В комментариях к моим предыдущим статьям несколько раз так или иначе всплывало название ещё одной пьесы Булгакова – «Батум». Пьесы о молодом Сталине.
Я поняла, что совсем не сказать о ней ни слова (особенно учитывая, какую роковую роль сыграла она в судьбе автора) просто нельзя. Но и анализировать пьесу я не стану. Просто потому, что не знаю как следует материала, на основе которого она написана.
Биография Сталина… А чем пользоваться? Статьями, изданными при жизни вождя (есть у меня в библиотеке, к примеру, целый том БСЭ, посвящённый ему)? Или позднейшими разоблачительными публикациями? Наверное, чтобы составить правильное представление, нужно потратить месяцы, если не годы, работы, и я этого делать не буду. А говорить голословно не привыкла.
В книгах, посвящённых Булгакову, можно встретить самые разные точки зрения: от того, что автора «увлекал образ молодого революционера, прирождённого вожака, героя (это его слово) в реальной обстановке начала революционного движения и большевистского подполья в Закавказье. В этом он видел благодарный материал для интересной и значительной пьесы» (В.Я.Виленкин), до слов С.А.Ермолинского, что «мхатчики» «бились за процветание своего театра», а одновременно и за успех Булгакова.
Чему можно доверять? А.М.Смелянский, к примеру, в книге «Михаил Булгаков в Художественном театре» (по крайней мере, в том издании, что у меня) пишет: «28 февраля 1938 года, за несколько месяцев до начала работы над “Батумом”, Елена Сергеевна отметит, что «М.А. ненавидит всей душою пьесу «Адам и Ева», написанную «под давлением обстоятельств», в ответ на «оборонный» заказ». Я не могла понять из-за множества кавычек, где конец цитаты. И не могла найти эту цитату в дневнике Елены Сергеевны – там запись за это число: «Вечером у нас Вильямсы. М.А. читал первый акт своей пьесы “Адам и Ева”, написанной в 1931-м году по заказу ленинградского Вольфа. В ней наш треугольник — М.А., Е.А., я». Как видим, про «заказ» сказано, про ненависть… Будет ли автор читать гостям пьесу, которую ненавидит?
Поэтому всем этим источникам доверяю мало. Что остаётся? Только дневник Елены Сергеевны (напомню её слова: «Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, — дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран», - наверное, было важно фиксировать события).
6 февраля 1936 года, после записи о черновой генеральной репетиции «Мольера», читаем: «М.А. окончательно решил писать пьесу о Сталине.
Затем очень долго никаких записей на эту тему нет. И только осенью 1938 года (за это время было и снятие с репертуара «Мольера», и уход Булгакова в Большой театр, и многое другое) появляется сообщение о разговоре с «мхатчиками»:
«9 сентября.
Днём звонил Марков — когда М.А. может принять его и Виленкина, очень нужно переговорить. М.А. не было дома, я предложила прийти сегодня вечером, предварительно позвонив.
За обедом — звонок. М.А. согласился на сегодняшний вечер.
10 сентября.
Пришли в одиннадцатом часу вечера и просидели до пяти утра. Вначале — было убийственно трудно им. Они пришли просить М.А. написать пьесу для МХАТа.
— Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю всё вперед, что произойдет. Меня травят, я даже знаю, кто. Драматурги, журналисты.
Потом М.А. сказал им всё, что он думает о МХАТе, все вины его в отношении М.А., все хамства. Прибавил:
— Но теперь уже всё это — прошлое. Я забыл и простил. (Как М.А. умеет — из серьёза в шутку перейти.) Простил. Но писать не буду.
Всё это продолжалось не меньше двух часов, и когда мы около часу сели ужинать, Марков был чёрен и мрачен.
Но за ужином разговор перешел на общемхатовские темы, и тут настроение у них поднялось…
Потом — опять о пьесе. Марков:
— МХАТ гибнет. Пьес нет. Театр живет старым репертуаром. Он умирает. Единственно, что может его спасти и возродить, это — современная замечательная пьеса. (Марков сказал — “Бег” на современную тему, т. е., в смысле значительности этой вещи, — “самой любимой в Театре”.) И, конечно, такую пьесу может дать только Булгаков.
