Хижина Рассказов

Он сделал шаг назад — просто инстинктивно, будто её крик был физическим ударом. Воздух между ними сразу похолодел. Не из-за осени — она только начиналась, тёплая, золотая… Холод был внутренним. Точечным. Между ребрами. А потом — пауза. Такая, после которой сердце начинает стучать громче, чем любые слова. Она вдруг осела плечами. Пальцы соскользнули с косяка. В глазах — страх. Не тот, что от боли. А тот, что от потери. — Можно ли остаться?.. Голос её сломался на последнем слове. И он, стоя с сумкой, с паспортом, с правом уйти… вдруг понял: она не просто спрашивает...

Осенний ветер тревожит тюль, будто пробует на прочность границы моего дома. Он — беспокойный, холодный, почти чужой. Как и ты сейчас. Лампа на прикроватной тумбочке светит тускло, лениво. Жёлтое пятно на стене дрожит — то ли от сквозняка, то ли от моих мыслей. Я держу чашку. Керамика теплая, но пальцы всё равно зябнут. Ромашка с чабрецом. Пила раньше, когда нужно было успокоиться. Сейчас — просто по привычке. Хотя нет, вру. Потому что снова тревожно. Чай пахнет детством. Но вкус у него — горький...

Я стояла перед зеркалом в ванной. Свет был тусклый — одинокая лампа над головой пульсировала, будто сердце после бега. Плитка под ногами казалась ледяной, колени слегка дрожали, как после долгой дороги. В руке — флакон шампуня. Привычный. Мятный. С легким ароматом эвкалипта, который раньше всегда казался свежим и бодрящим. Но в этот вечер запах вдруг стал чужим. Слишком ярким. Слишком... его. Он всегда знал, какой шампунь я беру. Потому что покупал его сам. Без упрёков. Просто поднимал флакон с полки в магазине и молча оплачивал, пока я крутилась рядом, выбирая бальзам или маску...

На террасе мягко потрескивали фонарики, гирлянда мерцала, будто дышала. Из кухни доносился запах горячей корицы — кто-то грел штрудель. Гости говорили негромко, будто старались не разбудить вечер. Я стоял у окна с чашкой чая, в которой ещё лениво плавал лимон. И вот — шаги. Шорох. А затем голос: — Ты у меня дома. А значит — по моим правилам. Даже если ты зять. Слова ударили не громко — глубоко. Не столько по ушам, сколько по спине. Как будто холодок прошёл между лопатками. Я сделал глоток. Не глядя на неё...

На террасе горел тёплый гирляндный свет — крупные круглые лампочки, будто фаршированные янтарём, лениво покачивались на летнем ветерке. Запах ванили и дыма от свечи смешался с пряным мясом со шпажек, доносящимся с гриля. Бело-золотой скатертью хлопал стол — накрытый, как всегда, на десяток человек. Вечер только вступал в свои права: небо стало фиолетовым, с первыми звёздами, а под ногами уже прохладнел деревянный настил. Смех раздавался чуть в стороне, где-то ближе к яблоне. Кто-то шутил, кто-то нёс бокалы, кто-то открывал бутылку — всё как обычно...

Семь вечера. За окном — жирный, насыщенный ноябрь. В лужах отражаются фары, из супермаркетов вываливаются уставшие люди с пакетами и ребёнком на руке. У нас — затишье. После ужина. После долгого дня. После того, как я трижды подогревала еду и дважды пересыпала её в более «приличную» посуду, потому что так у людей не подают. Тарелки ещё тёплые, но уже собраны. Чай с вареньем — в термосе, ждёт своего часа. Я только присела. И в этот момент — резкий щелчок двери. Глухо, с металлом. А потом — голос, сквозь тонкую перегородку и усталую тишину: — Готовь! Громко...

Мы сидели на кухне. Поздний вечер. Полумрак. Завершение ужина — опустевшие тарелки, тёплая сдоба ещё пахла корицей. В чайнике булькала последняя капля. За окном — фонарь, круг света на мокром асфальте. И в этом уюте, в этой тишине, мама вдруг выдала эту фразу. Без интонации. Как будто обсуждала погоду. Я подняла на неё глаза. И в груди что-то глухо щёлкнуло: А зачем? Вопрос не был риторическим. Он не был даже сформулирован. Но он уже начал разрастаться, как трещина под лаком — от центра к краю...

Было это ранним июльским вечером, когда мать вдруг выдала: — Машину отдашь сестре… Я стояла на балконе. Из кухни доносился запах мяты — она заварила чай и снова что-то напевала себе под нос. Улица внизу была почти пуста, только редкие машины гудели, да кошки шмыгали по припаркованным капотам. Полоска света от фонаря ложилась на её лицо — отчётливо, прямо под скулой. От этого она казалась чужой. Резкой. Чуть посторонней. Как если бы чья-то тень примерила знакомую оболочку. Я смотрела на неё и не могла...

Я спала в кофте. С капюшоном. Под двумя пледами — и включённой настольной лампой. Телефон под подушкой. Нож — в ящике тумбочки. И дверь на замке. Всегда. Даже если дома кто-то был. Иногда... я шептала сама себе: — Всё хорошо. Всё нормально. Никто не придёт... Никто не тронет... Но в голове — шелест. Шорох шагов. Скрип в коридоре. Или это мне кажется?.. Сердце — бух-бух-бух! — как будто кто-то изнутри стучится. Ты лежишь, будто закопанная. Нельзя повернуться. Нельзя пошевелиться. Всё — чтобы не услышали, не заметили, не...

Я стояла у раковины, вся в мыльной пене — руки мокрые, лицо горит от пара и усталости. В комнате за стенкой плакал ребёнок. А за спиной — шёл третий час спора с мужчиной, которого я когда-то называла «опорой». – Ты только и ноешь. Устала, устала... — Он говорил, не повышая голоса. Это было даже хуже. — Ты дома сидишь. Чего тебе уставать? Я не ответила. Я никогда не отвечала. Просто мыла посуду, сжимая губы до боли. Не потому что не хотела ответить. А потому что знала: если сейчас скажу хоть слово — разнесёт всю кухню...

— Ты опять купила этот йогурт?.. Он стоял в дверях кухни, с полупустым пакетом в руках. Молча тряс бутылкой, как будто там пряталась какая-то тайна. Я остановилась посреди комнаты с ножом в руке — резала помидоры для салата. Пахло укропом и чем-то ещё домашним, летним... Наверное, покоем. Вон тем, который давно уже был не про меня. — Я же сказал, только греческий. Без сахара. И не этот бренд — они химию кладут, — он говорил ровным голосом, но в каждом слове был тонкий ток напряжения. Я не отвечала...

Он сказал это однажды утром, когда я стояла у плиты в его клетчатой рубашке, закатав рукава выше локтя. Я тогда улыбнулась. Всё внутри дрогнуло, как будто что-то маленькое, тёплое, зашевелилось под рёбрами. Он не повторял этого больше никогда. Но я продолжала носить его рубашки. Всё равно. Как будто каждое утро ждала — вдруг снова скажет. Вдруг снова увижу в его глазах нечто большее, чем просто привычку к моему телу на кухне. Он пил кофе. Я молчала. А потом варила ему еду, выбирая специи по памяти...