Негромкие Истории | Рассказы о жизни и любви

– Вот и все, – Алина решительно поставила свою чашку на стол, звук фарфора о лакированное дерево прозвучал в наступившей тишине как выстрел. – Раз отцовский дом отписали Олегу, пусть он и досматривает родителей в старости. Олег, ее старший брат, побагровел. Он сидел, развалясь в старом отцовском кресле, будто уже примеряя на себя роль полноправного хозяина. Его жена Света, наоборот, съежилась на краешке дивана, словно хотела стать невидимой. – Ты что такое говоришь, Алинка? – наконец выдавил он, его голос был на октаву ниже обычного...

— Ты серьезно думаешь, что я на это пойду? — голос Яна был непривычно тихим, но от этого только более весомым. В нем звенел холодный металл, который Алина слышала от мужа от силы пару раз за пять лет их брака. Алина вздрогнула, но не отступила. Она стояла посреди их уютной гостиной, стиснув в руке телефон, только что закончившийся разговор с сестрой все еще отдавался в ушах паническим щебетом. — Ян, это же не навсегда! Это просто формальность. Кате нужно устроиться на работу, а детей пристроить в сад и школу...

— Ты опять переводишь деньги Свете? — Голос Марины прозвучал так ровно и холодно, что сам воздух на кухне, казалось, потяжелел. Олег вздрогнул и торопливо заблокировал экран телефона, словно его поймали на чем-то неприличном. Он сунул аппарат в карман джинсов и обернулся к жене с натянутой улыбкой. — Марин, ну что ты начинаешь. Там срочное дело. У племянника ботинки развалились, ходить не в чем. Зима на носу. Марина молча смотрела на него, скрестив руки на груди. Она не сдвинулась с места, перегородив ему путь от холодильника к столу...

– А у Светочки нашей детки-то опять кашляют, – обронила Зоя Ивановна, аккуратно помешивая сахар в чашке с чаем. Фарфор тонко звякнул о фарфор. – Сырость в этой съёмной квартире жуткая. Грибок по углам пошёл, представляете? Андрей обои переклеивал, а он, проклятый, опять лезет. Женя почувствовала, как внутри всё сжалось в холодный комок. Она знала этот тон свекрови – мягкий, вкрадчивый, с нотками вселенской скорби. Так Зоя Ивановна начинала издалека, подготавливая почву для очередной просьбы, от которой невозможно было отказаться без того, чтобы не прослыть бессердечной эгоисткой...

— Так что, Поля, я всё обдумал. Твоя мама может жить с нами. Я не против. Полина замерла с чашкой чая на полпути ко рту. Она несколько недель осторожно подводила мужа к этой мысли, готовила почву, выбирала слова, а он вот так просто, во вторник вечером, пока по телевизору шла какая-то безликая передача, выдал это как нечто само собой разумеющееся. Внутри у неё всё сжалось от облегчения. — Правда, Вась? Ой, спасибо тебе! Я знала, что ты поймёшь. Маме и правда тяжело одной в доме, зима скоро… — Подожди, ты не дослушала, — Василий отложил телефон, и его взгляд стал серьёзным, деловым...

— ...а у Светки-то, представляете, уже второй внук родился! Мальчик, богатырь, четыре сто! — Галина Петровна с торжествующим видом водрузила на стол салатницу, словно это был не оливье, а кубок победителя. — Такая счастливая, говорит, это совсем другие ощущения, не то что с детьми. Мудрость приходит, все понимаешь иначе. Аня почувствовала, как вилка в ее руке стала ледяной. Она медленно подняла глаза на свекровь. Та сияла. Аккуратная укладка, волосок к волоску, строгий, но дорогой костюм, нитка жемчуга на шее...

— Я запрещаю тебе, — голос Марины звенел натянутой струной в вечерней тишине квартиры. — Я запрещаю тебе общаться с ней. Даже по делам детей. Олег медленно оторвал взгляд от экрана ноутбука, где застыла рабочая таблица. Он ожидал чего угодно — упрека за разбросанные носки, спора о том, куда поехать в отпуск, — но не этого ультиматума, произнесенного с ледяным спокойствием. Марина стояла в дверях гостиной, скрестив руки на груди. Ее тонкая фигура в шелковом халате казалась изваянием, высеченным из чистого напряжения...

— Ну что ты молчишь, Настя? Я же с тобой разговариваю. Матери идти некуда, ты понимаешь? Совсем некуда. Анастасия медленно повернула кран, заглушая шум воды. Она не обернулась, продолжая смотреть в окно на мокрый асфальт, по которому ветер гонял первые желтые листья. Вечерний двор тонул в сизых сумерках, зажигались редкие фонари. — Я слышу тебя, Олег. Я не глухая. Ее голос был ровным, почти безжизненным. Таким голосом сообщают о задержке поезда или о повышении цен на сахар. Ни капли эмоций, и от этого Олегу стало еще хуже...

— А ты уверена, что Миша — мой сын? Слова упали в тишину комнаты, как тяжёлые камни в стоячую воду. Катя, которая как раз собиралась положить уснувшего сына в кроватку, замерла на полпути. Она медленно обернулась. Вадим стоял в дверях, скрестив руки на груди. Его лицо, обычно открытое и немного уставшее после работы, сейчас было похоже на маску — непроницаемую, чужую. — Что ты сказал? — переспросила она шёпотом, боясь разбудить ребёнка. Ей показалось, что она ослышалась. Этого не могло быть. Просто не могло...

— Нам нужно продать квартиру. Бабушкину, — голос Алины дрогнул, но она упрямо смотрела на брата, вцепившись пальцами в ремешок дорогой сумки, которая выглядела неуместно рядом с его заляпанной спецовкой. Кирилл медленно дожевал свой бутерброд, окинул сестру тяжёлым взглядом и отставил термос. Они сидели на скамейке в заводском сквере, где он обычно обедал. Алина подкараулила его у проходной. Выглядела она как всегда — слишком ярко, слишком нервно. Слишком осветлённые волосы, тщательно подведённые глаза, которые сейчас лихорадочно блестели...

— Ань, привет, это тетя Таня, — раздался в трубке бодрый, чуть нахрапистый голос, который Аня не слышала уже года три. — Ты не занята? У меня новость! Мы решили отправить к тебе Кирюшу учиться, он у тебя поживет лет пять, ты же не против? Аня замерла с тряпкой в руке посреди своей единственной, но тщательно обихоженной комнаты. На том конце провода, в тысяче километров отсюда, тетка мужа Вадима, Татьяна, говорила так, словно речь шла об отправке посылки с деревенскими яблоками, а не живого семнадцатилетнего парня на пятилетний срок...

— Значит, так, Андрей. Либо ты прекращаешь любое общение со своей бывшей, либо мы разводимся. Я не шучу. Голос Кати был ровным и почти безжизненным, и от этого спокойствия Андрею стало по-настоящему страшно. Он оторвал взгляд от экрана ноутбука, где застыла очередная логистическая схема, и посмотрел на жену. Катя стояла, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на груди. Её домашний костюм, обычно такой уютный, сейчас казался строгой униформой. Вся её поза выражала непреклонность. — Катюш, ты чего? Мы же уже сто раз это обсуждали...