Большое сердце

Сижу я у себя на кухне, пью вечерний чай, слышу, как во дворе за забором кто-то спорит по телефону — голос женский, знакомый. Пригляделся — Раиса Сергеевна, бывшая свекровь моей соседки Анны. И с этого, можно сказать, началась история, которую я бы и хотел забыть, но вряд ли получится. Анна жила напротив, через проезд. Женщина спокойная, аккуратная, работящая. После развода с мужем не озлобилась, наоборот — словно собралась, научилась полагаться только на себя. Дом её всегда был ухожен: герань на окне, по выходным пахнет выпечкой, и всё по полочкам расставлено...

Я помню ту пару — Алексея и Светлану. Жили в соседнем подъезде, на третьем этаже, окна выходили во двор, прямо на детскую площадку, где я летом обычно сижу на скамейке с газетой. Мы не дружили, но здоровались, иногда обменивались короткими фразами о погоде или коммунальных делах. Алексей любил поболтать — весёлый на вид, разговорчивый, будто ему всегда хотелось внимания. Светлана была другой: собранная, сдержанная, из тех женщин, в которых чувствуется внутренняя опора и порядок во всём. Я её часто видел ранним утром, когда она шла на работу — с термосом в руке и поварской одеждой в пакете...

В одной из квартир, на четвёртом этаже нашего дома, живёт Елена Петровна — моя давняя знакомая, женщина с добрым, но вечно усталым лицом. Так получилось, что наши судьбы пересекались много раз: когда-то работали на одном предприятии, потом стали соседями. Когда я встретил её весной, она будто помолодела. Стояла у подъезда с письмом в руках и улыбалась так, как улыбаются люди, наконец освободившиеся от тяжёлого груза. — Всё, Андрей, закрыла кредит. Три года платила, три! Теперь — ни копейки никому не должна...

Иногда я думаю, что самая тяжелая старость — не та, где нет здоровья, а та, где нет прощения. Я часто захожу к своей соседке Галине Викторовне. Мы живем на одном этаже уже больше двадцати лет. Когда-то она была бойкой женщиной, директором небольшого магазина, любила шумные застолья и гостей. Сейчас её квартира пахнет лекарствами, валерьянкой и старым табаком. После двух инсультов она говорит неуверенно, как будто ищет слова в памяти, где всё перемешалось — годы, лица, отношения. В тот вечер я услышал голоса ещё в подъезде...

Есть у меня соседка по даче — Вера Петровна. Женщина шестидесяти пяти лет, всегда при параде: волосы окрашены в янтарный, ногти всегда со свежим маникюром, духи — с сильным, сладким шлейфом, которым она, кажется, заполняет весь дом. Три года назад она часто захаживала ко мне. Садилась на табурет у калитки, выдыхала и начинала рассказывать: «Вот раньше я жила — как человек… А теперь, Андрей, дожила, что с родными, словно чужая». Слушать её было порой тяжело. Просто всё в её словах было каким-то детским, непрожитым...

Я наблюдал всю эту историю с самого начала. Сначала она казалась обычной бытовой — как у многих. Молодые поженились, родили сына, жили скромно, но ладно. Квартира досталась от матери Дмитрия - Валентины Петровны. Тогда она казалась щедрой, и отзывчивой: — Пусть у молодых будет своё гнездо. А мы с мужем будем их навещать, благо живём через две остановки. Я помню, как они переезжали — Светлана мыла окна, Дмитрий носил коробки, а Валентина Петровна сидела на табуретке и давала указания, где поставить диван...

Я знал эту семью давно. Алла Николаевна и Павел Серафимович — люди внешне благополучные, ухоженные, из тех, кто всегда держит осанку и говорит с чувством внутренней правоты. По утрам их часто можно было увидеть у магазина: он — с газетой под мышкой, она — с аккуратной сумкой, будто каждый выход из дома был мероприятием. Они жили этажом выше, и через тонкий потолок доносились их голоса — обрывки разговоров, в которых чаще всего звучали нравоучения. В каждом слове — «истина», в каждом взгляде — холодная уверенность, что мир должен быть по их мерке...

В тот день у Веры Петровны была пенсия. Я встретил её у почты — медленно шла, держала сумку ближе к себе, будто не деньги несла, а достоинство. Мы разговорились у почтовых ящиков. Она улыбнулась и сказала: — Пенсию выдали, теперь хоть лекарства куплю. А потом добавила, как бы между прочим: — Дочка обещала зайти. Я знал, что «зайти» — значит «попросить». Так было всегда. Вера Петровна жила через стенку. Маленькая двушка — чистая, на солнечной стороне. Скатерть в цветочек, чайник с отбитым носиком, аккуратно развешенные полотенца...

Я хорошо знал Марию Ивановну. Мы жили в одном дворе, наши окна выходили на одну и ту же площадку. По утрам она выходила в магазин — в чистом платке, с аккуратно сложенной авоськой. Возвращалась всегда с одним и тем же набором — батон, молоко, немного творога. С виду — обычная пенсионерка, каких много. Но стоило услышать, как она говорит о сыне, и становилось ясно: весь смысл её жизни был сосредоточен в этом человеке. Она не скрывала своей гордости — Дмитрий у неё инженер, учился в Петербурге, теперь работает «в хорошей фирме»...

Иногда в жизни всё решается за одну минуту. Просто вдруг понимаешь — больше не можешь играть в вежливость, где тебя унижают, а ты улыбаешься. С Ольгой мы тогда уже прожили семь лет. Жизнь была обычная: работа, дети, дача, собака, вечные ремонты. Вечерами я любил сидеть на кухне с чашкой чая, слушать, как гремит посуда, как жена ворчит про школу, про цены, про свою маму. Светлана Сергеевна, её мать, жила одна. Пенсия у неё небольшая, диабет, таблетки дорогие. Я помогал, не считая. Каждый месяц переводил ей сорок тысяч — то на лекарства, то на продукты, то просто «чтобы было»...

Я долго думал, что спокойствие приходит с внешним порядком: когда дети устроены, когда холодильник полон, когда здоровье не подводит. Но оказалось, что настоящий порядок — не на полках и не в записях у врача, а в голове. И навести его можно только своими силами. Я расскажу, какие десять вещей мне пришлось сделать после шестидесяти, чтобы наконец-то почувствовать спокойную жизнь. Когда жена ушла, я долго спал на своей половине кровати, как будто она сейчас придёт. На её стороне лежала подушка, аккуратно расправленная, будто ждала...

Я помню тот вечер, когда она собрала вещи. Даже не сказал бы, что это было неожиданно. Все к этому шло — просто никто из нас не хотел первым признать. Ольга молча сложила одежду в чемодан, аккуратно застегнула молнию, посмотрела на меня и сказала: — Андрей, ты же всё понимаешь. Я только кивнул. Слова казались лишними. Не было крика, ссор, хлопанья дверей. Просто женщина, с которой прожито тридцать лет, стояла у двери и говорила, что хочет «начать жизнь заново». Я не удерживал. Не потому что гордость или равнодушие — просто понял: если человек собрался уйти, то пусть уйдёт так, спокойно...