Она узнала его по рисунку. По детскому, кривому рисунку на тетрадном листке — дерево, растущее корнями в небо.
Так рисовал только один человек. Её сын. Который погиб пять лет назад.
Вера Михайловна не любила воскресенья. Точнее, любила только один их час — с семи до восьми вечера. В это время звонил Митя.
Она сидела на кухне, поправляла клеёнку на столе, хотя та и так лежала ровно. Чайник уже остыл. Кот Семён, старый, рыжий, с рваным ухом, полученным в боях за дачные территории, дремал на подоконнике. Вера смотрела на телефон. Старый кнопочный аппарат лежал перед ней, как икона.
— Ну, здравствуй, ма, — голос в трубке всегда звучал так, будто он только что вбежал на пятый этаж. — Здравствуй, сынок. Как ты? Не болеешь? Голос хриплый. — Да какой болею, мам! Я тебе такое расскажу! — Митя смеялся. — Ты сядь, если стоишь. — Я сижу, Митя. Всегда сижу, когда с тобой говорю. — В общем, готовься. На Новый год приеду не один. Сюрприз будет. Ты будешь счастлива, мам. Честное слово.
Вера Михайловна усмехнулась, но губы сами растянулись в улыбку. — Сюрприз... Опять кота притащишь? Или картину три на два метра, которая в дверь не пролезет? — Лучше, мам. Намного лучше. Ладно, мне бежать надо, заказчик ждёт. Люблю тебя!
Гудки. Вера положила трубку. Сюрприз. Господи, хоть бы невеста. Ему уже тридцать, а всё с мольбертом обнимается. Хотя какой он художник... Талантливый, конечно, в Строгановку сам поступил, без блата. Но этот его стиль... Деревья корнями вверх. «Мам, ты не понимаешь, мир держится на корнях, а крона — это мы, мы в землю вросли головами». Философ.
Она подошла к шкафу, достала папку с детскими рисунками. Вот оно. Альбомный лист, пожелтевший от времени. Дуб. Мощный, корявый, корни торчат в небо, как скрюченные пальцы, а крона — внизу, в земле. Странно. Но учительница в художке тогда сказала: «Не переучивайте. Это видение». Вера и не переучивала. Сама же там работала, понимала.
Звонок раздался в среду. Днём. Вера была на уроке, объясняла третьему классу перспективу. — Вера Михайловна, вас к телефону, — заглянула в класс секретарша Леночка. Лицо у неё было белое, как лист ватмана. — Кто? Митя? — Нет... Из полиции.
Она не помнила, как дошла до учительской. Трубка была тяжёлая, липкая от чужих ладоней. — Гражданка Скворцова? — Да. — Кем вам приходится Скворцов Дмитрий Анатольевич, тысяча девятьсот девяносто третьего года рождения? — Сын. Что случилось? Где он? — Примите соболезнования. ДТП. Такси вылетело на встречную полосу. Смерть мгновенная. Нам нужно, чтобы вы приехали на опознание.
Вера не закричала. Она аккуратно положила трубку на рычаг. Посмотрела на Леночку. — У меня урок не закончен, — сказала она тихо. — Там перспектива... Они не поймут, как точку схода строить.
И упала.
Москва встретила грязным снегом и реагентами. В морге пахло хлоркой и чем-то сладковатым, от чего сводило желудок. Вера смотрела на лицо сына и не узнавала. Это не Митя. У Мити родинка над бровью, у Мити ямочка на щеке, у Мити вечно взъерошенные волосы. А здесь... здесь просто маска. Жёлтая, восковая, чужая. — Это он? — спросил человек в халате. — Да, — сказала она чужим, деревянным голосом.
Потом были похороны. В родном городе, рядом с отцом. Пришло много людей — какие-то Митины друзья, однокурсники. Говорили речи про талант, про невосполнимую утрату. Вера стояла прямая, как палка, и смотрела в яму. Слёз не было. Внутри всё вымерло. Словно выключили свет в огромном доме, и осталась только одна маленькая лампочка в подвале, которая едва тлеет.
После поминок ей отдали его вещи. Рюкзак. Скетчбук. Телефон — экран разбит, паутина трещин, но включается.
Вера зарядила его дома. Пароля не было. В галерее — сотни фотографий. Картины, какие-то улицы, коты, чашки кофе. Она листала, листала, пока палец не онемел.
И сообщение. Голосовое. Отправлено ей за пять минут до аварии. Непрослушанное.
Она нажала на воспроизведение.
«Мам, я тебе такое расскажу! Приеду — сама увидишь. Ты будешь счастлива...»
Голос оборвался. Шум улицы. Визг тормозов. Удар. И тишина.
Вера слушала это каждый вечер. Пять лет подряд.
