А ещё я отчаянно надеялся, что мать без меня не уедет. Она же сама сказала, что я без неё не смогу…
Казалось, прошла целая вечность. А на самом деле – у нас в школе закончился шестой урок, и Полинка – непостижимо! – нашла меня на берегу, за густым ивняком. Ни о чём не расспрашивала, просто села рядом. Потом горько вздохнула:
- Классная сказала, что ты не будешь учиться в нашем классе… Что вы с матерью уехали. А Луговой ответил ей: зря мечтаете… Татьяна Алексеевна Димку из класса выгнала. – Подняла на меня глаза: – Ты не уедешь, Ром?
- Не уеду.
Мы с Полинкой сидели на мопеде и целовались. Руки мои становились совсем бесстыдными… В девчоночьем испуге потемнели Полинкины серые глаза, – будто имне в лицо холодными брызгами плеснуло… Я пришёл в себя. Встал с мопеда, отвернулся. Полинка быстро застегнула ветровку и брючки, подошла ко мне:
- Завтра алгебра первым уроком. Ты придёшь?
- А куда ж я денусь – от алгебры… Поль!.. Только алгебра – завтра… а сегодня, сейчас… хочешь, за Дубовую балку съездим?
Застенчивый испуг снова метнулся в Полинкиных глазах. Я виновато взял её ладошки в свои руки:
- Ты… не бойся, Поль. Я не буду. Мы просто к старому террикону съездим, – Димка говорил, там пара орлов собирается гнездо строить.
Мне хотелось лететь на мопеде бесконечно, – чтоб невесомые Полинкины руки обнимали мои плечи. Несколько раз губы её коснулись моей шеи… Полька будто виноватой себя чувствовала, – из-за моей вины.
Орлы кружили над терриконом, – будто оттуда, со своей синей-синей вышины, зорко вглядывались в степь, выбирали место для будущего гнезда. Степь чуть слышно вздыхала – в каком-то тревожном и радостном предчувствии скорых гроз и зарниц, горьковато-нежного запаха молодой полыни.
Когда возвращались, я притормозил у склона Дубовой балки, поискал глазами вход в старую шахту. Уже чуть темнело. Полинка вдруг прижалась ко мне, кивнула на склон, что на глазах скрывался в слабо светящейся, матовой белизне откуда-то взявшегося тумана, прошептала:
- Ром!.. Это… кто?
Я оглянулся на склон. Успел рассмотреть, как уходил шахтёр,– сквозь этот свет, в невидимую нам глубину…
- Кто это, Ром?
Я пожал плечами:
- Шахтёр.
Полинка затаила дыхание:
- Так это… не легенда?
- Легенда. Держись крепче, поехали.
- Как же… легенда, если он… ушёл…
- Ушёл и ушёл. Темно, показалось в тумане.
Потом мы ещё целовались у Полинкиного дома, – пока мама не позвала её.
Я остановил мопед у своего двора. Окна светились, и я подумал, что мама никуда не уехала…И Веня, Санин друг, больше никогда не появится в нашем доме.
А в доме было непривычно тихо. Обычно от бабушкиного голоса даже стены звенели… Я прислушался: на кухне отец разговаривал с крёстным.
- И ради чего, Сань, были все эти годы… – вздохнул крёстный.
- Думаешь, легко было поверить? – негромко откликнулся отец.
- Ты же знал.
- Знать… и верить – это не всегда совпадает, Андрюха. Я люблю её.
- Давно говорил тебе: давай Веньке… летуну этому, залётчику хренову, голову задом наперёд повернём. Чтоб не знал, куда ему лететь, – из его Амстердама… А ты – бревно бесчувственное: неужели не видишь, как Ленка из шахтёрского медпункта смотрит на тебя?
- Я Маринку люблю. Одну её.
- Это в пятом классе было!.. Забыть пора. У тебя сын скоро девятый заканчивает.
- Потому и помню, – и пятый класс, и шестой… и девятый.
Конечно, отец знал, что я не уехал: ничуть не трудно представить, каких слов наговорили ему мать и бабушка, когда выяснилось, что меня нет… и в гараже мопеда нет. Но такое счастье всколыхнулось в батиных глазах, что я, здоровенный верзила, прижался к нему, – не постеснялся крёстного. И слышал, как стучат наши с батей сердца.
- Мой руки. Я картошку пожарил, – сказал отец.
