Чехия в жизни Марины Цветаевой – это несколько лет жизни, начиная с августа 1922 года. Здесь – после долгой военной разлуки – она вновь встретилась с любимым мужем. Здесь написала свои лучшие поэмы. Здесь родила единственного сына. Здесь вновь влюбилась – горько и странно...
Туристы, побывавшие в Праге, возможно, нашли самый выигрышный вид с Карлова моста на Малу Страну – всего в нескольких метрах за рыцарем Брунцвиком. Может быть, кто-то даже знает, что это место было открыто и Мариной Цветаевой. Она приходила сюда смотреть на Прагу и любоваться на «стерегущего реку» рыцаря с золотым мечом.
Брунцвику Цветаева посвятила свое стихотворение «Пражский рыцарь», его фотографию спустя годы просила в письме к своей чешской приятельнице Анне Тесковой прислать ей в Париж.
От этого места с Карлова моста открывается уникальный городской пейзаж из башен, церквей, домов, ничем не прикрытое смешение и в то же время гармония разных эпох и стилей – готики, барокко, эклектики, модерна, увенчанных Пражским Градом с Собором Святого Вита.
«Чехия осталась у меня в памяти как один синий день и одна туманная ночь. Бесконечно люблю Чехию. Ах, какую чудную повесть можно было бы написать на фоне Праги! Без фабулы и без тел, роман Душ», – писала Цветаева.
Возможно, еще многие будут писать роман о чешском периоде жизни Марины Цветаевой, не переставая открывать новые детали.
Ее дочь Ариадна Эфрон долго и бережно собирала и хранила все документы и письма матери. После смерти Ариадны в 1975 году они, согласно завещанию, были переданы в государственный архив с разрешением сделать их достоянием общественности только в двухтысячном. Есть все основания говорить о том, что до последнего времени о жизни великой русской поэтессы знали не так много. К одному из заблуждений можно отнести то, что чешский период эмиграции Марины Цветаевой принято связывать только с Прагой. На самом деле в Праге она прожила около года, а остальное время – постоянные переезды по пригородам чехословацкой столицы.
Вместе с Мариной Цветаевой мы можем увидеть совсем другую Прагу, другую Чехию. И наоборот, услышать и прожить цветаевские стихи и поэмы, проехав по тем местам, где жила поэтесса и где они были написаны.
О ДОЛЕ ЭМИГРАНТКИ ОНА НЕ МЕЧТАЛА
Марина Цветаева приехала в Прагу из Москвы первого августа 1922 года. Она приехала сюда из-за своего мужа Сергея Эфрона, которого мучительно ждала с войны. За несколько месяцев до этой встречи, ничего не знавшая о судьбе супруга, Марина Ивановна писала: «Если Бог оставит тебя живым, Сережа, я всю оставшуюся жизнь буду ходить за тобой, как собака».
С Сергеем Эфроном они познакомились в 1911 году в Коктебеле, где Марина Цветаева гостила у Максимилиана Волошина. «Настоящее, первое счастье / Не из книг!» – так вошел в ее жизнь этот человек. Для Цветаевой Эфрон был рыцарем и воплощением благородства.
Говорят, что рыцарь Брунцвик в Праге вызвал ее восхищение еще и потому, что был похож на Эфрона.
А еще – беззащитности, что в последующие годы совместной жизни не казалось уже таким трогательным, как поначалу. В январе двенадцатого года они обвенчались, а в сентябре родилась дочь Аля. С началом мировой войны Сергей Эфрон ушел на фронт. Марина Цветаева оказалась совсем не готова к бытовым проблемам и трудностям.
Когда на смену с восторгом принятой Февральской революции приходит черед Октябрьской – Сергей Эфрон переходит на сторону белогвардейцев. Марина остается в Москве уже с двумя дочерьми – Ирина родилась в апреле 1917-го. Цветаева полностью разделяет взгляды мужа, об этом говорит цикл ее стихов о Белой гвардии. Разлука с мужем, почти полуголодное существование приводят к тому, что в начале зимы 1919-го Марина Ивановна отдает дочерей в приют в Кунцево, полагая, что, по крайней мере, девочки не будут там голодать. Но обещанные государством продукты до приюта не доходили, и Цветаева, узнав о том, что Аля больна, забирает ее домой. Пока она борется за жизнь старшей дочери, младшая умирает в Кунцево от голода.
Они снова остались вдвоем – Марина Цветаева и Аля (Ариадна). Неустроенность, голод и слабая надежда на возвращение мужа. Счастливую новость о том, что Сергей Эфрон жив, она узнала от Ильи Эренбурга весной 1921-го и сразу же начала собираться к мужу в Прагу.
