На танцы Галю привела мама.
Высокая, крупная, неуклюжая, Галя отчаянно сутулилась, стараясь казаться хоть немного ниже.
Пожилая дама в администрации дома культуры с сомнением посмотрела на нее и протянула:
- Даже не знаю… В таком возрасте начинать, наверное, уже поздно…
Гале было десять. А на танцы принимали с шести.
- Ничего, ничего, - затараторила мама. – Она у меня способная, и учится хорошо, у нее получится…
Администраторша вздохнула.
- Ну ладно, пойдемте к Дарье Николаевне. Последнее слово все равно за ней.
После длинных сумрачных коридоров ДК танцевальный зал – зеркальный, полный света – распахнулся перед ними сверкающей шкатулкой. А посреди нее, как безмолвная балерина из грустной сказки Андерсена, застыла тонкая фигурка с пышной копной темно-рыжих кудрей.
Гале пришлось проморгаться, чтобы убедиться – фигурка живая, не бумажная.
При более близком рассмотрении Дарья Николаевна оказалась не такой тонкой и не такой юной, как почудилось сначала. Но Галя все равно смотрела на «балерину», не отрывая глаз.
А та рассеянно слушала, как Галина мама рассказывает о достижениях дочери – и отличница, и активистка, и хозяйственная, помощница, вот только неуклюжая очень, а для девочки это совсем нехорошо, ведь скоро возраст «тот самый», вы же понимаете, мальчики то да сё, вот мы и подумали – вдруг танцы помогут, а то, что она старше, чем надо, так это не беда, втянется…
Красная от стыда Галя видела, что Дарья Николаевна скучает. Поняла, что не возьмет. И, в отчаянной попытке сохранить остатки растоптанного достоинства, набрала в грудь побольше воздуха и громко спросила:
- В моем возрасте начинать уже поздно, да?..
Дарья Николаевна удивленно посмотрела на девочку. Будто только сейчас увидела.
Потом изящно опустилась на колени напротив Гали и внимательно посмотрела ей в лицо.
- Начинать никогда не поздно, - легко сказала "балерина". – Ты хочешь танцевать?
Галя не поверила этому внезапному интересу. А потому решила дерзить, пока не выгонят. Вскинула голову и выпалила:
- Смотря, где будет мое место.
Соседка Верка рассказала ей накануне, что новичков и отстающих на танцах всегда ставят в задний ряд – чтобы смотрели на более опытных и учились. В заднем ряду Галя стоять не собиралась ни за что.
Мать ахнула, Дарья Николаевна моргнула, а потом рассмеялась – звонко, ребячливо.
И безо всякого перехода вдруг вскинулась вверх, изогнулась всем телом, стремительно схлынула с места – и вот она уже на другом конце зала. Тонкие руки подняты над головой – балерина, бумажная балерина…
Повернувшись к онемевшей Гале, она подмигнула, но сказала очень серьезно:
- Танцевать можно с любого места.
Уронила руки вдоль тела, опять превратившись в обычного человека, и скучно добавила:
- Первое занятие завтра в пять. Опоздаешь – больше не пущу.
Галя не опоздала. Ни разу за четыре года. Хотя иногда хотелось - хрупкая с виду Дарья Николаевна муштровала "своих девочек" похлеще пьяного ротмистра. Но и за ласковое её слово девчонки готовы были маршировать с утра до ночи. Умела она из каждого вытащить - всё.
Профессиональной танцовщицей Галя, конечно, не стала. Но от неуклюжести навсегда избавилась.
И Дарью Николаевну с ее нехитрой танцевальной мудростью вспоминала всю жизнь.
Когда из-за первой любви запустив учебу, «пролетела» с золотой медалью, провалила экзамены в престижный медицинский институт – и, не обращая внимания на рыдания матери, отнесла документы в педагогический.
Когда после блестящего окончания ВУЗа получила вместо долгожданной работы в Москве распределение в богом забытый поселок за полярным кругом – и поехала с новорожденной дочкой, а через два года стала директором и каким-то там депутатом.
Когда узнала, что школу, в которой только что не ночевала, закрывают, детей отправляют учиться в районном интернате, а учителей «просят войти в положение» - и почти в сорок лет все-таки уехала в Москву. Но не педагогом, а в непонятный страшный «бизнес» - и сделала его так, что более опытные товарищи не успевали челюсти подхватывать.
Когда выяснила, что муж давным-давно имеет другую семью – и ушла, получив вслед злобное «Ты не баба – ты конь с яйцами!..». И даже не огрызнулась "У меня хоть яйца есть!", хотя очень, очень хотелось.
Когда поняла, что в сорок два года беременна от человека, которого не хочет вспоминать, – и оставила ребенка, хотя врачи кричали «Прервать!» и «Не выносишь!» (не прервали и выносила).
Когда бизнес отняли - и, чтобы прокормить детей, пошла кочегарить в котельную, откуда здоровые мужики сбегали, испугавшись нагрузки.
Когда согласилась уехать с уже взрослой дочкой в другую страну – навсегда – и уехала, и ни разу не пожалела.
Когда в третий раз в жизни поменяла профессию, чтобы «под сраку лет» сделаться мастером маникюра – и стала ловить от этой работы такой кайф, что аж даже неприлично признаться.
Когда узнала, что больна, надежды нет – и надеялась, все равно надеялась до последнего, и на работу ходила с идиотской улыбкой, как будто и впрямь есть чему радоваться.
Когда она умирала в клинике, под солнцем чужой страны, дочка, рыдая, просила за что-то прощения, целовала ее руки и клятвенно обещала похоронить в России.
- Дурочка, - ласково сказала Галя. – Танцевать можно с любого места…
На надгробии так и написали. Прямо под гравюрой, на которой застыла тонкая, будто бумажная фигурка балерины.
Руки ее подняты над головой, словно благословляя.
Кажется, она подмигивает.
