Всякую несправедливость, касающуюся Александра Сергеевича, Гоголь воспринимал как личную обиду
Часто бывает так: стараешься, пыжишься, изображаешь из себя Гомера или Геродота, Дон Кихота или Гамлета, а потомок тебя задвинет в один ряд с Геростратом или Хлестаковым. А то еще найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши.
Текст: Дмитрий Урушев, фото предоставлено М. Золотаревым
Общеизвестно, как искренне Гоголь любил Пушкина. Узнав о его смерти, Николай Васильевич из Рима писал критику Петру Александровичу Плетневу: "Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним".
Гоголь всей душой был предан Пушкину. Замечательное свидетельство этой преданности — статья "Борис Годунов", поэма Пушкина". Написанная в 1831 году, она так и не была напечатана при жизни автора. Наверное, оттого, что получилась слишком личной, чувственной, восторженной. Тогда никто не писал так об Александре Сергеевиче: "Великий! когда развертываю дивное творение твое, когда вечный стих твой гремит и стремит ко мне молнии огненных звуков, священный холод разливается по жилам и душа дрожит в ужасе, вызвавши Бога из своего беспредельного лона... <...> Будто прикованный, уничтожив окружающее, не слыша, не внимая, не помня ничего, пожираю я твои страницы, дивный поэт!"
И после смерти Пушкина Николай Васильевич не переставал восхищаться его сочинениями. Особый восторг у него вызывала "Капитанская дочка". В "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголь утверждал, что она "решительно лучшее русское произведенье в повествовательном роде. Сравнительно с "Капитанской дочкой" все наши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется перед нею искусственной и карикатурной".
Понятно, что всякую несправедливость, касающуюся Александра Сергеевича, Гоголь воспринимал как личную обиду. Не осталась не замеченной Николаем Васильевичем трагедия "Борис Годунов" поэта и переводчика Лобанова — слабое и оскорбительное подражание одноименной драме Пушкина.
САМОЛЮБИВЫЙ ЛИТЕРАТОР
Можно сказать, что Михаилу Евстафьевичу Лобанову не везло с рождения. Он появился на свет в 1787 году от "неизвестных родителей". То есть, попросту говоря, был подкидышем. Получив образование в Петербургском иезуитском училище и Главном педагогическом институте, Лобанов начал постепенное восхождение по чиновной лестнице.
В 1810 году Лобанов был определен в канцелярию обер-прокурора Синода. Несколько лет преподавал русскую словесность в семье графа Строганова. В 1813-м стал сотрудником Императорской Публичной библиотеки. Ее директор, Алексей Николаевич Оленин, покровительствовал молодому человеку. Здесь же начинающий литератор близко сошелся с известными стихотворцами — Николаем Ивановичем Гнедичем и Иваном Андреевичем Крыловым. Он же стал их первым биографом.
В октябре 1816 года Лобанов женился на "прелестной женщине" Александре Антоновне Бородиной. На свадьбе посажёной матерью была Елизавета Марковна — супруга Оленина.
Писательница Мария Федоровна Каменская вспоминала семью Лобановых: "У этой четы детей не было, было три собачки, которых муж и жена любили как родных детей. <...> Михаил Астафьевич Лобанов в манерах был нежен до приторности, говорил тихо и сладко. Лицом был похож на легавую собаку и даже на ходу поводил носом, точно все что-то нюхал".
Александра Антоновна умерла в сентябре 1836 года. Михаил Евстафьевич откликнулся на смерть супруги стихотворением "Гвоздика":
Цветите ж в честь красе, из вас веночик свившей,
На диво милых дев пленительным очам,
На зло завистливым морозам и снегам,
И в память на пиру сей жизни отгостившей.
Счастливая чета над вами умилится,
Задумается лесть и ветренность вздохнет,
А я — взглянул на вас... Тоска меня гнетет,
И горьких слез поток из глаз моих струится.
Погоревав, Михаил Евстафьевич женился на Ольге — дочери немецкого торговца Карла Карловича Вульвферта, своего соседа по даче. Кстати, Лобанов и Вульвферт были страстными садоводами.
Чтобы довершить портрет Лобанова-чиновника, надо упомянуть, что в 1827–1828 годах он преподавал русский язык императрице Александре Федоровне — супруге Николая I. Вследствие чего, надо полагать, в 1828 году стал членом Императорской Российской академии.