Из письма Илье Эренбургу: «Узнала от Ю. К. Балтрушайтиса (тогдашний посол Латвии в РСФСР, помогавший многим в делах эмиграции), что до Риги – с ожиданием там визы включительно – нужно десять миллионов. Для меня это все равно что: «Везите с собою Храм Христа Спасителя». Продав Сережину шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево (то есть – мебель, ее остатки) и две книжки (сборничек «Версты» и «Феникс» – «Конец Казановы») – с трудом наскребу четыре миллиона, – да и то навряд ли, в моих руках и золото – жесть и мука – опилки. Но поехать я все равно поеду, хотя бы у меня денег хватило ровно на билет. Не пишите Сергею, что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу только потому, что мне больше некому это сказать, и потому, что знаю, что для Вас это только знакомая иллюстрация к революционному быту Москвы 1921 года».
А ПРАГИ В ТОМ БЫЛО НЕМНОГО
Пятнадцатого мая 1922 года Марина Цветаева и Аля приезжают в Берлин, где живут совсем недолго, а уже первого августа переезжают в Прагу к Сергею Эфрону, который учится здесь в Карловом университете, и делают остановку у него в общежитии в районе Либень по улице У свободарны, 12. Это было общежитие для холостых фабричных рабочих с заводов в районах Либень и Высочаны. По тем временам достаточно современное здание с миниатюрными комнатами на одного, с тонкими перегородками, не доходившими до потолка. Однако русские, проведшие перед тем по несколько лет в казармах и окопах, были рады и этому.
Практически сразу Сергей Эфрон находит для дочери и жены временное пристанище у знакомых студенток – на южной окраине Праги, в долине реки Бероунки, в деревне Дольни-Мокропсы. Отсюда – паромом через реку Бероунку, в деревню Горни-Мокропсы и дальше, в Нове-Дворы, где удалось снять комнату у лесника. Все годы чешской эмиграции пройдут в этом районе в переездах из одной деревни в другую с расстоянием в 3-7 километра.
Из письма Александру Бахраху: «Крохотная горная деревенька... Две лавки... Костёл с... кладбищем. ...в каждом домике непременно светящееся окно в ночи: русский студент! Живут... впроголодь... живут Россией, мечтой о служении ей». Снимать жилье в городе Эфронам-Цветаевым оказалось не под силу: на все про все стипендия Сергея Эфрона в тысячу крон, которую выплачивало чешское правительство русским студентам в качестве материальной поддержки. Со временем в район Мокропсов (в переводе Мокрые Псы) – Йиловиште – Вшеноры русских мигрантов прибыло. Почти до конца августа Цветаева живет в Мокропсах, потом переезд в Прагу, в дом на улице Шведской, 51.
Сегодня это один из престижных районов чешской столицы, с великолепным видом на город, дом, который «ввязан в воздух», – стоит на фоне неба совсем недалеко от Горы – Петршина, ставшей героем цветаевской поэмы «Поэма Горы». В двадцатые годы жить в этом районе считалось непрестижным, но к эфроновской стипендии прибавлялись цветаевские гонорары – в среднем шестьсот крон в месяц. Этого едва хватало, чтобы сводить концы с концами.
Одновременно с переездом семьи в дом на улице Шведской у Али появляется возможность учиться в русской гимназии в Тшебове. Но во время проживания там девочка серьезно заболела. Врачи советуют везти ее в Италию. Пока родители ищут деньги, Аля поправляет свое здоровье на молоке и сметане на чистом воздухе в деревне. Когда семья в июне 1924 года из Праги переезжает снова в район реки Бероунки в деревню Йиловиште ул. Пруездни (сегодня Липова), 8, девочка уже вполне здорова и полна сил. Потом снова переезды в Дольны-Мокропсы, 37 (сейчас ул. Слунечни, 642), в Горны-Мокропсы, 33 в каменный домик «со стенами в полтора аршина» и, наконец, в сентябре – Вшеноры, дом 23.
Пожалуй, после Праги это единственное место, которое Марина Цветаева искренне любила. Комнатка с окном во двор, но за оградой виден лес, а кухонное оконце смотрит на лесной холм. Это особенно хорошо: быстро можно попасть к любимым деревьям, а среди них – избранник – можжевельник, который «первый встречает на верху горы», которому Цветаева дает имя – Борис Пастернак. Вшенорская природа помогала жить и писать.
Из письма Борису Пастернаку: «Молю Бога всегда так жить, как живу: колодец часовенкой, грохот ручьёв, моя собственная скала, козы, все породы деревьев, тетради, не говоря уже о С(ергее) и Але, единственных, кроме Вас и кн. Волконского, мне дорогих!». Здесь семья Эфронов-Цветаевых проживет до своего отъезда в Париж. Здесь у Марины Цветаевой родится долгожданный сын Георгий – Мур, которого она долго обещала Сергею Эфрону, а ещё больше себе.