Пять лет — это много или мало? Для Веры Михайловны это было одно бесконечное «сегодня». Она ходила на работу, ставила натюрморты, проверяла штриховку. Ученики её боялись. Раньше она смеялась, угощала их сушками, рассказывала про Ван Гога, про то, как он отрезал себе ухо ради любви. Теперь она была как мраморная статуя — холодная и неподвижная.
— Скворцова совсем высохла, — шептались коллеги в учительской. — Даже не улыбнётся. — Так сына потеряла. — Пять лет прошло! Надо же жить дальше. — Не дай бог тебе такое пережить, — обрывала разговоры завуч.
Комнату Мити Вера закрыла на ключ. Там всё осталось как при нём. Мольберт с незаконченной работой, краски, кисти в банке из-под кофе. Пыль она вытирала раз в неделю, но ничего не трогала. Словно он вышел за хлебом и вот-вот вернётся.
Каждое воскресенье она ходила на кладбище. Чистила снег зимой, убирала сухие листья осенью. Разговаривала. — Вот, Митенька, зима опять. Семён совсем плох, задние лапы волочит. Но ест хорошо. Я ему твой любимый паштет покупаю. Помнишь, ты его таскал из холодильника?
В сентябре в художку привели новых «нулёвок». Шестилетки. Смешные, шумные, перемазанные гуашью по уши.
Вера Михайловна смотрела на них с привычной усталостью. Очередной поток. Через год половина отсеется, через три года останутся единицы.
— Вера Михайловна, возьмите ещё одну девочку, пожалуйста, — попросила завуч. — Опекун очень просила. Мест нет, но вы же опытный педагог. — Кто опекун? Бабушка? — Нет, чужая женщина. Соседка. Там сложная история. Мать умерла, отца нет.
В класс вошла женщина лет пятидесяти, полная, запыхавшаяся, с хозяйственными сумками в обеих руках. За руку она тащила девочку.
Маленькая, худенькая, в нелепой розовой шапке, которая сползала на глаза. Пальто великовато — явно с чужого плеча.
— Здрасьте, — выпалила женщина. — Мы к вам. Вот, Маша. Рисовать любит, сил нет, все обои извела. Возьмёте? — Садитесь, — буркнула Вера. — Фамилия? — Волкова. Мария.
Женщина подтолкнула девочку к свободной парте и убежала. «Мне на рынок ещё!» — крикнула она уже из коридора.
Маша села. Сняла шапку. Волосы светлые, жидкие, заплетены в две косички. Глаза большие, серые, смотрят исподлобья. Волчонок.
— Ну, что сидим? — строго сказала Вера. — Доставай бумагу, карандаши. Сегодня рисуем осень.
Маша молча достала всё из рюкзака.
Вера ходила между рядами, поправляла, советовала. К новенькой подошла в последнюю очередь.
— Что у тебя тут?
Маша рисовала дерево. Одинокое дерево на весь лист.
— Тема — «Осень в парке», — сказала Вера. — А у тебя что? Почему дерево одно? И почему...
Она осеклась. Горло перехватило.
Дерево росло корнями в небо.
Вера почувствовала, как сердце пропустило удар. Потом ещё один.
— Маша, — сказала она тихо, почти шёпотом. — Почему ты так нарисовала?
Девочка подняла на неё серые глаза.
— Так правильно, — сказала она. Голос был тихий, но твёрдый.
— Кто тебе сказал?
— Мама. Она говорила, папа так рисовал. Всегда.
Вера отошла. Руки дрожали так сильно, что пришлось спрятать их за спину. «Совпадение. Мало ли художников с причудами».
Но весь урок она косилась на девочку.
Маша рисовала левой рукой. Карандаш держала странно — щепотью, всеми пятью пальцами.
Как Митя.
Вера зажмурилась. «Нет. Не выдумывай. Ты просто сходишь с ума от одиночества».
После урока всех детей разобрали родители. За Машей никто не пришёл.
— Где твоя... тётя? — спросила Вера, убирая мольберты. — Тётя Валя работает. Она сказала посидеть тут. — Час уже прошёл! Мне домой пора.
Маша молчала. Сидела на стуле, болтала ногами.
— Ладно, сиди. Я чай попью.
Вера налила себе чаю, достала печенье. Посмотрела на девочку.
— Будешь?
Маша кивнула.
Она ела печенье аккуратно, подставляя ладошку, чтобы крошки не падали. Потом улыбнулась. Улыбка была кривая, застенчивая, с ямочкой на левой щеке.
У Мити была такая же ямочка.
Вера выронила чашку. Та разбилась с звонким треском.
— Ой! — испугалась Маша. — Я соберу! — Не трогай! — рявкнула Вера. — Порежешься!