Первые литературные успехи Михаила Евстафьевича связаны с воспеванием побед русского оружия в Отечественной войне 1812–1814 годов. Читателям понравились стихотворения "Ожидание вестника из Парижа", "Ода российскому воинству" и песня "Ездил русский белый царь...", написанная в народном духе:
Ездил русский белый царь,
Православный государь
Из своей земли далеко
Злобу поражать.
Грозно он карал врагов,
Много побрал городов:
От Москвы и до Парижа
Лавры пожинал.
Весной 1815 года состоялся настоящий писательский триумф Лобанова — премьера его перевода трагедии Жана Расина "Ифигения в Авлиде". Известный мемуарист Филипп Вигель в своих "Записках" рассказывает: "Публика приняла трагедию хорошо. А как один партер с некоторого времени имел право изъявлять народную волю (что шалунам и крикунам было весьма приятно), то она не упускала случая сим правом воспользоваться, и потому-то, вероятно, шумными возгласами вызвали переводчика. Ничтожество и самолюбие были написаны на лице этого бездарного человека. Перевод его был не совсем дурен, но Хвостов, я уверен, сделал бы его лучше, то есть смешнее".
В тот же вечер самолюбию Лобанова был нанесен ощутимый удар. Из театра он с Вигелем, Крыловым и Гнедичем отправился на ужин к Александру Ивановичу Тургеневу. В это же время у Тургенева остановился Василий Андреевич Жуковский, вернувшийся из-за границы.
Вигель, судя по всему, недолюбливавший Михаила Евстафьевича, с неприязнью писал: "О горе! Приход последнего [Лобанова] едва был замечен. На Жуковском сосредоточивались все любопытные и почтительные взоры присутствовавших. Он был истинным героем празднества. В помутившихся глазах и на бледных щеках Лобанова выступила досада, которую разве один я только заметил. Быстрый переход от торжества к совершенному невниманию действительно жестоким образом должен был тронуть его самолюбие".
РАДЕТЕЛЬ ЦЕНЗУРЫ
В 1823 году Лобанов опубликовал перевод другой трагедии Расина — "Федры". Критик Орест Сомов в отзыве, помещенном в журнале "Сын отечества", восхищался: "Мы имеем наконец "Федру", достойную своего имени". И даже утверждал, что в некоторых стихах перевода "больше поэзии, нежели в Расиновых".
По-другому отнесся к переводу Пушкин. В письме из Одессы брату Льву зимой 1824 года он возмущался: "Кстати о гадости. Читал я "Федру" Лобанова. Хотел писать на нее критику, не ради Лобанова, а ради маркиза Расина, перо вывалилось из рук. И об этом у вас шумят, и это называют ваши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г. Расина!"
Впрочем, Пушкин относился к Лобанову без неприязни. И лишь однажды позволил себе выступить с критикой собрата по перу.
В январе 1836 года Михаил Евстафьевич произнес в Императорской Российской академии речь "О духе словесности, как иностранной, так и отечественной". В ней Лобанов утверждал, что русская литература испытывает на себе тлетворное иноземное влияние: "Есть и в нашей новейшей словесности некоторый отголосок безнравия и нелепостей, порожденных иностранными писателями".
Русская литература пала, утверждал Михаил Евстафьевич: "Останавливаясь на духе и направлении нашей словесности, всякий просвещенный человек, всякий благомыслящий русский видит: в теориях наук — сбивчивость, непроницаемую тьму и хаос несвязных мыслей; в приговорах литературных — совершенную безотчетность, бессовестность, наглость и даже буйство. Приличие, уважение, здравый ум отвергнуты, забыты, уничтожены".
Лобанов призывал писателей и ученых помочь цензуре в борьбе со своеволием и свободомыслием. Эта борьба виделась ему так: "По множеству сочиняемых ныне безнравственных книг, цензуре предстоит непреодолимый труд проникнуть все ухищрения пишущих. Нелегко разрушить превратность мнений в словесности и обуздать дерзость языка, если он, движимый злонамеренностию, будет провозглашать нелепое и даже вредное. Кто же должен содействовать в сем трудном подвиге? Каждый добросовестный русский писатель, каждый просвещенный отец семейства, а всего более Академия, для сего самого учрежденная... Итак, милостивые государи, каждый из почтенных сочленов моих да представляет для рассмотрения и напечатания в собрании сей Академии, согласно с ее Уставом, разборы сочинений и суждения о книгах и журналах новейшей нашей словесности и, тем содействуя общей пользе, да исполняет истинное назначение сего высочайше утвержденного сословия".
