Хижина Рассказов

Тогда я знал цену хлебу и холодной воде. Сегодня я знаю цену себе. Ты никогда не забудешь запах школьной столовой, когда денег хватает только на чай. Никогда не сотрёшь из памяти взгляды, которые пронзают тебя насквозь, потому что твой рюкзак — старый, с торчащими нитками, а куртка — не по размеру. И уж точно не забудешь её. Смех. Насмешки. Громкие, уверенные, чтобы все слышали: – Ты с рынка одевался, Ромка? Или из "пункта гуманитарной помощи"? Класс загоготал. А я стоял. Не краснел – уже привык...

Пахло сыростью и старым деревом. Как в детстве — когда я просыпался на даче, укрытый маминой вязаной шалью, слышал, как на кухне звякает её кружка с молоком. Тогда всё казалось незыблемым: дом стоял крепко, мама — рядом, и мир был простой, как печенье в жестяной банке. Сейчас же всё было иначе. Я стоял у входной двери — ключ в замке, рука не поднимается повернуть. За этой дверью — то самое родительское гнездо: двухкомнатная в хрущёвке, цветы на подоконниках, жёлтые фото в рамках и... пустота. Та, которая наступает не сразу...

Я носилась по квартире, как заведённая. На плите остывал крем-брюле, стол уже блестел бокалами и свечами, в спальне под подушкой лежал тест с двумя полосками. “Сегодня всё будет по-другому”, — повторяла я, поправляя платье перед зеркалом. Новое, красное, в обтяжку. Специально для него. Для нас. В прихожей пахло ванилью и мандаринами. Я заказала этот аромат в аромадиффузоре — хотела, чтобы этот вечер запомнился. Навсегда. Он должен был войти, замереть, улыбнуться… а я — показать. Тест. Ужин. Сюрприз...

Тишина. Такая, что слышно, как капает из крана. Кап… кап… кап… Я держу в руках бутылочку — крохотную, с медленным молоком, которое греется от моей ладони. На полу — плюшевый мишка с перекошенной улыбкой. Пелёнка на сушилке. Пустышка в углу. Детские носочки, потерявшие пару. А в воздухе — пустота. Плотная, как шерстяное одеяло на лицо. Сегодня исполнился ровно месяц, как он исчез. Без записки. Без звонка. Без денег. Без… слов. Осталась только квартира. И сын, которому я больше не могу петь колыбельные, потому что голос срывается — на шепот, на крик, на слёзы...

Ужин был обыкновенным. Даже скучным. Куриный суп, нарезанный огурец, и мама — в своём обычном халате с цветами, который я ненавидела с подросткового возраста. На столе тикали часы. В кастрюле остывал чай. Я ловила себя на мысли, что в этом вечере всё раздражает. Даже тишина. Особенно — тишина. Та, что не предвещает бури, а затаилась перед ней, как в лесу перед грозой. Мы жевали. Молча. Напротив — мамины уставшие глаза, слегка накрашенные, как будто она пыталась приукрасить происходящее. Сама перед собой...

Звучит почти как триллер. Или как начало дешёвого женского романа, который покупают на вокзале. Только это — моя жизнь. Без правок, без цензуры, без вымышленных героев. А ведь я даже не сразу поняла, что он ушёл. Сначала — будто просто задержался. Потом — «у него дела». А потом... потом он уже постил фотки с ней: загар, вино, пляж, её смех в сторис. Мягкий такой удар под дых — не из тех, что валит с ног, а из тех, что долго потом отдаётся гулом внутри. А теперь... он возвращается. С вещами. С лицом раскаявшегося мальчика...

В тот день лил дождь. Простой осенний ливень, ни грозы, ни ветра — просто серая, колючая вода, падающая с неба, будто кто-то наверху тоже плакал. Я стояла с чемоданом у подъезда, промокшая до нитки, и смотрела, как закрывается дверь. – Ты нам больше не нужна, – сказала она. Спокойно. Даже без тени эмоции. Как будто выносила мусор. А ведь всего три месяца назад я называла её «мамой». Пекла ей пироги, гладила рубашки сына, терпела насмешки. Я старалась… очень старалась быть хорошей. Быть правильной...

Пахло розами. Дорогими, свадебными — такими, что не срезают из сада, а заказывают по каталогу, подбирая оттенок под бутоньерку. На стекле бокалов танцевал свет люстр, в зале было шумно — как бывает, когда чужая радость слишком яркая, и ты улыбаешься ей, как солнцу: щурясь, с лёгкой болью. Я сидела за столом рядом с мужем. Он поправлял галстук, заказывал кофе и, как всегда, вел себя так, будто ничего не произошло. Словно те годы лжи и безмолвия не просочились в наш дом через щели в голосах. Словно он — просто отец жениха...

Он стоял там уже полчаса. Ветер трепал ворот куртки, чемодан покорно ждал у ног, а глаза... глаза будто выплакали всё, что только можно было выплакать. Подъездная лампочка мигала нервно, как будто и сама не знала — включаться или нет. Лида не открывала. Дом был тёплым. А он — нет. Здесь, на лестничной клетке, пахло пережаренными котлетами с третьего этажа, чужим счастьем и давней краской. Снизу кто-то курил, наверху кто-то кричал. А между ними — тишина. Его тишина. — Лида… — почти шёпотом. — Лид… ну пожалуйста...

“Вам с вашей площадью, конечно, легко гостей принимать. Вот и принимайте!” Бесценные слова. Особенно, когда твоя квартира — твой бастион, индивидуально выстроенный под каждую чашку, каждую занавеску, каждую тихую пятницу. Я облегчённо выдыхала, заселяясь после ремонта: — Никакой толпы больше… только своё. Но жизнь на этом заканчивать не собиралась. В семье моего мужа мама отличается редким талантом: легко превращать чужое в своё, а твой уют — в вечные проводы, приёмы, длинные столы (“ну что, тесно нам, что ли?!”)...

А вы знали, что даже после развода бывшие могут жить в вашем пространстве — без договора, но с кучей условий? И что просьба «ради сына» может стать самым манипулятивным аргументом в мире? Меня зовут Кристина. У меня есть высшее образование и красный диплом, а однажды я проснулась женщиной, которая «по привычке» стирает рубашки чужого уже человека. После развода. Уже два года. — Кристина, а ты мою синюю рубашку положила в стирку?.. Голос за спиной — до дрожи знакомый, но теперь почему-то неприятно холодит...

— Рит, ты дома?.. — Голос в коридоре звучал нерешительно. Как будто сомневался, имеет ли право прерывать вечную тишину этой квартиры. Как будто проверял: всё ли ещё так здесь… или стены за восемь лет научились говорить. Я не сразу поняла, кто это. Бывают такие вечера — когда день сочится усталостью, а за окном ещё не ночь, но уже и не светло. Просто серо. Просто дрожащий свет лампы на потолке. Я стояла у раковины, скребла присохшую овсянку. Опять забыла замочить миску — привычка жить в одиночестве лаконичная: захотел поесть — поел...