Владимир Урусов/ Бумажные миры

Белый силуэт (часть 2) И я тебе запрещаю. Запрещаю строго. Даже если кажется, что это всего лишь страшилка для детей. Даже если друзья зовут. Даже если очень нужно. Ночью у Тихой Берег не наш. Он Ее. Она стоит там. Ждет. В белой вуали. И ее взгляд... ее взгляд замораживает кровь еще до того, как ты успеваешь понять, что увидел НЕЧТО. Он высасывает волю. И вода... вода тогда кажется таким легким выходом из этого кошмара. Легким и необратимым. Так что запомни мои слова, внучек. Держись подальше от Тихой ночью. И если вдруг почувствуешь внезапный, ничем не объяснимый холод, и тишину, гробовую тишину... БЕГИ! Не оглядывайся. Просто беги. Потому что если ты обернешься... ты можешь увидеть Белую Вуаль. И тогда будет слишком поздно. Тогда река возьмет свое. И Силуэт будет ждать следующего. (Последние слова шепотом, с долгой, тягучей паузой, взгляд устремлен в темное окно): Она... всегда ждет... (История взята из легенд моей деревни)

Белый силуэт (часть 1) Хорошо, садись поближе к огню, дитя... и не смотри в окно. То, что я расскажу, не просто сказка. Это правда, выжженная в моей памяти, как клеймо. Бабка моя, покойница, рассказывала это дрожащим голосом, а глаза у нее были полны такого ужаса, что и сейчас, спустя столько лет, мороз по коже продирает. Она клялась, что видела ее своими глазами... и строго-настрого запрещала нам, внучатам, даже думать о реке после заката. Нарушишь – пеняй на себя. Слушай же... Река наша звалась Тихая, но только днем. Ночью она становилась... иной. Темной, маслянистой, ворочающейся в своем русле с глухим ворчанием, будто перемалывая камни на дне. Воздух над ней стыл неестественно быстро, и туман стелился не белый, а серый, цепкий, как паутина. И стояла там тишина... не природная, а мертвая. Ни сверчка, ни лягушки, ни шелеста камыша. Как будто все живое боялось нарушить этот гнетущий покой. Но были смельчаки. Или глупцы. Те, кому нужно было переправиться по старому, скрипучему мосту в ночную смену. Или те, кого манила мгла реки, словно зов потерянной души. Их-то Она и ждала. Как ее звали... никто не знал. Имени не было. Был только силуэт. Высокий, неестественно худой, почти доходящий до камышей. Он стоял всегда чуть в стороне от тропы, ведущей к мосту, у самой кромки воды. И на нем была эта... вуаль. Белая, как саван, но не светящаяся, а поглощающая слабый лунный свет. Она спадала с головы, скрывая лицо, и ниспадала до земли, сливаясь с туманом. Рук не было видно. Ног – тоже. Только этот вытянутый черный остов в белом, мертвенном покрывале. Она не двигалась. Просто стояла. Стояла и ждала. Бабка говорила: подойти к реке ночью – все равно что подписать себе приговор. Но не сразу. Сначала – тишина. Густая, давящая. Потом – холод. Не просто ночная прохлада, а ледяное дыхание могилы, пробивающее до костей, заставляющее зубы стучать, а пальцы неметь. И только потом... Она поворачивалась. Не всем телом. Только "голова" под вуалью медленно, со скрипом неживых суставов, поворачивалась в сторону жертвы. И из-под той белой кисеи на тебя смотрело... НИЧТО. Глубокая, бездонная чернота. Пустота, втягивающая свет, надежду, саму жизнь. Взгляд, от которого кровь буквально стынет в жилах, превращаясь в ледяную крошку. Сердце замирает, легкие отказываются дышать. Паника, дикая, животная, бьет в голову – БЕГИ! Но ноги не слушаются. Они вросли в землю, скованные тем леденящим взглядом и невыразимым ужасом. Силуэт не приближался. Он просто... манил. Неуловимым движением, едва заметным креном, словно указывая в сторону реки. И в голове