Проще говоря, Михаил Евстафьевич предлагал членам академии, среди которых с 1833 года был и Пушкин, помогать цензуре — читать книги и журналы и доносить обо всех "дерзостях языка", выражаясь современным просторечием, "стучать".
Пушкин не мог согласиться с мнением Лобанова. В журнале "Современник" он откликнулся на речь статьей, в которой между прочим спрашивал: "Где же у нас это множество безнравственных книг? Кто сии дерзкие, злонамеренные писатели, ухищряющиеся ниспровергать законы, на коих основано благоденствие общества?"
Не без негодования Александр Сергеевич писал: "Вопреки мнению г. Лобанова, цензура не должна проникать "все ухищрения пишущих"... Цензура есть установление благодетельное, а не притеснительное. Она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шальливых ребят".
Академия не должна унижаться, превращаться в прислужницу жандармерии и "стучать" на инакомыслящих. Ее задача, завершал статью Пушкин, награждать "достойных писателей деятельным своим покровительством, а недостойных — наказывая одним ей приличным оружием: невниманием".
ПЛАГИАТОР
Можно предположить, что недостойным сочинителем, заслуживающим невнимания, Александр Сергеевич считал самого Лобанова. И у Пушкина была для этого важная причина.
В ноябре 1825 года он закончил трагедию "Борис Годунов". В самом конце декабря 1830-го она была напечатана отдельной книжкой в типографии Департамента народного просвещения (на титульном листе указан 1831 год) тиражом не менее 2 тысяч экземпляров.
Успех трагедии был огромен. По свидетельству Гоголя, петербуржцы разобрали "400 экземпляров в два часа".
Нет необходимости в этой статье подробно рассказывать о "Борисе Годунове". О поэме написаны тома, целые библиотеки. Обратим внимание лишь на то, как сам Пушкин определил свое сочинение в письме от 16 апреля 1830 года шефу жандармов Бенкендорфу: "Моя трагедия — произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным".
А в 1835 году свет увидел еще один "Борис Годунов" — трагедия Михаила Евстафьевича Лобанова. Цензурное разрешение выдал 2 января 1835 года цензор Александр Васильевич Никитенко. Печаталась книга в Петербурге, в типографии Гинце.
В небольшом предисловии Лобанов писал: "Вот трагедия, почерпнутая из отечественной истории и начатая мною еще в 1825 году. Это отголосок одной из бедственных, но назидательной событиями эпохи ее. Она подтверждает вековую истину, что наследственность есть святыня народов и что нарушение оной навлекает гибельные последствия".
На этом можно остановиться, дальше читать незачем, все уже сказано. Произведение выдано за оригинальное (начато "еще в 1825 году"), но автор во всем подражает Пушкину. Совпадают действующие лица — среди них есть и Юродивый, и бояре, и горожане. Совпадают отдельные сцены: разговор Бориса Годунова с Юродивым, монологи царя. И даже размер — нерифмованный пятистопный ямб.
Впрочем, утрудимся чтением и обнаружим во всем явный или скрытый плагиат.
У Пушкина Годунов говорит дочери Ксении:
Что, Ксения? что, милая моя?
В невестах уж печальная вдовица!
Всё плачешь ты о мертвом женихе.
Дитя мое! судьба мне не судила
Виновником быть вашего блаженства.
Я, может быть, прогневал небеса,
Я счастие твое не мог устроить.
У Лобанова царь обращается к дочери (действие III, явление VII):
Дочь злополучная, печальная невеста!
Под роковой планетой ты родилась,
И возлелеяна для горькой жизни.
Нет, не цвести тебе на сей юдоли,
Не лобызать счастливого супруга;
И прелесть юную твою, быть может,
Сокроет рубище, иль власяница:
Ты дочь преступника.
Это не только безграмотно ("на сей юдоли"), это еще и своровано ("Дочь злополучная, печальная невеста" — "в невестах уж печальная вдовица").
И, конечно, убогой мысли Лобанова далеко до величия мысли Пушкина. Основная идея сочинения Михаила Евстафьевича вполне добронравна, благонамеренна и педагогична: назидательность истории и священность монархии, точнее говоря, рода Романовых. Возвеличиванию первого Романова — "отрока царственного" Михаила Федоровича — и посвящена трагедия.