Она сама смела осколки. Сердце колотилось где-то в горле. «Этого не может быть. Митя умер пять лет назад. Девочке шесть. Не сходится. Не сходится!»
Но оно сходилось. Если Митя погиб в декабре, а девочка родилась через семь месяцев... Если её мать была беременна, но ещё не знала... Или знала, но молчала...
«Приеду — сама увидишь. Ты будешь счастлива».
На следующий урок Маша принесла старую, потрёпанную фотографию.
— Вера Михайловна, посмотрите, — она подошла к учительскому столу. — Это мой папа.
Вера не хотела смотреть. Ей было страшно. Страшно так, как не было даже тогда, в морге.
— Маша, иди на место, звонок скоро. — Ну посмотрите! Мама говорила, он был великий художник.
Вера вздохнула и взяла фото.
Снимок был цветной, но выцветший от времени. На фоне кирпичной стены стоял парень. Длинные волосы, перепачканный краской фартук, в руках — кисть. Он смеялся, запрокинув голову.
Это был Митя.
Снято в мастерской Строгановки. На заднем плане висела картина — огромное дерево корнями вверх.
Вере стало нечем дышать. Воздух в классе стал густым, как кисель.
— Откуда... откуда у тебя это? — У мамы в шкатулке лежало. Она говорила, папа умер, когда я ещё в животике была. А потом и мама умерла.
Вера выбежала из класса. В коридоре прислонилась лбом к холодному стеклу. За окном моросил дождь, капли стекали по стеклу, как слёзы.
«Он знал. Он знал и молчал. Готовил сюрприз. Хотел привезти её — беременную, счастливую. Познакомить с мамой».
А потом вспомнила: «Приеду — сама увидишь. Ты будешь счастлива».
Господи. Господи.
Вечером она нашла телефон опекуна в документах художественной школы.
— Валентина Петровна? Это учительница рисования. Мне нужно с вами поговорить. Нет, не по телефону. Я сейчас приду.
Квартира опекуна пахла жареной капустой и валерьянкой. Валентина Петровна, женщина простая и суетливая, бегала по кухне, накрывала на стол.
— Ой, да что вы, Вера Михайловна! Неужто Машка чего натворила? Она тихая вроде, только рисует всё время эти свои коряги... — Расскажите мне про её мать, — перебила Вера. — Кто она была?
Валентина села напротив, вытерла руки о фартук.
— Ленка-то? Ох, бедная девочка... Соседка моя была. Хорошая, добрая, работящая. Уехала в Москву после школы, на повара училась. Влюбилась там в какого-то художника. Жили они вместе, вроде душа в душу. А потом... потом он погиб. Разбился. Машинa сбила, или такси, что ли. Она беременная уже была, но ему не успела сказать. Сюрприз хотела сделать на Новый год. А он взял и погиб.
Вера вцепилась в край стола. Костяшки пальцев побелели.
— А потом?
— А потом она вернулась сюда. Родила Машку. Работала в столовой при школе. Тянула как могла. А два года назад сгорела. Рак. Быстро, за полгода... Машку мне оставила. Родни-то нет никого. Я вот оформила опеку, пенсия у меня небольшая, четырнадцать тысяч, но на Машку государство платит, справляемся.
— У Лены остались вещи? Письма? Фотографии?
— Да коробка там стоит, на антресолях. Я всё выбросить хотела, да рука не поднялась. Сейчас достану.
Валентина принесла пыльную обувную коробку. Вера открыла её дрожащими руками. Сверху лежал студенческий билет на имя Елены Волковой. Фотографии маленькой Маши — первые шаги, первый утренник, первый рисунок. И открытка. Обычная, с видом Москвы — Красная площадь, ёлка, гирлянды.
На обороте — знакомый летящий почерк:
«Ленка, я тебя люблю больше жизни. Собирайся, бери билет. Едем к маме. Хватит прятаться. Хочу познакомить тебя с главной женщиной моей жизни. Она у меня строгая, но ты ей понравишься. Твой М.»
Дата на почтовом штемпеле — 25 декабря. За три дня до аварии.
Вера прижала открытку к груди и заплакала. Впервые за пять лет. Громко, страшно, навзрыд, не стесняясь. Пять лет она держала это в себе — и вот плотина рухнула.
Валентина Петровна испуганно крестилась в углу, не понимая, что происходит. А Маша, выглянувшая из комнаты на шум, стояла в дверях и смотрела на странную учительницу круглыми глазами.
В воскресенье Вера Михайловна не пошла на кладбище. Впервые за пять лет.
Она открыла дверь в комнату Мити.