Спустя больше, чем 15 лет, Марина Цветаева поймет, как счастлива была здесь. Из письма Анне Тесковой: «12 июня 1939 года, в ещё стоящем поезде. ...А самый счастливый период моей жизни – это – запомните! – Мокропсы и Вшеноры, и ещё – та моя родная гора.
Этот короткий экскурс по цветаевским местам в Чехии дает только географическое представление. Каждый год жизни здесь был наполнен яркими событиями. Это – любовь Марины Цветаевой к Константину Родзевичу, рождение сына Георгия. А главное – стихи и поэмы. 1922 – «Молодец», поэма-сказка, 1922 – начало переписки с Б. Пастернаком, 1924 – «Ариадна», трагедия, 1924 – «Поэма Горы», «Поэма Конца», 1925 – «Крысолов», лирическая сатира, 1922 – 1925 – «После России», сб. стихов, Париж, 1928. Многие говорят, что пика своего творческого роста Марина Цветаева достигла именно в Праге. Оставим это на суд критиков и позволим себе посмотреть на эти годы жизни нашей поэтессы с высоты человеческих отношений. Марина Цветаева учила дочь собирать и хранить все письма и записывать подробности жизни в дневник. Она и сама следовала этому правилу. Благодаря сохранившимся письмам, дневниковым записям и воспоминаниям современников сегодня складывается полная картина жизни Марины Ивановны в эмиграции. Утверждать, что в Чехии имя Марины Цветаевой хорошо известно, было бы неправильно. В память о великой русской поэтессе на доме 51 улицы Шведской сегодня – мемориальная доска. Сейчас там находится фирма.
Деревни сегодня приобрели совсем иной вид, хотя многие пейзажи сохранились такими, какими их видела Цветаева. Местные жители и не догадываются о том, что здесь жила русская «басничкаржка» – поэтесса. Дом 8 на улице Пруездна в Йиловиште едва удалось отыскать. Улица уже называется Липовой в честь старой липы, которая стояла как раз недалеко от дома Цветаевой и которая, может быть, одна здесь помнит поэтессу. Не так давно у дома появился новый хозяин и на месте старого выросло новое, вполне современное строение.
ЖИВУ – НИКТО НЕ НУЖЕН
В двадцатые годы русская эмиграция осваивает Европу. Чехословакия – одна из стран, где после гражданской войны русским эмигрантам оказывалась материальная поддержка. Здесь издавались русские журналы, устраивались вечера, концерты и праздники. Пребывание в Праге даёт возможность Цветаевой чаще встречаться с друзьями, посещать редакции, библиотеки, литературные вечера Союза русских писателей и Чешско-русской Едноты. В Праге начинается дружба между ней и А. Ремизовым, которого позже Марина Ивановна выбрала в крестные отцы своему сыну Георгию. Здесь она встречается с молодым поэтом Ходасевичем, знакомится с редакторами «Воли России». Редакция «Воли России» помещалась в доме № 1 на пл. Угельны трг, здесь, по преданию, Моцарт писал оперу «Дон Жуан». Говорят, именно это обстоятельство вызвало у Цветаевой убежденность, что она будет постоянно сотрудничать с «Волей России». В это время начинает готовиться к изданию сборник Союза русских писателей в Чехословакии «Ковчег», название которому дала Марина Цветаева. Она возглавит в нем поэтический отдел.
Круг ее знакомых быстро растет, но, как отмечают многие современники поэтессы, особенно продолжительных и прочных отношений ни с кем не складывается. Как и до этого, Марина Ивановна везде и во всем искала упоения и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей… Это многих отпугивает и кажется, удовлетворяет только ее одну: «Живу – никто не нужен, Взошел – ночей не сплю. Согреть чужому ужин – Жилье свое спалю».
Несмотря на то что воспоминания очень разноречивы – от резкого неприятия до глубокого понимания – они складываются в единый образ.
Валентин Булгаков: «Подчас она все же грустила, жаловалась на судьбу, например – на разлуку с Россией, на переобремененность хозяйством и домашними делами, отвлекающими от литературной работы, но жалобы и сетования ее – вообще редкие – никогда не звучали жалобно и жалко; напротив, всегда гордо, и я бы даже сказал – вызывающе, вызывающе – по отношению к судьбе и людям.
...Среди не просто бедной, а буквально нищенской обстановки своей квартиры Марина Ивановна, с ее бледным лицом и гордо поднятой головой, передвигалась как королева: спокойная и уверенная в себе…».
Почти то же находим у Валентины Чириковой: «В чешском поселке Цветаева терпела неустроенность жизни, презрение добропорядочных хозяев, косившихся на ее неспособность быть как все они: уметь чисто и быстро вымыть пол, старательно приготовить обед, не упустить случай подработать деньги. Они ополчились на нее за скверный уход за жилищем, из которого стали выселять ее судом. А в этом жилище главным персонажем был грубо сколоченный стол. Вопль страдания слышится в ее письмах к моей сестре, в ее вере в тот час, когда «будут судимы судьи», презиравшие ее, в ее вере в день оправдания и ликования, вере в свое бессмертие».
