«Семейный повод». Роман. Автор Дарья Десса
Глава 2
– Горюшко ты моё луковое, – глажу её по капюшону, чувствуя под пальцами грубую, промёрзшую ткань. Надо бы его снять, хоть лицо девочки увижу, установить хоть какой-то зрительный контакт. Но на улице пронизывающий холод, а из-под плотного края капюшона выбиваются пряди влажных, светло-русых волос. Кажется, моя неожиданная находка – натуральная блондиночка. Или мне так лишь кажется в этом тусклом свете уличного фонаря. Не важно. Не в цвете же волос дело. Вот что мне делать теперь, а? Голова пуста, мысли мечутся, как мыши в западне.
Растерянно смотрю по сторонам. Двор, как назло, глух и пуст, будто вымер. Окна в многоэтажках темны или прикрыты плотными шторами, отбрасывающими жёлтые прямоугольники уюта, до которого нам сейчас как до луны. Не кричать же, в самом деле, сорвав голос: «Люди! У кого ребенок пропал!» Нынче кругом стеклопакеты толстые, трёхкамерные, внутри никто не услышит. Да и бессмысленно это – только себя выставишь сумасшедшей на холодном ветру.
– Может, ты хотя бы помнишь дверь подъезда? – спрашиваю Дашу, вглядываясь в тень под капюшоном. – Или номер дома?
Та снова мотает головой из стороны в сторону, и этот жест, такой беспомощный и однообразный, заставляет меня содрогнуться. «Наверное, это от удара об машину, потеря памяти», – думаю про себя, и холодная волна страха подкатывает к горлу. И понимаю, что раз так, медлить нельзя – нужно срочно везти малышку в больницу. Пусть её осмотрят, скажут, что это просто испуг. Достаю телефон дрожащими от холода и волнения пальцами и вызываю «Скорую».
Неотложка, несмотря на вечерний час и затруднённое движение, прибывает буквально через десять минут, сверкнув маячками в темноте. Беру девочку за маленькую, холодную руку и веду в освещённый салон. Сажусь рядом, приобнимаю за плечи. Едем в больницу, и за окном плывут мимо огни чужого, безразличного города.
Корпоратив, ради которого я два часа красилась и подбирала платье, окончательно накрылся медным тазом. И как-то уже всё равно.
Мы приехали в клинику, в это царство резкого света, запаха антисептика и вечной суеты, и на меня посыпались, как из рога изобилия, вопросы: имя, фамилия, отчество, дата рождения, адрес, страховой полис. На автомате начала свои диктовать, медсестра в регистратуре посмотрела на меня, как на дурочку, поверх очков. «Не ваши! Ребенка!» – потребовала она сухо, постукивая ручкой по клавиатуре. А я что ей скажу? Хлопаю глазами, ощущая себя той, кем меня назвала, – лапшой с ушами, потерявшей паспорт на собственную дочь. Пришлось на ходу сочинять. Сказала, запинаясь, что девочку зовут Дарья Дмитриевна Исаева, 6 лет, значит, родилась она… м-м-м-м… 1 августа 2018 года. Выдавила из себя улыбку:
– Извините, волнуюсь. А насчёт полиса… Ну нет его у меня, вы что теперь, помощь ребёнку не окажете?!
Медсестра покачала недовольно головой. Пока оформляли документы, Дашу посадили на холодную металлическую каталку и попробовали увезти по длинному коридору. Она внезапно вцепилась в край моей куртки и закричала:
– Маша! Маша! – да так истошно и высоко, что у меня сердце заледенело и упало куда-то в ботинки.
Быстренько, сбивчиво продиктовала оставшиеся данные и бросилась за каталкой, только каблуки застучали по линолеуму. Иду рядом, держу её за руку, пока санитары везут её в диагностический корпус. Врачи, молодые и серьёзные, собираются сделать рентген и МРТ, взять биоматериал на анализы. Я на всё киваю, уже подписала разрешение, даже не вчитываясь. Мне главное, чтобы с девочкой всё было в порядке. Не знаю её совсем, но что может быть дороже жизни и здоровья вот этого чужого, испуганного ребёнка, который зовёт меня Машей?