Там пахло пылью и старой краской. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь пыльные шторы. Вера распахнула их. Солнце ударило в глаза, осветило танцующие в воздухе пылинки.
Она протёрла стол. Открыла окно — впустить свежий воздух. Достала из сумки рисунок Маши — тот самый, с дерева корнями вверх. Поставила его на мольберт, рядом с незаконченной картиной Мити.
Они были похожи как отражения в зеркале. Только одна написана мастером, а вторая — ребёнком. Но суть была одна. Корни, уходящие в небо. Связь, которую не разорвать.
Через месяц Вера забрала Машу к себе. Оформление заняло время — документы, комиссии, проверки. Валентина Петровна не возражала: спина у неё болела всё сильнее, сил на ребёнка не хватало.
— Вы ей родная бабушка, — сказала она, подписывая бумаги. — Так и должно быть. Родная кровь.
В первый вечер Маша долго не могла уснуть. Ходила по квартире, трогала вещи, разглядывала фотографии.
— Это папа маленький? — спрашивала она, показывая на снимок. — Да. Ему здесь семь лет. Как тебе скоро будет. — А это? — Это он картину рисует. Первую свою большую картину. — Дерево? — Дерево.
Маша забралась на диван, прижалась к Вере.
— А я теперь тут буду жить? Навсегда? — Навсегда. — И ты никуда не денешься? — Никуда.
Маша помолчала.
— Тётя Валя хорошая. Но она всё время кричит. У неё спина болит. — Больше никто кричать не будет, — сказала Вера, гладя её по жидким косичкам. — Никто и никогда.
Зима в том году выдалась снежная. Сугробы намело выше человеческого роста.
Вера Михайловна вела Машу из школы. Они шли не спеша, хрустя свежим снегом под ногами. Маша была в новой куртке — тёплой, ярко-синей, с капюшоном, — и в шапке с помпоном.
— Ба, а мы купим мороженое? — спросила она. — Зимой? Горло заболит. — Ну мы же дома съедим! С горячим чаем!
Вера улыбнулась.
— Ладно. Купим. Только с чаем.
Она держала Машу за руку. На Маше были варежки. Синие, с оленями. Митины. Вера нашла их в кладовке — они оказались как раз впору семилетнему ребёнку. Митя носил их в первом классе, берёг, не терял. Теперь они согревали руки его дочери.
— Бабушка, а папа нас видит? — вдруг спросила Маша, глядя в небо.
Вера тоже посмотрела вверх. Небо было серое, зимнее, тяжёлое от снеговых туч. Но в одном месте тучи разошлись, и сквозь них пробивался золотой луч солнца.
— Видит, Машенька. Конечно, видит. — А он рад? — Думаю, он счастлив.
Они зашли в подъезд, поднялись на третий этаж. Семён встретил их у порога — старый, облезлый, но всё ещё живой. Потёрся о Машины ноги, заурчал.
— Соскучился? — засмеялась Маша. — Сейчас покормим.
Пока Маша мыла руки и что-то напевала в ванной, Вера зашла в свою комнату. Достала из ящика стола разбитый телефон сына. Включила.
На экране светилась дата: 28 декабря. Ровно шесть лет с того дня.
Она нажала на воспроизведение.
«Мам, я тебе такое расскажу! Приеду — сама увидишь. Ты будешь счастлива...»
Вера улыбнулась. По щеке скатилась слеза, но она её не вытерла.
— Я вижу, сынок, — прошептала она. — Я вижу. И я счастлива.
— Бабушка! Чайник свистит! — крикнула Маша из кухни.
Вера убрала телефон в ящик. Но теперь она не закрыла его на ключ. Не было больше нужды запирать прошлое.
— Иду, родная! Иду!
На кухне пахло чаем с бергамотом и свежим хлебом — Вера научилась печь, Маша любила домашний. Девочка сидела за столом и рисовала на салфетке.
— Что рисуешь? — спросила Вера, ставя перед ней чашку. — Нашу семью, — сказала Маша. — Вот это ты. Это я. Это кот Семён. А это папа.
Она показала рисунок. Три фигурки и кот стояли на земле. А над ними, в небе, росло большое дерево. Корнями вверх. И корни эти словно обнимали всех, кто внизу.
— Красиво, — сказала Вера. — Очень красиво, Машенька.
Она села рядом, обняла внучку за худенькие плечи. Впервые за шесть лет в груди не было того холодного камня, который давил, не давал дышать. Там было тепло. Тихое, спокойное, живое тепло.
За окном падал снег. Семён мурлыкал у батареи. Чай остывал в чашках. А на столе лежал детский рисунок — три человека, кот и дерево, которое корнями держится за небо.
Жизнь продолжалась.
И корни её — пусть и смотрели вверх — крепко держали эту землю.