Из письма Цветаевой к Александру Бахраху: «До Праги езжу изредка – один-два раза в месяц. Почти не ориентируюсь, не помню ни одной улицы. Кроме того, испытываю панический страх перед автомобилями. На площади превращаюсь в овечку, которая заблудилась в Нью-Йорке». А потом о своей деревне Мокропсы: «деревня не деревенская, а мещанская: старухи в платках, молодые в шляпах. В 40 лет – ведьмы».
Между строк письма угадывается отчужденность иностранца от всей этой, пусть порой и милой, идиллии. Полного одиночества, к счастью, нет, ибо Мокропсы – нечто вроде крохотной русской колонии, на берегах Бероунки установился обычай собираться для бесед, лекций, игр, спектаклей и концертов.
На эти вечера под небом приходили русские из соседних деревень и даже приезжали из Праги.
Николай Еленев, историк искусств: «Прошло много лет, как я ее не видел. На ней тяжелые тирольские желтые ботинки с болтающимися поверх шнурков языками из кожи. Глаза Марины по-прежнему так же холодны: глаза странствующего ястреба. Но они утратили веселость, слегка выцвели. Блеск взгляда сменился думой, привычным раздумьем. Овал стал шире, потерял строгую четкость. Прическа та же, напоминает облик сельской учительницы. Волосы стареют вместе с человеком: они отяжелели. Одежда менее всего была заботой Цветаевой. Она никогда не владела изяществом, никогда не думала о внешности, с первых сознательных дней своей жизни была художником-одиночкой. Борьба за существование для нее была особенно тяжела.
Моя гостья дымила папиросой. Курила она много и некрасиво. Это тоже признак поведения и жеста. Вместо портсигара у нее была старая жестяная коробка от дорогих папирос, деревянный мундштук был прожжен. Если она не докуривала папиросу, она вкладывала ее остаток обратно в коробку. Пережитая нищета, навыки неряшества?»
Алексей Эйснер, поэт: «Она с большим вниманием относилась к тому, какие у нее серебряные браслеты или кольца. Кольца эти она дарила, заводила новые. И еще она внимательно относилась к своей прическе, у нее были довольно хорошие, очень коротко подстриженные волосы. Она не только не боролась с бытом, она покорялась ему, позволяла быту над собой измываться. Она настолько презирала жизнь, которой ей приходилось жить, и она настолько была вне внешних условий жизни, что даже не старалась особенно отмыть руки от угольной пыли. Я сам видел, как она клала уголь руками, «чтоб мне было хуже». Там такие «буле» продавались – прессованная угольная пыль, – так вот она эти буле совала в печь руками, пальцами. Она очень много курила. У нее были желтые, как у солдата, пальцы».
Вступая в бой с бытом, Марина Цветаева все более ожесточалась. Этой непримиримостью пронизана «Поэма Лестницы»: «В вечной юбке сборчатой – Не скреби, уборщица! Пережиток сельскости – Не мети, метельщица!».
Редактор «Воли России» Марк Слоним рассказывает о Марине Ивановне с гораздо большим пониманием: «Многим были не по душе ее постоянное самоутверждение (которое некоторые называли отсутствием скромности), ее гордость и та неудобная прямота, с которой она говорила о своей бедности, унижениях и ежедневных трудностях существования.
На самом деле это была непоколебимая уверенность поэта в своей непохожести на других, в своем даре – от Бога – от рода – от судьбы.
В эгоцентризме, типичном для большого поэта, они видели самовлюбленность и агрессивность. Впрочем, сама Марина Ивановна часто давала повод к такому ложному мнению: иногда она попросту не видела окружающих, и они принимали ее уход в себя за презрение, она могла быть сухой, несправедливой и жестокой как раз с людьми, старавшимися ей помочь. Но не надо забывать каторжных условий ее существования, ее вечной обиды на судьбу: мыть посуду, готовить обед, подметать, чинить белье может каждая, а она еще умела писать стихи, но не могла отдаться им целиком именно из-за всего этого обязательного труда – она себя называла чернорабочей, – и никто ее от него не избавил, и чернила приходилось разбавлять водой, потому что на новую бутылочку не хватало денег, и творить можно было лишь по ночам или рано утром, за кухонным столом вместо письменного. К жизни она была не приспособлена, но бремя свое несла честно, упорно – из сильно развитого чувства долга – по отношению к мужу, детям, семье. Она теряла время и силы на ненужное, изматывавшее и предвидела, что никогда ей не удастся творить без помех, на свободе».
У нас будет еще много интересного. Подписывайтесь на канал Русский следопыт, ставьте лайки