Говорил долго, волнуясь. По-видимому, искренно.
— Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?
М.А. ответил, что очень трудно с материалами, — нужны, а где достать?
Они сразу стали уверять, что это не трудно, стали предлагать — Вл. Ив. напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материалах.
М.А. сказал:
— Это, конечно, очень трудно… хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы.
От письма Вл. Ив. отказался наотрез.
— Пока нет пьесы на столе, говорить и просить не о чем.
Они с трудом ушли в пять часов утра, так было интересно, — сказал Виленкин Оленьке на следующий день».
А c января 1939 года будут постоянные записи о пьесе: 16 января – «А после отдыха, вечером, Миша взялся, после долгого перерыва, за пьесу о Сталине. Только что прочла первую (по пьесе — вторую) картину. Понравилась ужасно. Все персонажи живые», 18 января – «И вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет!», 26 января – «Вчера вечером к нам пришли Петя и Ануся [Поповы]. Миша прочитал им вторую и третью картины новой пьесы. Петя сказал, что вещь взята правильно, несмотря на громадные трудности этой работы. Что очень живой — герой, он такой именно, каким его представляешь себе по рассказам.
Уговаривали писать дальше непременно, уверены, что выйдет замечательная пьеса. Ждут с нетерпением продолжения».
Дальше многократно будет упомянуто, как хорошо всё получается (процитировать всё невозможно). Отзывы – и сотрудников МХАТа, и друзей писателя, и самой Елены Сергеевны.
Что можно сказать?
Пьеса «Батум», насколько я знаю, не имеет сценической истории. Её единственная постановка во МХАТе им. Горького в 1992 году продержалась всего неделю, сохранились немногочисленные отзывы, по которым трудно о чём-либо судить, судя по всему, с пьесой там обошлись весьма вольно.
Мои впечатления от чтения? Конечно, до «Бега» или «Турбиных» очень далеко, но не так уж и «вымученно», «натянуто», как принято говорить. Какие-то сцены очень хороши.
Принято считать, что работал Булгаков над пьесой медленно, без настроения. Но вот запись от 24 июля (о завершающем этапе работы): «Пьеса закончена! Проделана была совершенно невероятная работа — за 10 дней он написал девятую картину и вычистил, отредактировал всю пьесу — со значительными изменениями».
Неоднократно упомянуто, что пьесой интересуются многие театры, стремясь поставить её к 21 декабря (60-летие Сталина). Есть запись о звонке Н.П.Хмелёва: «Хмелев — о том, что пьеса замечательная, что он её помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина — для него трагедия».
Разговоры о режиссёре – и слова В.И.Немировича-Данченко: «Лучше всего эту пьесу мог бы поставить Булгаков».
Все критикующие и пьесу, и её автора за подхалимаж, охотно приводят две цитаты из дневника Елены Сергеевны. Одну – от 13 июня: «Настроение у Миши убийственное». Наверное, надо посмотреть на контекст.
Записи за этот день разделены горизонтальными линиями. В других «разделах» мы можем прочитать: «Виленкин прислал договор. Подписать нельзя из-за одного пункта: автор обязуется сделать все изменения, дополнения, которые МХАТ найдёт нужным — что-то вроде этого, то есть смысл такой» (наверное, комментировать не нужно, разговоры об исправлениях «Мольера» уже были. На следующий день этот пункт будет вычеркнут). Кроме того, запись: «Вечером у нас Борис [Эрдман, театральный художник]. Пришёл с конференции режиссёров, рассказывал, что Мейерхольда встретили овацией» (наверное, тоже настроения не улучшало).
Но рядом же снова о «Батуме»: «Миша немного почитал из пьесы. Весь вечер — о ней. Миша рассказывал, как будет делать сцену расстрела демонстрации».
Вторая цитата – от 18 мая: «Миша задумал пьесу (“Ричард Первый”). Рассказал — удивительно интересно, чисто “булгаковская пьеса” задумана».
