Психология для взрослых

— Мне надоело жить с человеком, который презирает меня, — сказал Виктор. Впервые за двадцать лет брака. Без крика. Без пафоса. Каменно. Прямо в лицо. В кухне пахло свежим хлебом. Только воздух был не домашним — гнетущим, как перед бурей. Хлеб она испекла сама. По тому самому рецепту из их первых совместных лет — когда он называл её «удивительной». Тогда она верила, что можно удержать любовь, если всё будет тёплым, вкусным, вовремя. Марина обернулась резко, выученным движением — будто к ребёнку, уронившему стакан...

Ключи он получил в десять утра. В половине одиннадцатого уже звонил мне. — Где микроволновка? Я вздохнула. Даже не поздоровался. — Здравствуй, Вадим. Рад, что ты устроился? — голос у меня был ровный, почти вежливый. — Да, извини. Просто я… не нашёл микроволновку. Я был уверен, что она здесь стояла. — Нет. В этой квартире её никогда не было. — Стоп. Как не было? Я же помню — справа от холодильника, белая такая, с трещинкой на ручке. — Это был чайник. Мы купили его на распродаже за 799 рублей. Ты тогда ещё сказал, что он «пищит, как твоя мама»...

— Я больше не могу так. Мы не живём — мы считаем. — Что ты сейчас сказала? — Михаил наконец отвёл взгляд от экрана, будто проверяя, не ослышался. — Я сказала, что это больше не брак. Это бухгалтерия. Мы не любим — мы сверяемся. Я поставила чашку с липовым чаем на стол. Руки дрожали. Внутри будто лопнул сосуд — не физически, а по-женски. Там, где раньше была надежда. — Анна, ну подожди. Я тут… — Ты всегда «тут». В этой таблице. В этих цифрах. А я? Я где в этой системе? В графе «эмоциональный расход»? Он промолчал...

📸 На фото я держу сына на руках. Мы смеёмся. Его ладошки сжимают мою щёку, я смотрю в объектив так, будто в жизни только счастье и пломбир в кармане. Солнечные блики, ракурс снизу вверх — типичное счастье в рамке 4:5. Но за кадром — не радость, а срыв. — Замолчи уже! — крикнула я, когда он начал плакать. — Пять минут! Я просто хочу пять минут тишины! Он испугался. Заплакал громче. А я пошла в ванную, захлопнула дверь и села на край ванной. — Ты ужасная мать, — прошептала себе в отражение. — Ужасная...

🧨 Я лежала в больничной палате. Серая, как стены вокруг. Третья неделя после выкидыша. В руке — капельница, в голове — пустота. Сердце... молчало. Тело будто забыло, как это — жить. Я не чувствовала голода. Не хотела воды. Даже боль казалась далёкой — как фон телевизора, который работает не для смысла, а просто чтобы было хоть что-то. Дверь открылась. Он зашёл без стука. Без цветов. Без жалости. В руках — не вода, не кофе, не шоколад. В руках — папка. Договор. — Ты выглядишь... — он окинул меня взглядом...

— Ты где была? — голос Максима резкий, хлёсткий, как удар мокрым полотенцем. Он даже не смотрит на неё. Скидывает куртку, ставит ноутбук на подоконник, не снимая обуви проходит на кухню. В ботинках — снежная грязь. Она тает на ковре, оставляя мутные разводы. — На встрече, — спокойно говорит Вера. Снимает шарф, развешивает куртку. Пальцы дрожат. Шарф падает на пол. Она не поднимает. В животе — пусто, в горле — ком. Она знала, что будет сцена. Но всё равно надеялась, что пронесёт. — Опять твоя «встреча»?...

— Мамочка, я обкакался! — Мам, бабушка сказала, ты забыла купить соль! — Мамочка, а где мой рюкзак? Я ставлю чайник. Слышу, как щёлкает крышка, как вода закипает. Родители в прихожей. Дети кричат. Суп ещё не сварен. Лицо горит от пара, а внутри — пустота. Мама снимает ботинки, не поднимая глаз: — У вас тут прохладно. Мы тебе яблок привезли. На пирог. — Привет, мама, — говорю. — Спасибо, что поздравила. Она замирает на секунду: — Поздравила?.. А, да… С днём… Подожди… Сегодня же... Отец суёт мне пакет: — И Витьке носки...

— Серьёзно, опять пересолила? У мамы всегда вкусно, а у тебя — как будто назло. Я не ответила. Он продолжил: — Да ты специально так, да? Ну не может человек столько лет готовить и не научиться! Мама вот — с первого раза вкус попадала. — Может, потому что ты не её уши ел, а её любовь? — сказала я вдруг. Тихо, но чётко. Он вздохнул, раздражённо отложил вилку: — Опять началось... Всё тебе не так. Я просто говорю, как есть. У мамы было уютно. У тебя — просто еда. — А ты пробовал делать уют сам? Или только...

Когда твоя свекровь дарит тебе тапки — не радуйся. Это не жест заботы. Это — приговор. Это было ещё до свадьбы. В тот вечер, в день нашей помолвки, все собрались за длинным столом, где пузатые миски с салатами вплотную соседствовали с капустой по-корейски. Она была на каждом празднике, как неизбежный тост про "главное — это здоровье". Мария Павловна вышла с коробкой. Прямоугольная, обёрнутая в розовую бумагу с цветами, она выглядела нарочито празднично. Свекровь вручила её мне как медаль за послушание...

Вечер. День рождения мужа. Квартира пахнет жареной курицей, свечами из Икеи и чем-то ещё — тревожным, как воздух перед грозой. Всё вроде бы как надо: салаты, тосты, музыка. Смех — натянутый. Радость — будто по инструкции. Родственники на местах. Тётя Таня заливается байками о даче и коте, дядя Слава, под градусом, кивает с умным видом. Свёкр спорит с коллегой мужа: — Да бензин-то тут вообще ни при чём! Это всё налоги! — гремит он, стуча вилкой по столу. Я ставлю чашки. Пальцы дрожат. Угол салфетки зацепился за тарелку, и я чувствую это кожей — будто порез...

— Это не обсуждается! — резко бросил Игорь, чиркнув подпись внизу кредитного договора. Глазами — в бумагу, не в меня. Как будто я — тень на стене. — Подожди, что значит — не обсуждается? — я поставила чашку с чаем на стол, чуть громче, чем хотела. Он не ответил. Только пожал плечами и стал складывать бумаги в папку. — Игорь, ты серьёзно сейчас? — голос мой дрожал, но не от слабости — от ужаса того, как легко он меня обошёл. — Маме нужна машина. Я уже всё решил. Не начинай, ладно? — устало, как будто я капризный ребёнок, а не женщина, с которой он живёт десять лет...

— Вчера он бурчал на кота. А сегодня — молчит, будто меня не существует. Просто... тишина. Не торжественная, не спокойная. А такая, что вонзается в уши, как игла в мягкое кресло. Молчание на весь день. Молчание на ночь. И даже утром — ни слова. Будто я — бытовой шум. Как стиральная машина: тарахтит, но её можно не слушать. Я говорила с чайником. Тот хотя бы вскипел. Ощущение было странным: я шла по дому, и каждый шаг будто утопал в вате. Ни эха, ни отклика. Даже собственное дыхание — словно не моё...