жертвы возникал голос. Не звук, а мысль, чужая и ледяная: "Иди к воде... Она ждет... Там покой..." И люди... шли. Не по своей воле. С остекленевшими глазами, с лицами, искаженными немым воплем ужаса, который не мог вырваться наружу. Шли, как сомнамбулы, прямо к черной, холодной глади. Шли мимо Силуэта, не видя его уже, видя только манящую, обманчиво спокойную воду. Они заходили в реку. Медленно, не глядя под ноги. Вода, ледяная, как прикосновение смерти, обнимала лодыжки, колени, бедра... Они шли дальше. Пока вода не смыкалась над их головами. Ни всплеска. Ни крика. Ни борьбы. Только тихий бульк... и на воде расходились последние круги. Тихая снова становилась... тихой. А Силуэт в белой вуали, будто ничего и не произошло, снова замирал у кромки воды, растворяясь в сером тумане, ожидая следующего... гостя. Бабка видела это однажды. Видела, как старый мельник Степан, всегда такой трезвый и рассудительный, вдруг побледнел как полотно, застыл, а потом пошел... прямо в реку. Она кричала ему, умоляла остановиться, но он не слышал. Его глаза были пусты и устремлены куда-то вдаль, сквозь туман, сквозь ночь. Он вошел в воду и... исчез. А на берегу, в метре от того места, где он ступил в Тихий Берег, стоял Он. Высокий, в своем саване белой вуали. И бабка клялась, что почувствовала, как тот безликий взгляд скользнул по ней. Холод, пронзивший ее тогда, она не чувствовала больше никогда. Она бежала, не помня себя, и больше никогда, никогда не подходила к реке после заката.

Человек без лица (история основанная на реальных событиях) 1970 год, село Чикой. Моей бабушке тогда было шестнадцать. Поздней, глухой ночью, она возвращалась с деревенской дискотеки. Проводив подругу до дома, она отправилась одна к себе. Путь пролегал мимо огородов, огороженных колючим талом. Уже почти у калитки, в густой тени забора узкой улицы, она вдруг наткнулась на неподвижную темную фигуру. Сначала бабушка крикнула: «Эй, ты что стоишь? Дай пройти!» Ответа не последовало. Сквозь нарастающий страх она выругалась, требуя дороги. Тишина. И тут она всмотрелась... На незнакомце был иссиня-черный, как смоль, костюм, сливавшийся с ночью. Но самое страшное ждало впереди. Там, где должно было быть лицо, зияла пустота.Ни глаз, ни рта, ни очертаний – только непроглядная чернота. Ледяной ужас пронзил ее. Сердце выпрыгнуло из груди.Без единой мысли, на чистом адреналине, она отчаянным прыжком преодолела высокий колючий забор и в панике ворвалась в сарай находившийся на их участке, глухо захлопнув за собой дверь. Весь сарай вдруг затрясся. Не просто дрожал – ходил ходуном, будто в эпицентре землетрясения. Со стен и потолка посыпалась пыль и труха. Заскрипели, застонали доски. Загремели, заплясали вилы, лопаты, пустые ведра, с грохотом падая на земляной пол. Казалось, какая-то невидимая, чудовищная сила трясла сарай изо всех сил, пытаясь развалить его или вытряхнуть ее наружу. Прижавшись к стене в самом темном углу, затаив дыхание, она просидела так до самого рассвета. Каждая минута тянулась вечностью, наполненной адской какофонией падающих предметов и скрежетом сотрясающихся стен. Кто или что было снаружи? Она не решалась даже подумать. Только с первыми лучами солнца тряска прекратилась так же внезапно, как и началась. Наступила мертвая тишина. Бабушка выбралась, обессиленная и до смерти перепуганная. Ни фигуры, ни следов вокруг сарая не было. Эту историю моя бабушка рассказывала мне очень часто, со всеми подробностями, и клялась, что все было именно так, на самом деле. И что бы это ни было – оно знало, где она спряталась.

