Незнание русского фольклора, пословиц, поговорок, простонародных выражений, суеверий, присказок и, наконец, непонимание русской души во всей ее широте и многообразии - не дают зарубежным постановщикам и зрителям возможность оценить в полной мере творчество сильнейшего и оригинальнейшего нашего драматурга Александра Николаевича Островского.
Не слышала, чтобы его пьесы ставили за рубежом. Он в этом смысле абсолютно не Чехов, пять пьес которого идут по всему миру ("Иванов", "Чайка", "Дядя Ваня", "Три сестры" и "Вишневый сад"). Зато в российском репертуарном театре Островский - наших сердец чемпион или лучше - именины сердца.
Здесь стоит заметить - у Островского с Европой чувства недопонимания и легкого отторжения совершенно взаимны. Сейчас скажу, почему я так решила.
В 1898 году был опубликован биографический очерк "Александр Островский. Его жизнь и деятельность", написанный Иваном Ивановичем Ивановым (только человек с таким именем мог попробовать составить подробную биографию писателя, когда ее не было, подумала я).
Он указал в самом начале:
"... Жизнь Островского извне прошла в высшей степени ровно и спокойно. Она не знала никаких исключительных происшествий и потрясений, не расцвечена яркими драматическими красками, в ней не имеется каких-либо сложных психологических или загадочных романических эпизодов. Жизнь драматурга соответствовала характеру его произведений — в высшей степени уравновешенному, почти эпическому.
Но внешняя одноцветность и размеренность существования далеко не свидетельствуют о бессодержательности и отсутствии внутреннего смысла. Совершенно напротив. Вся энергия богато одаренной природы ушла именно на обогащение и углубление этого смысла".
Среди перечня имен ближнего круга драматурга нет особо выдающихся персон, подобных лицейскому товариществу Пушкина.
Зато Иванов нашел примеры, где и у кого черпал меткие выражения Александр Николаевич. Вот всего один из них:
"В банях у Каменного моста обретался банщик Иван Мироныч Антонов, человек маленького роста, говоривший фальцетом и отборными книжными словами. Случилось в банях мыться тому самому артисту, который так искусно изображал молитву старухи и голоса животных. Вбегая в раздевальную, он заржал жеребенком. Иван Мироныч заметил, что юноша "малодушеством занимается", - Островский не преминул воспользоваться этим изречением".
В очерке Ивана Иванова нашла я и ответ на вопрос, почему Александр Николаевич не сильно жаловал актеров (хотя нисколько не сомневаюсь, что сегодня в современном Малом театре драматургу дружно поют заслуженную Осанну. И они молодцы.):
"Самарин - блестящий первый любовник - не мог найти в себе ни таланта, ни воли усвоить глубоко правдивое, но извне малоэффектное и слишком сложное творчество молодого драматурга. Шумский, считавшийся в то время звездой первой величины в водевилях, также не желал идти на уступки и играть серых персонажей замоскворецкого царства. (...) Шумский и Щепкин усердно ехидствовали над типами Островского. Надеть на актера поддевку да смазные сапоги, говорил Шумский, еще не значит сказать новое слово".
Но самая любопытная глава ждала меня там, где я заподозрить не могла - рассказ о заграничном путешествии писателя. Он отзывался обо всем, что увидел в Италии, без всякого придыхания. Выражения его восторгов не выходили за рамки сегодняшних туристических путеводителей. Более того, иногда сопровождались совершенно неожиданными ремарками. Чуть ли не через запятую перечисляет - Дворец Дожей, Canale Grande, мост Риальто и добавляет: "Забыл записать, что в Венеции превосходные груши". К гастрономической части путешествия у Островского огромный интерес.
Впрочем, еще кое-что привлекло его внимание - итальянская драматургия: "По возвращении в Россию он принялся за изучение итальянских драматургов и впоследствии перевел четыре пьесы: три комедии – "Великий банкир", "Заблудшие овцы", "Кофейня" – и весьма популярную драму Джакометти "Семья преступника". Еще до них в 1865 году Островский в “Современнике” напечатал перевод шекспировской комедии "Усмирение своенравной" ( "Укрощение строптивой").
