Тёплый уголок

Здравствуйте, мои дорогие...💝 Я не из тех, кто верит в чудеса напоказ. Не люблю громких слов и блёсток на душе. А вот в тихие знаки — верю. В такие, знаете, когда жизнь сама берёт тебя за руку и говорит: «Остановись. Послушай. Не беги». В тот год я встретила декабрь уставшей. Не телом — душой. Так устаёшь не от дел, а от тяжести, которую всё время носишь внутри, как камешек в кармане. Сын мой, Егорка, рос быстрый, светлый. Семь лет — уже мужчина, как он сам говорил. Только глаза у него были не по возрасту серьёзные...

Я не верила в приметы. Но в тот вечер всё вокруг будто пыталось меня предупредить. Сначала у нас перегорела гирлянда. Потом Артём уронил на пол любимую ёлочную игрушку, и она не разбилась, а просто глухо звякнула, как будто сказала: «Смотри внимательнее». А потом Игорь надел куртку и, не глядя мне в глаза, произнёс: — Я к маме на десять минут. Поздравлю и обратно. «На десять минут» у Игоря было словом-прикрытием. Он говорил так и тогда, когда уходил от сложных разговоров. Он говорил так и тогда, когда я просила хотя бы один вечер побыть рядом...

Если бы кто-то сказал мне утром, что я встречу Новый год у чужих людей с чашкой чая в ладонях и мокрыми варежками в кармане, я бы рассмеялась. У нас ведь всё было готово. Ёлка стояла в углу, чуть перекошенная, потому что кот всё время пытался залезть на нижние ветки. На плите тихо булькала кастрюля, в комнате пахло мандаринами и влажной хвоей. Сын Артём ходил вокруг стола, как маленький хозяин, и считал тарелки. — Мам, а бабушка точно придёт? — спросил он. Я кивнула. — Конечно придёт. Новый год же...

В тот вечер всё было как на картинке. Мандарины пахли так, будто их только что принесли с мороза. На подоконнике остывал чайник, и стекло чуть дрожало от хлопков на улице. На кухне сияла гирлянда, которую мы с сыном тянули по верхним шкафчикам, пока он не устал и не сел прямо на табурет, обняв колени. — Мам, а когда уже можно хлопушку? — спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, посмотрел на дверь в комнату. Там, в комнате, сидела Нина Павловна. Моя свекровь. Она приехала днём, в своём тёплом пальто, будто и не снимала его никогда...

Я не люблю, когда стучат поздно. Особенно 31 декабря. Когда все или куда-то бегут, или где-то сидят, и только ты одна — как не к месту поставленная табуретка в коридоре. В тот вечер у меня всё шло не так. Елка стояла нарядная, а внутри — будто кто-то потушил свет. Муж уехал к матери ещё утром. Сказал, что «так надо», что «она одна», что «ты же понимаешь». Я кивнула. Я всегда киваю, когда хочется кричать. Дочь не отвечала весь день. Я писала ей коротко, как будто между нами тонкое стекло: «Ты как? Доехала?» «Не замёрзла?» «С наступающим…» И всё...

Я заметила это уже тогда, когда в доме погас свет. Не полностью, нет. Просто на секунду мигнула гирлянда, и тишина стала такой плотной, будто кто-то накрыл её ладонью. А потом снова зажглись лампочки, и всё пошло как прежде. Свекровь, Валентина Петровна, подняла глаза на ёлку и сказала привычным тоном: — Ох, эти огоньки… Всё на честном слове держится. Муж, Денис, улыбнулся, как улыбаются люди, которые не хотят спорить в праздник. — Мам, всё нормально. Я утром проверял. А я… я почему-то не могла отвести взгляд от одной игрушки...

— Не приходи, — сказала Галина Петровна так буднично, будто просила вынести мусор. — Нечего тебе там делать. Я даже не сразу поняла смысл. Стояла у окна, смотрела, как на ветках липнут мокрые снежинки, и слушала её голос в трубке. В кухне было тепло, пахло мандариновой кожурой и хвойной веткой, которую сын притащил из школьной мастерской, будто добычу. — Как это… не приходить? — спросила я и сама услышала, как дрогнул мой голос. — Вот так, — отрезала она. — Сергей сам приедет. С ребёнком вы дома посидите...

Я открыла дверь и даже не успела улыбнуться. Нина Павловна стояла на лестничной площадке в старом тёмном пальто, с полотняной сумкой на локте. Щёки у неё были красные, будто она не шла, а пробивалась через ветер. И глаза… глаза какие-то чужие. Не привычные — строгие и оценивающие, а растерянные. — Ну здравствуй, — сказала она и будто споткнулась о собственный голос. — Пустишь? Я молча отступила. Из кухни тянуло ванилью и тёплым тестом. Где-то в комнате бормотал телевизор — Саша включил «для фона», как он это называл, но фон в последние недели был громче нас...

— Бабушка, только, пожалуйста… не приходи. Она сказала это так, будто у неё во рту был кусочек льда. Не грубо. Не с вызовом. А ровно. Слишком ровно. Я держала телефон у уха и смотрела на свою ладонь. В ней осталась белая полоска от муки. Я как раз домешивала тесто. Пахло тёплым молоком и ванилью. Пахло домом. А внутри у меня пахло обидой. — А почему? — спросила я. — Так надо, — ответила Маша. И всё. Ни «прости». Ни «я потом объясню». Как будто между нами не было восьми лет утренних каш, моих сказок, её лета на даче, где она бегала босиком и смеялась так, что я сама молодела...

Вера Ивановна встала тем утром раньше будильника. Так бывает, когда сердце уже проснулось и не даёт телу лежать. Будто кто-то тихонько трогает за плечо и говорит: вставай, сегодня будет важное. Она зажгла на кухне свет. В окне ещё темнело, стекло было в узорах, как кружево. На плите стояла её старая кастрюля, синяя, с потертыми боками. Эта кастрюля была как жизнь: многое видела, многое выдержала. Вера Ивановна сняла крышку, налила воды, поставила на огонь. И сама себе сказала вслух: — Ну что, Вера...

Лида ждала этот вечер так, как ждут не праздник, а человека. Ещё с ноября она мысленно считала дни. Даже не дни, а вечера. Потому что в их жизни всё важное всегда случалось вечером: когда чайник шипит, когда окна темнеют, когда в доме становится слышно, как бьётся сердце. Саша уехал давно. Не навсегда, конечно. Просто так сложилось. Он говорил в трубку бодро, но Лида слышала по паузам: устал. Сильно. — Лид, к Новому году буду, — сказал он в последний звонок. — Обещаю. Хоть тресни, а буду. — Смотри у меня, — попыталась пошутить Лида...

Каждое утро Нина проходила мимо одного и того же магазина. Шагала быстро, будто спешила от самой себя. А потом всё равно замедлялась. Витрина там была тёплая, как маленький праздник. Фонарики внутри мигали мягко, без яркости, будто стеснялись. И стояло оно. Платье. Синее, глубокое, как вечернее небо перед снегом. Не вычурное, не крикливое. Простое на вид, но такое, что у Нины каждый раз внутри что-то тихо переворачивалось. Она смотрела на него и думала: Вот бы хоть раз… не просто прожить день. А прожить его красиво...