За стеной Это произошло со мной в детстве. Мы жили в старом доме еще дореволюционной постройки. Моя маленькая комната ранее служила прихожей у второго выхода из квартиры. Сам выход был заложен кирпичом еще до моего рождения и превратился в глубокую нишу, где хранили вещи. Странное дело: мне всегда было неспокойно спать в этой комнате. Часто снились кошмары. И вот однажды... Мне приснилось, что из темноты ниши выпрыгивает на одной ноге какая-то мерзкая старуха. Она бесшумно склоняется над моим лицом и пристально вглядывается в меня. Ощущение было леденящим, почти реальным. Приближение ее морщинистого, искаженного лица я почувствовал сквозь сонную дремоту. Потом она отпрыгнула на одной ноге в зал. Вместо второй ноги – лишь короткая, уродливая культя. Самое жуткое – я видел все это словно со стороны, как будто парил под потолком, наблюдая за спящим собой. Проснувшись в холодном поту, я рассказал сон бабушке. К моему удивлению, она не отмахнулась, а серьезно выслушала и... поверила.Она рассказала, что во время Гражданской войны (где-то в 1918-1922 годах)в нашем районе, да и в этих самых домах, шли жестокие бои. Белогвардейцы и красноармейцы рубились насмерть на штыках и шашках, а тела погибших сбрасывали в ближайший овраг. После этого рассказа я наотрез отказался спать в той комнате.Но странное чувство тревоги, как холодная тень, преследует меня до сих пор, особенно когда я, уже взрослый, ложусь спать и невольно бросаю взгляд в темный проем той самой двери... Спустя годы... Однажды я остался дома совсем один – мама ушла на ночное дежурство. Страх перед своей комнатой был сильнее, поэтому я лег спать в зале. И вот, в кромешной тишине ночи, раздался звук, от которого кровь стынет в жилах – скрип, а затем громкий, ржавый визг петли... Дверь в нишу открывалась! Мгновенно накрылся одеялом с головой, вжался лицом в подушки, пытаясь стать невидимым.Сперва я отчаянно пытался убедить себя: "Воображение! Просто воображение разыгралось!" Но нет... Затаив дыхание, я услышал, как старые половицы под чьей-то тяжестью начали скрипеть. Скрип... Пауза... Скрип... С каждым разом – все ближе и ближе к моей кровати.Холодные мурашки побежали по спине, одеяло стало мокрым от пота. Я замер, не смея пошевелиться, в ужасе ожидая, что вот-вот почувствую прикосновение... или дыхание... Так продолжалось несколько мучительных минут. Потом шаги (если это были шаги) затихли. Но это был не конец. Такое случалось еще не раз. Лишь спустя какое-то время, после того как я, уже отчаявшись, перепробовал несколько обрядов очищения дома от "непрошеных гостей" – будь то домовой или что похуже – явления прекратились. Хотите верьте, хотите нет... Но это было наяву. А холодок по спине, когда я вспоминаю ту ночь, – самый настоящий.

Угощение для серых (часть 2) Игнатов уехал, дело легло в архив с грифом "Не раскрыто". В Усть-Ямаровке старались не говорить о Егорке. Но каждую зиму, когда вьюги выли особенно злобно, кто-нибудь находил на пороге своего дома странный "подарок": обглоданную тушку зайца, череп косули с неестественно сломанными рогами… или просто кучку свежего, чистого снега, уложенную в форме волчьей лапы. А по ночам, особенно в полнолуние, у места в распадке слышался не то вой, не то… смех. И старожилы клялись, что видели в метель высокую фигуру с горящими глазами, идущую по снегу босыми ногами в окружении серых теней, которые не оставляли следов. Егорка Лесной пропал. Но Усть-Ямаровка знала: он не исчез. Он ушел домой. И тайга, его истинная мать, приняла его и его темный дар. А волки… волки всегда голодны. И они помнят, кто их кормил.