А умер Александр Николаевич от приступа стенкардии в своём кабинете 14 июня 1886 года, когда работал над переводом пьесы Шекспира "Антоний и Клеопатра". Там же у себя в Щелыково и упокоен.
*****
Сегодня у него день рождения. Юбилей - 200 лет. И я очень хочу надеяться, что к его любимой усадьбе в Щелыково, о которой и я сама-то узнала недавно и вам рассказала, проложили хорошую дорогу. Хотя без регулярного паломничества, быть может, жила бы усадьба как милый заповедный уголок.
Прочла на днях, что зам. директора музея-заповедника Нина Тугарина рассказывает: "Тепло этого дома чувствуют все наши гости. Они так проникаются судьбой Александра Николаевича, что многие плачут в его кабинете…"
Я думала, мы плачем лишь на Мойке, 12, слушая, как умирающий Александр Сергеевич утешал жену и просил морошки.
Еще больше захотелось поехать. Надеюсь, скоро быть одним днем в Костроме. Тот же район. Но до чего же широка страна моя родная! Сказали - "рядом, да одним днем не управимся". Значит, надо отдельную поездку затеять. Рыболовов знакомых подбить.
Посмотреть, если сохранилось, что за чудо-кресло на рессорах было у Александра Николаевича для рыбалки - даже вставать с него не приходилось. А он же не просто следил за кругами на воде.
Брат Андрей вспоминал: "Сидит с удочкой, спрашиваю: "О чём задумался?" А он отвечает: "Пьеса почти готова, да концы не сходятся".
День рождения в апреле - недаром ландыши любимые цветы.
"Согласно понятиям моим об изящном, считая комедию лучшею формою к достижению нравственных целей и признавая в себе способность воспроизводить жизнь преимущественно в этой форме, я должен был написать комедию или ничего не написать". Из письма Островского в защиту одной из своих первых пьес.
Боже мой, если бы вы знали, до чего я обожаю "Женитьбу Бальзаминова", снятую по трилогии Островского об этом персонаже! И, конечно, как многие, предпочитаю драматургию не читать, а смотреть на сцене или на экране, воплощенную в живую плоть.
Только не в том странном виде, которое превращает изящное литературное произведение в "канкан" - так называл нелепые театральные поделки сам Островский.
****
Император Николай I, посмотрев пьесу "Не в свои сани не садись", отозвался о ней так: "Очень мало пьес, которые бы мне доставляли такое удовольствие, как эта. Ce n’est pas une pièce, c’est une leçon (это не пьеса, a нравственный урок)". И на следующее представление привез свою супругу.
Из дневников писателя. Несколько отрывков, которые просто зацепили:
"В Братовщине привал. Все время тешили дети. Уложили их в ряд на полу и с час никаким образом не могли заставить спать. Андрюша то пел, то лаял собакой и делал такие штуки, что я умирал со смеху. Николай Николаевич тоже со своей стороны был немалой тому причиной. Теперь, когда улеглись все, только Маша поет что-то, я пишу эти строки".
"За 2 версты до Переяславля с горы открывается очаровательнейший вид на город, на озеро, которое от ветру было похоже на огромное синее вспаханное поле, и на монастыри, которых в городе 4. Город сначала, как въедешь, некрасив очень, особенно неприятно ехать по длинной улице, обставленной, на расстоянии версты, дрянными домишками. Но скоро город принимает очень милый вид, особенно за Трубежом, где мы и остановились в прекрасной гостинице. Хозяин с хозяйкой — типы русской красоты, солидной, которая меряется саженью и особенным каким-то широким вкусом; дочери красавицы в русском тоже вкусе, красавицы без всякого упрека, то есть со стороны красоты, о прочем не знаю. Гостиница эта за мостом у церкви, на правой руке; на воротах написано: "Галантерейная лавка". Комнаты превосходные, учтивость русская, обворожительная, с улыбкой; без заграничного лоску, а так в душу лезет, да и на_ поди. Из гостиницы ходили с Николаем Николаевичем в рыбачью слободу за лещами и сельдями. У рыбаков своя отдельная слобода, в которой 3 церкви. Что за типы, что за красавицы женщины и девочки. Вот где я об земь бился и разрывался пополам.