Михаил Никитич Романов, дядя Михаила Федоровича, сидя в темнице, расхваливает свой род (действие I, явление VI):
Мы не таили замыслов крамольных,
Мы не вступали в сонмы нечестивых;
Но жили в Божием святом законе.
Как брата ближнего всегда любили,
Последнее зерно несли вдовице,
Последней лептою делились с бедным,
И мы, живые, брошены в могилы!
Наш предок Мономах — вот наше бедство!
Романовы — вот наше преступленье!
Надо заметить, Лобанов не только приворовывал, но и привирал: Владимир Мономах не имел никакого отношения к роду Романовых.
В самом конце трагедии, когда умирает Борис Годунов, в царские палаты вбегает Юродивый и восклицает (действие III, явление VIII):
Увы!.. Москва в плену!.. Восстань, Россия!..
Гремят, карают!.. Стихло все... О радость!
Исполнился фиал страданий наших!
И отрок царственный, хранимый небом,
Уже грядет, грядет к нам искупитель!
ХОЛОДНО И НАРУМЯНЕНО
Естественно, новый "Борис Годунов" был неодобрительно встречен критикой. Виссарион Белинский писал: "Ни страстей, ни характеров, ни стихов, ни интереса — нет ничего этого. Все холодно, поддельно, придумано, нарумянено. Все на ходулях, без всякой естественности. Например, Борис, этот великий характер, который и в самом злодействе должен быть велик, признается в своем преступлении жене и дочери с жалкою трусостью неопытного новичка в пороке. <...> Грустно видеть человека, может быть, с умом, с образованностию, но заматоревшего в устаревших понятиях и застигнутого потоком новых мнений! Он трудится честно, добросовестно, а над ним смеются. Он никого не понимает, и его никто не понимает. Не могу представить себе ужаснейшего положения!"
Можно представить, какое множество насмешек вызвала драма у Пушкина, человека язвительного и острого на язык. К сожалению, о впечатлении, произведенном трагедией на пушкинское окружение, мы можем судить только по ответному письму литератора Павла Александровича Катенина к Александру Сергеевичу в мае 1835 года: "Годунов" Лобанова мне известен, и, коли критики разбранили его, c’est mechancete pure [это чистая злоба], чего им стоило похвалить? Пьеса осталась бы та же, а Мих[аил] Евст[афьевич] не хворал бы огорченным самолюбием. Наше сложение крепче от того, что наше самолюбие ядренее. Не пренебрегая похвалой общества, ни даже критики, как она у нас ни жалка, мы не совсем довольствуемся ею. Хотим более всех угодить себе, потом избранным, наконец уже и прочим".
Совсем иначе отреагировал на появление нового "Бориса Годунова" Гоголь. Он высмеял плагиат в комедии "Ревизор", написанной в ноябре—декабре 1835 года, и, возможно, придал Хлестакову некоторые черты Лобанова.
Как мы помним, сначала подвыпивший Хлестаков рассказывает о своих петербургских знакомствах: "Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: "Ну что, брат Пушкин?" — "Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все...". Большой оригинал".
А затем Хлестаков начинает хвастать, приписывая себе чужие литературные успехи. Следует замечательный разговор молодого враля с женой и дочерью городничего:
"Анна Андреевна. Так, верно, и "Юрий Милославский" ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот, я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина. А вот есть другой "Юрий Милославский", так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!"
Другой "Юрий Милославский" — это намек на другого "Бориса Годунова", Лобанова, отголосок тех разговоров, что велись в 1835 году среди знакомых Пушкина. Возможно, сам Александр Сергеевич предложил Гоголю эту шутку, как предложил и сюжет "Ревизора". Возможно, сам Николай Васильевич таким образом вступился за сочинение, столь уважаемое им.
Воображению рисуется картина: осенний петербургский вечер, обязательно непогожий, дождливый, гостиная в квартире Пушкина, горят свечи. Молодой Гоголь, обладавший незаурядными актерскими способностями, изображает Лобанова и говорит "тихо и сладко":
— Ах да, это правда, это точно Пушкина. А вот есть другой "Борис Годунов", так тот уж мой.
А Александр Сергеевич сидит в креслах и смеется...
