Тёплый уголок

Я не люблю, когда стучат поздно. Особенно 31 декабря. Когда все или куда-то бегут, или где-то сидят, и только ты одна — как не к месту поставленная табуретка в коридоре. В тот вечер у меня всё шло не так. Елка стояла нарядная, а внутри — будто кто-то потушил свет. Муж уехал к матери ещё утром. Сказал, что «так надо», что «она одна», что «ты же понимаешь». Я кивнула. Я всегда киваю, когда хочется кричать. Дочь не отвечала весь день. Я писала ей коротко, как будто между нами тонкое стекло: «Ты как? Доехала?» «Не замёрзла?» «С наступающим…» И всё...

Я заметила это уже тогда, когда в доме погас свет. Не полностью, нет. Просто на секунду мигнула гирлянда, и тишина стала такой плотной, будто кто-то накрыл её ладонью. А потом снова зажглись лампочки, и всё пошло как прежде. Свекровь, Валентина Петровна, подняла глаза на ёлку и сказала привычным тоном: — Ох, эти огоньки… Всё на честном слове держится. Муж, Денис, улыбнулся, как улыбаются люди, которые не хотят спорить в праздник. — Мам, всё нормально. Я утром проверял. А я… я почему-то не могла отвести взгляд от одной игрушки...

— Не приходи, — сказала Галина Петровна так буднично, будто просила вынести мусор. — Нечего тебе там делать. Я даже не сразу поняла смысл. Стояла у окна, смотрела, как на ветках липнут мокрые снежинки, и слушала её голос в трубке. В кухне было тепло, пахло мандариновой кожурой и хвойной веткой, которую сын притащил из школьной мастерской, будто добычу. — Как это… не приходить? — спросила я и сама услышала, как дрогнул мой голос. — Вот так, — отрезала она. — Сергей сам приедет. С ребёнком вы дома посидите...

Я открыла дверь и даже не успела улыбнуться. Нина Павловна стояла на лестничной площадке в старом тёмном пальто, с полотняной сумкой на локте. Щёки у неё были красные, будто она не шла, а пробивалась через ветер. И глаза… глаза какие-то чужие. Не привычные — строгие и оценивающие, а растерянные. — Ну здравствуй, — сказала она и будто споткнулась о собственный голос. — Пустишь? Я молча отступила. Из кухни тянуло ванилью и тёплым тестом. Где-то в комнате бормотал телевизор — Саша включил «для фона», как он это называл, но фон в последние недели был громче нас...

— Бабушка, только, пожалуйста… не приходи. Она сказала это так, будто у неё во рту был кусочек льда. Не грубо. Не с вызовом. А ровно. Слишком ровно. Я держала телефон у уха и смотрела на свою ладонь. В ней осталась белая полоска от муки. Я как раз домешивала тесто. Пахло тёплым молоком и ванилью. Пахло домом. А внутри у меня пахло обидой. — А почему? — спросила я. — Так надо, — ответила Маша. И всё. Ни «прости». Ни «я потом объясню». Как будто между нами не было восьми лет утренних каш, моих сказок, её лета на даче, где она бегала босиком и смеялась так, что я сама молодела...