Я ещё с детства любил, чтоб картошку жарил батя, – ни мать, ни – тем более, бабушка: картошка у неё всегда была какой-то варёно-пареной. А когда отец жарил, – картошка получалась золотистой и хрустящей.
Что-то мне, здоровенному верзиле, больно сдавило горло: значит, мать всё же уехала… Говорила, что я не смогу без неё… и уехала. Исправлять ту ошибку, о которой бабушка сказала, что её можно и нужно исправить. Выходит, Веня для неё важнее, чем мы с отцом…
Крёстный пожал нам с батей руки:
- Бывайте, мужики.
Мы проводили крёстного до калитки. Когда вернулись в дом, батя негромко спросил:
- Справимся, Роман Александрович? Нам надо… справиться.
- Справимся, бать. – Я секунду подумал: – Я борщ умею готовить. – Меня чуть понесло, но я тут же понял, что переоценил свои умения и уточнил: – Ну, почти умею.
Батя рассмеялся:
- Вместе будем готовить!
После ужина я, неожиданно для себя, сел за алгебру: вспомнил Полинкины слова, что завтра первым уроком – алгебра.
Отец заглянул в мою комнату:
- Как алгебра? Решаются задачи?
- Легко! Даже лишнюю решил.
- Для самоутверждения полезно, – кивнул батя.
Я отважился:
- Бать! Ты говорил, – расскажешь…
Отец понял, – помнил недавний наш разговор, мой рассказ про вход в старую шахту…
- Мы с Полинкой снова сегодня видели его… шахтёра этого.
Батя помолчал.
- У нас в посёлке больше полувека говорят о нём. А дед Степан и помнит его.
- Так это что, – не легенда, бать?
- Легенда… А кое-что – будто и правда. На этой шахте десятником работал Прохор Савельев. По метану шахта считалась самой опасной в округе. Однажды в западной лаве рвануло так, что наверху слышно было. Понятно, никто и не надеялся живым увидеть хоть одного из той смены. Уж помянули всех, – как положено. Начальство уже решало вопрос о восстановлении шахты, о разработке новых подземных горизонтов, – жизнь-то продолжалась… А шахта сильной была, уголь высокой марки, и пласты богатые. Такое случалось, – что погибшие шахтёры оставались под завалами: разобрать такие завалы оказывалось просто невозможным. Шахта опускалась на новый горизонт, обходила этот завал, что так и оставался памятником… Только после той аварии – немыслимого по силе взрыва метана – такого не случилось. В ту смену ещё до взрыва треснула кровля над откаточным штреком. Прохор Демидович велел мужикам двигаться к запасному выходу на поверхность: к подъёмному стволу идти было опасно. Десятник молодой был, но строгий. Мужики недовольно переговаривались: до запасного выхода далеко… Да и подниматься пешком неудобно. Шахта – по тем временам – глубокой была, да и стволы – не наклонные, а почти вертикальные. А делать нечего, – приказ десятника выполнять надо. Тем и спаслись: лишь успели отойти в направлении запасного выхода, – рвануло… Разбросало мужиков по лаве, оглушило. А живыми все остались. Назад, к подъёмному стволу, хода не было: глыбы породы так беспросветно тесно легли друг на друга, что спасатели лишь головами покачали, переглянулись, – о том, чтобы разобрать завал, не было и речи. Запасной выход тоже был под завалом. Только мужики с десятником Савельевым всё же смогли пробиться, – вручную разбирали там, где могли, ногти в кровь сбили. А когда вышли на поверхность, узнал Прохор, что жена его, Катерина, с другим, – с лучшим его другом быстро утешилась… Не поверил Прохор. Дождался вечера, во двор вошёл. Ну, и увидел сам, как друг лучший в доме его хозяйничает… Вернулся Прохор к шахте. Никто и не заметил, как он снова спустился в забой, – только мальчишки поселковые, что бегали неподалёку, увидели, как десятник подошёл к запасному выходу и скрылся в шахте. А ночью ещё один взрыв прогремел. А легенда… С тех пор стали считать: если семья шахтёрская крепкая, если жена верно ждёт шахтёра своего из забоя, – семью такую благословил Прохор Демидович. И – похоже на правду: беда не касалась этих семей.
Я с беспокойством взглянул в батины усталые глаза:
- Бать!.. А ты… ну, если авария…
-У Демидова, рассказывали, сына не было. А у меня, Ромка, есть ты.
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Навигация по каналу «Полевые цвет