Еда без повода

Телефон лежал на кухонном столе экраном вверх, как немой укор. Валентина Сергеевна смотрела на него уже минут десять и всё не решалась взять в руки. За окном моросил мелкий осенний дождь, и от его монотонного шума неприятно ныли виски. — Ну что ж ты… — пробормотала она себе под нос и медленно опустилась на табурет. Ещё полгода назад она и подумать не могла, что простой номер регистратуры будет вызывать такой ком в груди. Её зять, Алексей Новиков, работал терапевтом в районной поликлинике уже восьмой год...

Комод стоял у стены с тех пор, сколько Катя себя помнила. Тяжёлый, тёмного ореха, с чуть перекосившимся верхним ящиком и тонкой трещинкой на боковой панели — следом давнего переезда, ещё из девяностых. На нём всегда лежала кружевная салфетка, пожелтевшая от времени, а под стеклом — фарфоровые чашки с мелким васильковым узором. Сервиз назывался просто — «Полевой». Так говорила бабушка, хотя в паспорте изделия значилось что-то длинное и чопорное. Для Кати эти слова значения не имели. Значение имел голос бабушки, когда та доставала чашки: — Это не на каждый день...

Ключ в замке провернулся туго, с привычным скрежетом — дверь в этой квартире всегда открывалась неохотно, будто каждый раз требовала подтверждения: ты точно сюда? Андрей вошёл первым, придерживая створку плечом. За ним медленно шагнула Вера — одной рукой она прижимала к себе переноску с младенцем, другой бессознательно держалась за стену. После выписки тело казалось чужим: тяжёлым, ватным, не совсем послушным. — Осторожно, — сказал Андрей слишком громко и тут же смутился. — Прости… Вера кивнула. Слова были лишними...

Утро началось с тишины, которая всегда казалась Марине обманчивой. Не уютной — выжидающей. Такой бывает в доме, где давно не кричат, но и по-настоящему не говорят. Она проснулась раньше будильника и долго лежала, глядя в потолок, где по утрам солнечный свет рисовал блеклое квадратное окно — отражение соседнего дома. Сегодня был тот самый день, про который нельзя было сказать «обычный». День, к которому она готовилась так же старательно, как когда-то к защите диплома: продумывала слова, жесты, тон, даже паузы между фразами...

— Не вздумай оформлять дом на неё, слышишь? — голос Валентины Сергеевны резал воздух так же остро, как и нож, которым она стучала по разделочной доске. — Иначе эта твоя Оля половину утащит, когда решит уйти. Или тебя бросить. Или ещё чего похуже. Мужчины у неё в роду ненадёжные, я же говорила! Илья стоял у дверного косяка и смотрел, как мать рубит зелень — жестко, будто будто хотела раскрошить не укроп, а его собственную волю. Стол был заставлен банками с заготовками, в квартире пахло перцем и паром варящегося супа...

— Хорошая у вас квартира. Светлая, просторная, — сказала Варя, не торопясь проходя в прихожую. Она оглядывалась так, будто рассматривала чужую витрину, а не дом, где жили люди. — А вы, Анна Павловна, давно тут? Лет сорок, наверное? Анна Павловна, маленькая, аккуратная, с вечной привычкой держать руки чуть прижатым к себе — словно извиняется за своё существование, — кивнула. — С восемьдесят пятого, доченька. Варя улыбнулась узко, почти незаметно. — Ну, отлично. Значит, стены крепкие. А вы, наверное,...

Лидия стояла у кухонного окна, глядя на мокрый асфальт. День выдался какой-то серый, медленный, тягучий — как будто сам воздух сопротивлялся движению. Она держала в руках только что выключенный чайник, но не помнила, зачем его взяла. Мысли снова и снова возвращались туда, куда ей не хотелось возвращаться — к разговору, который она откладывала уже третий год. Всё началось так буднично, что тогда это даже показалось ей милым. Брат мужа, Кирилл, приехал к ним поздним вечером — мокрый от дождя, с рюкзаком, который давно потерял форму, и глазами человека, который искал спасения...

Надежда Степановна в свои пятьдесят восемь иногда ощущала, что стала старой не телом — оно ещё держалось, ноги ныли только к вечеру, давление шалило после ненужных тревог, — а душой. Как будто самое главное, ради чего она жила, ускользнуло незаметно, оставив её одну, в квартире, где слишком много тишины и слишком мало будущего. Её сын, Артём, которому уже стукнуло тридцать два, жил так, будто остался в двадцать пять: съёмное жильё в соседнем районе, шумные компании, поездки куда-то на выходные — лодки, квесты, мотоциклы...

Возвращение из роддома В квартире двадцатишестилетней Оли стоял лёгкий аромат детского крема и новых вещей. Родня суетилась: кто раскладывал продукты, кто расставлял коробки с подарками, кто поправлял гирлянду над дверью. Всё вокруг говорило о том, что сегодня здесь ждут особенного гостя — молодую маму и её крошечную дочку. Старшая сестра, Вера, застыла у входа, наблюдая за тем, как родственники со стороны мужа Оли тащат в комнату громоздкие коробки. В одной — дорогие брендовые наборы одежды, в другой — игрушки, а в коридоре уже стояла коробка, величиной с половину комода...

Конфликт с матерью — Он тебе не пара! — в сотый раз повторяла Марина Сергеевна, тяжело вздыхая. — Лена, я не понимаю, как ты можешь за него держаться. Парень пустой, бесперспективный! Однажды ты сама это поймёшь! — Мам, ну раз ты так уверена, то и переживать не стоит, — хихикнула Лена, стараясь не показать, насколько она устала от одного и того же разговора. — Давай договоримся: я сама выберу, кто мне пара. — Конечно! — всплеснула руками мать. — А потом прибежишь ко мне в слезах! Лена закатила глаза и молча продолжила складывать вещи в сумку...

Когда Марина увидела в дверном проёме знакомую фигуру, сердце сжалось, будто его перетянули тонкой нейлоновой нитью. Она не ожидала Лены сегодня, не ждала вообще уже ничего — ни объяснений, ни извинений, ни даже попытки исправить. Слишком много дней прошло. Слишком много звонков ушло в пустоту. Лена стояла, переминаясь с ноги на ногу, будто маленькая девочка, которая разбила мамину вазу. Только девочке тогда было семь, а этой — двадцать два, и в руках у неё был не букет мятых цветов из сада, а её...

До того дня, когда Мария уехала из родительского дома с одним чемоданом и неприметной сумкой через плечо, она думала, что её жизнь так и будет тянуться однообразной, глухой линией — без всплесков, без тепла, без попыток услышать её голос. Ей было двадцать пять, и каждый из этих лет нес на себе отпечаток постоянного сравнения, обесценивания и вины, которую она так усердно носила, что та стала привычной, как собственная кожа. Дом, где она выросла, стоял на окраине районного посёлка — серый, низкий, с облупленными балконами...