Угощение для серых (часть 1) Село Усть-Ямаровка висела на краю мира, прилепившись к густому березнику неподалёку от бурной речки. Тайга здесь была не просто лесом – она была древней, безмолвной стражей, стеной из лиственниц и кедров, уходящей за горизонт. Жизнь текла медленно, размеренно, по законам, установленным не людьми, а морозами и расстояниями. Пока не начали пропадать люди. Сначала старик Прокофий, ушедший за жимолостью и не вернувшийся. Потом браконьер Гришка, хваставшийся, что знает тайгу как свои пять пальцев. Затем молодая Алена, пошедшая собирать грибы. Каждую пропажу списывали на тайгу: медведь-шатун, обрыв, просто заблудился – бывает. Но шепотки в деревне уже пошли, тягучие и тревожные. И в них все чаще мелькало имя Егора, которого звали просто Егорка Лесной. Егорка жил на самой отшибе, в покосившейся избушке, куда даже тропа зарастала. Он был нелюдим, с глазами цвета мутного льда, которые словно видели сквозь тебя. Старожилы шептались, что его прадед якшался с "хозяевами" тайги, а сам Егорка умел свистеть так, что волки отзывались. Он редко появлялся в деревне, а когда появлялся – приносил дичь, необычно много и как-то… свежее, будто только что добытую, даже в глухозимье. Люди брали мясо, но крестились украдкой. Зимой, когда пропал кузнец Семен, терпение лопнуло. Следы его саней вели в сторону егоркиной заимки, а потом обрывались у старой лиственницы, словно их смело ветром. А ветра не было. В Усть-Ямаровку приехал следователь из райцентра, молодой и еще не растерявший пыла, Игнатов. Он сразу почувствовал ледяное молчание деревни, тяжелый взгляд из-за занавесок. И Егорка, принесший в подарок "на помин души" огромный кусок оленины, который пах слишком… металлически. Игнатов был упрям. Он прочесал окрестности избушки Егора. И нашел. Не сразу, не близко. В полуверсте, в глухом распадке, скрытом скальными выступами, было место где земля была, черная и рыхлая, будто ее постоянно перекапывали, несмотря на мороз. И кости. Не звериные – человеческие. Обглоданные дочиста, аккуратно сложенные под корнями поваленной лиственницы. А вокруг – десятки, сотни волчьих следов. Они не топтали кости, не разбрасывали их. Они приходили, ели и уходили, как по расписанию. Как на кормовой точке. У Игнатова похолодело внутри. Самого Егора в избушке не было. Зато на столе лежал нож, старинный, с костяной рукоятью, вырезанной в виде волчьей головы. Он был безупречно чист, но Игнатову показалось, что на лезвии отсвечивает что-то темное, почти черное. Рядом – горсть волчьих клыков, нанизанных на ремешок. Милиция и местные мужики с ружьями (дрожащими от страха больше, чем от холода) прочесали тайгу вокруг того места. И нашли Егора. Вернее, нашли, где он был. На снегу у быстрой речушки Чикой стояли его валенки. Аккуратно, носками к воде. Рядом валялась его заячья шапка. Следы Егора вели прямо к воде и… обрывались. Как будто он шагнул в ледяной поток и растворился. А вот волчьи следы были повсюду: они кружили вокруг валенок, ныряли в кустарник, уходили вглубь тайги. Но ни одного следа от воды. Преследовать было нечего. Игнатов чувствовал себя дураком, стоя у реки. Казалось, сама тайга насмехалась над ним – тишина была абсолютной, даже ветер стих. Мужики сожгли избу Егора дотла. Когда пламя взметнулось к свинцовому небу, из леса донесся протяжный, леденящий душу волчий вой. Не один голос, а множество, слившихся в жуткую, торжествующую песню. Мужики перекрестились, милиционеры нервно переглянулись.