а раз страдал, то и «дать» надо было обязательно.
К сожалению, подобные комментарии – не глупость или безумие, они выражают общую позицию общества по отношению к женщине. Раз мужик страдает, немедленно «дай». Будешь ли ты страдать при этом, значения не имеет. Раз мужик грубит, то от тонкого чувства. Ты должна угадать всю его высоту и чистоту по тому факту, что тебя поливают грязью. Ну, и «дать», конечно. А то как же.
Кстати, в том же народном сознании женщина, которая «даёт» всяким страдальцам, является шлюхой. Если страдалец известный, тогда, конечно, она Муза. Если не Лиля Брик. Лиля Брик всё равно шлюха.
И мне страшно даже пытаться вникнуть в ход мыслей этих людей, которые считают, что кто-то обязан за оскорблениями видеть любовь, а историю преследования, грубости, приставаний считают почти случившейся прекрасной романтической историей.
У меня всё.
У большинства из нас есть некий стереотип о том, как выглядит сочинитель волшебных историй для детей. Возможно, он навеян Андерсеном и парой его персонажей. Сказочник пожилой, сказочник с доброй улыбкой, сказочник одинокий (иначе бы рассказывал истории родным внуками). Когда он приходит в гости, толпы детей окружают кресло, в котором он сидит. Вариации возможны, но в целом незначительны.
Конечно, на деле сказочник может выглядеть как угодно. Как желчный и нервный детоненавистник Ганс Христиан Андерсен или как молодая женщина, постоянно работающая с детьми, но вовсе не рассказывающая им на работе сказки, словно Яна Полей. Нет смысла искать закономерности. Куда легче найти их в том, как сказочники пишут свои истории.
Вот пять основных видов сказочников.
Моралисты
Из басен Крылова они усвоили, что текст без морали – вообще не текст, а из произведений Льва Толстого, что автор должен поучать, не надеясь на силу искусства. Теперь, как герцогиня из Зазеркалья, пишут в сказках для детей про «отсюда мораль». Насколько сильно морализаторство будет колоть глаза зависит, конечно, от мастерства автора и от терпимости к явным поучениям читателя. Разнообразные приключения Незнайки, например, несмотря на явно и подчёркнуто декларированную связь выхода за установленные обществом рамки и однозначно плохие последствия, всё равно с интересом читали поколения детей – и вовсе не из-за отсутствия других сказок в библиотеках и книжных магазинах.
Сентименталисты
Неважно, видел сказочник живого ребёнка или нет, он может быть уверен в том, что дети не понимают слов, пока к ним не добавится уменьшительно-ласкательный суффикс. Или в том, что слова без этих суффиксов оставляют на ребёнке синяки. Поэтому в их книжках нельзя найти травы, солнца, мамы и воды. Только травка, только софткор. Звучит нормально? Когда само по себе – да, но вы представьте, на что похожи предложения, в которых в уменьшительно-ласкательной форме абсолютно все существительные и прилагательные. В большинстве случаев – как безумие.
Чтобы ребёнок не страдал от ощущения, что с ним навязчиво заигрывает посторонняя тётя (или дядя), сюжет должен быть невероятно увлекательным. С пиратами, например. То есть пиратиками, на корабликах, с сабельками и грозящей им виселичкой. Вам сейчас тоже захотелось почитать такое?
Ещё сентименталисты любят обращаться к читателю «милое дитя» или «дорогие мальчики и девочки» как можно чаще. Потому что так делал Андерсен, а он – икона для сентименталистов. Они часто думают, что вся фишка именно в «милом дитя», но любят Андерсена скорее за то, что его героям или грозит смерть (Герда в поисках Кая, принцесса с двенадцатью братьями или гадкий утёнок), или они вовсе умирают, заставляя наше сердце трепетать от жалости. Слабо такое повторить в современных российских реалиях? Дети и сейчас умирают.
Антиэйджисты
Они, кажется, уверены, что ребёнок в семь лет мало отличается от взрослого. Это может выражаться в максимально сложном построении фраз, а может – и в темах. У иных сказочников главная героиня десяти лет трепещет, прижимаясь щекой к крепкому плечу сверстника, и в зобу у ней дыханье спёрло. Может быть, из-за неудобной позы, ведь обычно десятилетние девочки заметно выше мальчиков того же возраста. В любом случае антиэйджисты находят замечательной идеей подражать в детской сказке взрослому любовному роману или фильму в жанре хоррор и добавлять излишние подробности. В длинных, завёрнутых, с большим количеством отступлений, сложносочинённых предложениях.
Тут я должна бы вспомнить кого-то, кто всё же полюбился детям, но оказываюсь не в силах.
Впрочем, если сюда же отнести тех, кто выдаёт за сказку (или считает ею) обычное взрослое городское фэнтези, то картина становится не такой безрадостной.
Абсурдисты
Как говорят в интернетах, больше нелепостей богу нелепостей. Абсурдист строит свою сказку именно под этим лозунгом. Странные существа бесконечно изрекают странные вещи и совершают странные поступки, и всё это ведёт обычно к тому, что, в зависимости от возможности ассоциировать главного героя с ребёнком, герой возвращается домой так, словно ничего не было или, например, глупым образом взрывается.
Очевидно, самым каноническим представителем сказочников-абсурдистов можно считать Льюиса Кэрролла. Именно ему пытаются подражать избравшие этот жанр. Но есть нюанс. «Безумие» и «абсурдность» в детских книгах Кэрролла логичны и имеют свою систему, что и делает обе его сказки такими захватывающими. Сказочник, способный только нагромождать нелепость на нелепость и делающий это дольше, чем на пять тысяч знаков, проигрывает.
Повествователи
Повествователи не пытаются вести диалоги с ребёнком, выпендриться какой-то особой созерцательностью и тоннами милоты в надежде поразить взрослых, отлично понимают, с какой аудиторией имеют дело, и добрым молодцам урок в конце возвещают разве что формально, без вывода самого урока и бросающейся в глаза назидательности самих приключений.
Их герои переживают сказочные приключения разного масштаба, обоснованно (даже если не очень умно) поступают и думают, не забывают о своей обычной жизни и родственных связях. Впрочем, интерес ребёнка умеет удержать не каждый из них. Если вспоминать лучших из лучших в этом жанре, то, конечно, классическим положительным образцом сказочника-повествователя стоит считать Астрид Линдгрен.
По матерьялам https://storia.me/ru/@gipsylilya/kultura-i-iskusstvo-p4rgh/mogla-by-byt-krasivaya-istoriya-lyubvi-ili-pered-nami-bylo-prosto-khamstvo-2qz06h