Об этой пьесе осталась единственная запись Михаила Афанасьевича: «Задумывалась осенью 1939 г. Пером начата 6.I.1940 г.» Думаю, не надо напоминать, что после 6 января автору оставалось только два месяца жизни – тяжёлых, мучительных… Видимо, замысел претерпел изменения. Первоначальная фабула записана П.С.Поповым со слов Елены Сергеевны и самой Еленой Сергеевной (с некоторыми разночтениями). В ней действует писатель, добивающийся известности с помощью «всесильного человека» Ричарда, находящегося в центре внимания автора, - и потерпевшего крах после ареста этого «всесильного человека», а арест будет после появления «человека с трубкой», в котором ясно виден Сталин…
Однако судить и о замысле, который мог претерпеть серьёзнейшие изменения, и о том, что из него могло выйти, считаю совершенно некорректным.
Так что же получается? Мне кажется, что всё же Булгаков был действительно увлечён своей работой – возможно, потому, что стремился понять, постичь того человека, от которого зависело столь многое. И, думаю, это не подхалимаж, как считают многие, - это интерес к личности.
Что было после, известно всем. И намечавшаяся поездка: «Театр посылает в Тифлис — Батум бригаду для работы подготовительной к этой пьесе. Думал её возглавить сам Немирович, но его отговорили Сахновский и Ольга. Тогда Сахновский выставил свою кандидатуру, но так как он должен сейчас же сесть за работу над пьесой (он — режиссёр, у него бригада — два помрежа и Лесли и Раевский, а художественное руководство — Немировича), то его тоже отставили, и Немирович сказал — самое идеальное, если поедет Мих. Аф.»
И резкое завершение этой поездки – запись от 15 августа: «Вчера на вокзале: мой Женюшка, Борис Эрдман, Разумовский и, конечно, Виленкин и Лесли.
Через два часа — в Серпухове, когда мы завтракали вчетвером в нашем купе (мы, Виленкин и Лесли), вошла в купе почтальонша и спросила “Где здесь бухгалтер?” и протянула телеграмму-молнию.
Миша прочитал (читал долго) и сказал — дальше ехать не надо.
Это была телеграмма от Калишьяна [директора МХАТа] — “Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву”».
Есть и чуть более подробный рассказ В.Я.Виленкина, показывающий, что Михаил Афанасьевич, видимо, предчувствовал беду: «Наконец наступило 14-е, и мы отправились с полным комфортом, в международном вагоне. В одном купе — мы с Лесли, в другом, рядом, — Булгаковы. Была страшная жара. Все переоделись в пижамы. В “бригадирском” купе Елена Сергеевна тут же устроила отъездный “банкет”, с пирожками, ананасами в коньяке и т. п. Было весело. Пренебрегая суевериями, выпили за успех. Поезд остановился в Серпухове и стоял уже несколько минут. В наш вагон вошла какая-то женщина и крикнула в коридоре: “Булгахтеру телеграмма!” Михаил Афанасьевич сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым. Он тихо сказал: “Это не булгахтеру, а Булгакову”. Он прочитал телеграмму вслух: “Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву”».
Потом – попытки что-то объяснить: «пьеса получила наверху (в ЦК наверно) резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать». Передавали и ещё об отзывах вождя: Сталин во время посещения МХАТа сказал В.И.Немировичу-Данченко, что «пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что её нельзя ставить. Или его же слова: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине».
Рассказы о многочисленных письмах и звонках со словами поддержки, рассказ о реакции в Большом театре: «Сегодня — сбор труппы в Большом и первое заседание по декаде. Миша был. Слова Самосуда (о “Батуме”): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтической». А ещё раньше – очень страшная запись о возвращении в Москву после той телеграммы: «Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение, — появился шофер ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, скольких человек он берёт, — семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? может быть — смерти?
Через три часа бешеной езды, то есть в восемь часов вечера, были на квартире. Миша не позволил зажечь свет: горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил — покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?»
*****************
А я вспоминаю слова Алексея Турбина: «Померещился мне, знаете ли, гроб...»
Михаилу Афанасьевичу оставалось жить меньше семи месяцев.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
Путеводитель по статьям о Булгакове здесь
