Зелёная книга

История Василия Рымбовского звучит так невероятно, что в неё трудно поверить. Но она случилась — и стала одной из самых поразительных страниц человеческого упорства во Второй мировой войне. Он родился в обычной украинской деревне, рано женился, похоронил двоих детей. К тридцати годам жизнь его уже знала боль и потерю. Когда в 1939-м пришла повестка, Василий не возражал — на службе, как на судьбе. Война настигла его летом 1941-го, когда до демобилизации оставались считанные дни. Вместо дома — западный фронт, вместо отпускного билета — плена дорога...

В кабинете пахло табаком и потом. За окнами — декабрьская Москва, хриплые голоса, шаги по коридорам власти. Вождь стоял у стола, молчал, глядя на человека в черкеске. Тот, не снимая папахи, шагнул ближе. — Смотри, Коба, — сказал он, — уши отрежу! Так в 1927 году комдив Дмитрий Шмидт — в прошлом Давид Гутман — позволил себе то, чего не позволял никто. Прямота была его оружием и его приговором. Он родился в 1896 году, в Полтавской губернии. В Первую мировую войну ушёл семнадцатилетним мальчишкой и вернулся полным Георгиевским кавалером — редчайшим случаем для еврейского солдата царской армии...

Зима 1941 года. У Невской Дубровки стояла такая стужа, что дыхание звенело, а снег трещал, будто стекло. Ленинград был в кольце, но даже здесь, в ледяных окопах, шла своя, особая война — снайперская. Каждый выстрел — поединок, каждая ошибка — смерть. Среди тех, кто держал оборону, был старшина Иван Антонов — балтийский моряк, человек с железной выносливостью и спокойными глазами охотника. Он не ждал приказов. В свободные часы выходил на передний край с винтовкой, наблюдал, как движется враг, где ходят корректировщики, где пулемётчики...

Осень 1943 года. Только что освобождённая прифронтовая деревня. По утрам — туман, по вечерам — гул дальней артиллерии. Люди возвращались в полуразрушенные дома, а по просёлкам снова шли солдаты — пыльные, уставшие, с котелками на боку. Но среди них оказались и те, кто был одет слишком аккуратно, говорил слишком ровно, пах не потом, а чужим табаком. Их заметил старик. Он косил траву у оврага, когда мимо прошла группа из трёх человек. Форма на них — будто только что из вещевого склада: выглаженная, сапоги блестят, лица чистые...

Он очнулся в тишине, которая звенела. Воздух был густ от дыма и пыли, обугленные стены казались живыми, будто дышали вместе с огнём. Где-то глухо ухнул разорвавшийся снаряд — город не спал, город стонал. Александр Яковлев медленно приподнялся, чувствуя, как каждая мышца отзывается болью. БМП горела — своя, родная, та, с которой он вошёл в Грозный утром. Теперь она стала последним укрытием и могилой для его товарищей. Он был жив. Пока ещё. И понимал — рядом враг. Слышались голоса, осторожные шаги...

Сырая немецкая зима. Небо затянуто тучами, воздух пахнет дымом и гарью. Танкисты двигались по насыпи, когда Родькин увидел, как мимо головы пролетела чёрная болванка. На фоне белого снега она показалась особенно страшной. В тот миг каждый вдох отдавал холодом и смертью. И всё же они продолжали идти вперёд. Арсений Константинович Родькин не стремился на войну, но и уклоняться не собирался: призвали — значит, надо. Сначала тракторист, потом курсант Ульяновского танкового училища, он через восемь месяцев стал командиром танка...

Дон погиб тихо и сразу. На окраине Южного Баглана его настигла пуля, и огромная серая овчарка рухнула в пыль, не успев даже взвыть. Для разведбатальона это был удар — словно потеряли одного из своих. Горевали по нему так, как горюют по боевому другу, которому доверял жизнь. Дон появился у солдат ещё в 1980 году — щенком его подарили пограничники. С тех пор он прошёл рядом с людьми долгие пять лет. Брался на зачистки, умел выследить любого укрывшегося афганца, чувствовал опасность раньше приборов...

В толпе на первомайской демонстрации он всегда был заметен. Невысокий, с густыми седыми волосами, в костюме, на лацкане которого поблескивала юбилейная медаль. Его знали в городе: ветеран войны, фронтовик, человек, прошедший трудные дороги. Дети протягивали ему цветы, женщины улыбались, мужчины пожимали руку. Никто тогда не догадывался, что этот «герой» прятал в себе страшное прошлое. Он ведь даже мухи не обидел? Что могло быть не так? Павел Алексашин начинал войну в Красной армии, старшим лейтенантом...

Ночь в афганских горах перед боем у кишлака Дури была тягучей и тревожной. Лёгкий ветер тянул сухую траву, где-то внизу редкой искрой вспыхивал огонёк, и тишина казалась обманчивой. Разведчики спецназа сидели молча. Каждый думал о своём, только оружие в руках и камни под спиной напоминали, что сон здесь — роскошь. Старший лейтенант Олег Онищук вглядывался в темноту и курил. Его лицо было спокойно, но в глазах пряталась настороженность. Он знал: рассвет принесёт испытание. Онищук родился в Волынской области, в обычной семье...

«Гражданин генерал! Я, можно сказать, бывший боевик. Но прежде всего — бывший старший сержант Советской Армии, которого бросили на поле боя в ДРА за несколько недель до вывода войск…» Эти строки написал человек по имени Ахмаид. Чеченец, которому в 19 лет довелось служить в Афганистане. Там он был ранен и официально «пропал без вести». На самом деле его выходили хазарейцы под Кандагаром. Когда он оправился, узнал сразу два удара судьбы: Советская армия ушла из Афганистана, а самого Союза больше не существовало...

Коридор саратовского суда дышал холодом и пустотой. Сырая штукатурка, тусклый свет ламп, запах старого линолеума. Здесь, среди равнодушных стен, стоял Иван Иванович Павлюченко — фронтовик, орденоносец, адвокат. Он держал в руке портфель, и только он знал, что лежит внутри. Нож. Боевой НР-40. Тот самый, что когда-то спасал жизнь его товарищам в разведке, а теперь должен был стать орудием мести. Для чужого глаза он был просто пожилым человеком в потертом пальто. Но внутри его жила боль, обжигающая сильнее пороха...

Война оставляет за собой не только дым пожарищ и пустые деревни, но и следы иной, скрытой жестокости. Немцы подходили к ней с педантичностью, которая в иных случаях могла бы вызвать уважение, но здесь — лишь горечь. Там, где наши бойцы воевали за жизнь и землю, враг организовывал даже порок по уставу. У солдата вермахта был талон, как у нас — хлебная карточка. Пять-шесть талонов в месяц, и каждый ценился, как сигарета или плитка шоколада. Час времени, из которых сорок пять минут уходило на заполнение бумаг и медицинский осмотр, а на сам визит оставалось пятнадцать...