В Шопшу приехали в 8-м часу. На постоялом дворе какая девочка-то - удивление. Разговаривали мы с ней часа 2. Молоденькая, белокуренькая, черты тоненькие, а какой голосок. Да выговор-то наш - так и поет. Разговор начался так: Николай говорит: "Какая ты миленькая, да какая же ты хорошенькая!" Она: "Ну уж, батюшка, какая есть". Я: "Да нам лучше-то и не надобно". На это она только улыбнулась, да так мило, что другой даме недели в 4 перед зеркалом не выучиться так улыбаться".
"Из Овсянников выехали в 6-м часу и ехали все берегом Волги, почти подле самой воды, камышами. Виды на ту сторону очаровательные. По Волге взад и вперед беспрестанно идут расшивы то на парусах, то народом. Езда такая, как по Кузнецкому мосту. (...) Мимо нас бурлаки тянули барку и пели такую восхитительную песню, такую оригинальную, что я не слыхивал ничего подобного из русских песен".
Только у меня после известной картины и стихов Некрасова никогда не возникла бы мысль о такой песне и таком образе бурлаков?
А закончу записью Островского про Кострому. Город сильно пострадал от пожара, много домов сгинули. И по приезде Александру Николаевичу он совсем не приглянулся. Но на следующий день они по спутником вновь пошли смотреть город.
Вот честно могу признаться - велика цитата, только я никак не могла найти места, где остановиться.
Наслаждайтесь. Помните и любите нашего замечательного соотечественника. С юбилеем, Александр Николаевич!
"Пошли мелкими улицами и вдруг вышли в какую-то чудную улицу. Что-то волшебное открылось нам. Николай так и ахнул. По улице между тенистыми садами расположены серенькие домики довольно большие, с колоннами, вроде деревенских помещичьих. Огромные березы обнимают их с обеих сторон своими длинными ветвями и выдаются далеко на улицу. Все тихо, патриархально, тенисто. На немощеной улице играют ребятишки, кошка крадется по забору за воробьями. Заходящее солнце со своими малиновыми лучами забралось в это мирное убежище и дорисовало его окончательно. Николай от полноты души выразился, что это так картинно, что кроме как на картинке нигде и не встретишь. Пошли по этой улице дальше и вышли к какой-то церкви на горе, подле благородного пансиона. Тут я, признаюсь, удержаться от слез был не в состоянии, да и едва ли из вас кто-нибудь, друзья мои, удержался бы. Описывать этого вида нельзя. Да чуть ли не это и вызвало слезы из глаз моих. Тут все: все краски, все звуки, все слова. А заставьте такого художника, как природу, все эти средства употребить на малом пространстве, посмотрите, что он сделает. Тут небо от самого яркого блеску солнечного заката перешло через все оттенки, до самой загадочной синевы, тут Волга отразила все это небо, да еще прибавила своих красок, своих блесток, да еще как ловкий купец ухватишь {Так в рукописи} за конец какое-нибудь фиолетовое облако и растянешь его версты на две и опять свернешь в кучу и ухватишь какую нибудь синеву с золотыми блестками. Облака, растрепанные самым изящным образом, столпились на запад посмотреть, как заходит солнце, и оно уделило им на прощанье часть своего блеску. А диким гусям стало завидно, и они самым правильным строем, вытянувшись поодиночке углом, с вожаком в голове, потянулись на запад; вот они поровнялись с солнцем, их крылья блеснули ослепительным светом, и они с радостным криком полетели на север. Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга, и по ней взад и вперед идут суда то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотразимо. Вот подходит расшива, и издали чуть слышны очаровательные звуки; все ближе и ближе, песнь растет и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу начала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и разрастается та же песня. И так нет конца этой песне".
Почему-то мне кажется, что такого Островского вы, пожалуй, и не знали.