Впервые в жизни эта простая и страшная мысль приходит мне сейчас, когда я сижу на жёстком пластиковом кресле в пустынном коридоре и жду, когда Дашу привезут обратно. Лучше, конечно, чтобы она сама пришла своими ногами. Вокруг тихо, только где-то далеко звонит телефон и слышен приглушённый разговор дежурных.
Ждать приходится почти час. За это время я усиленно переписываюсь с Володей в мессенджере. Пытаюсь объяснить любимому, что пробка на проспекте просто безумно длинная, я почти не еду, а скорее ползу и стою, как все. Он сначала расстраивается, пишет: «Ну как же так, я тебя так ждал?!», потом смиряется: «Ладно, добирайся осторожно». Да и некогда ему особо мной заниматься. В фирме, где мы оба работаем, Володя – начальник управления. Главный претендент на должность заместителя генерального директора. Он идёт к этой цели три года, выкладывается по полной, потому корпоратив – отличный, почти ритуальный момент для налаживания более тесных, почти дружеских отношений с нашим боссом. Моё отсутствие – досадный сбой в его безупречном плане.
Час проходит, тягучий и тревожный. Наконец, скрипнув, открывается дверь, и появляется педиатр – мужчина лет сорока, вид сонный, уставший, под глазами фиолетовые тени. За руку он ведёт Дашу. Та, заметив меня, вырывает свою ладошку и подходит, молча пристраивается рядом, прижимаясь ко мне боком. Беру её за теперь уже потеплевшую, мягкую ручонку.
– Ну, как у нас дела? – спрашиваю врача, и сама слышу в своём голосе эту фальшивую, материнскую нотку. Вот надо же! Мамой никогда не была, а сразу перехожу на «мы», как это делают все мамочки: «Вы знаете, доктор, у нас сопельки» или «Мы сегодня кашлять меньше стали».
– Всё хорошо, – говорит врач, подавляя зевок. – Сотрясения нет, переломов тоже. Небольшие ушибы и ссадины на коленках, но это пройдёт. Вы, кстати, мамочка, – он делает на этом слове небольшое ударение, – обратите внимание на питание девочки. Она у вас очень худенькая, почти дистрофичная. Витамины, мясо, творог.
– Я не её… – начинаю было, чтобы честно сказать, что я не мама Даши, просто случайная прохожая. Но резко прерываю себя. Незачем девочку травмировать лишний раз. Ей и без того досталось. Не помнит ничего, а тут ещё и «чужая тётя». Пусть пока будет Машей.
Прощаемся с доктором и остаёмся вдвоем в этом ярком, бездушном коридоре. Я вздыхаю, сбрасывая напряжение.
– Ну что, Дашуня, – говорю ласково, наклоняясь к ней. Вижу, как в её больших глазах дрожит отблеск лампы. – Поедем ко мне? Переночуем, а утром… утром разберёмся.
Та кивает, чуть заметно, и робко улыбается, впервые за весь вечер. И в этой улыбке столько доверия, что у меня комок подкатывает к горлу.
Квартира, в которую я привожу девочку, досталась мне от дяди, старшего брата мамы. Он умер несколько лет назад, и эта нежданная наследственная щедрость до сих пор кажется мне какой-то ошибкой, временным пристанищем. Детей и официальной жены у дяди не имелось. Только гражданская супруга, с которой он прожил душа в душу двадцать лет. Но расписаться почему-то так и не захотел – видимо, боялся сглазить то хрупкое счастье, которое у них было. Потому всё его скромное имущество – эта двушка в панельной башне и дача в Подмосковье, заросшая сиренью и малиной, – по закону достались мне.
Я, мучаясь чувством вины, забрала себе только квартиру. Чтобы той нечастной, седовласой женщине с добрыми глазами не было обидно, тут же, у нотариуса, подарила ей дачу. Она заплакала, кивнула и сказала, что всегда мечтала провести остаток своих дней именно среди той красоты, которую они вместе создавали. Мне стало легче, но осадок «не своей» жизни здесь остался.
Теперь я живу на девятом, последнем этаже дома-свечки. В нашем доме всего один подъезд, потому напоминает здание напоминает скорее не башню, а ракету, готовую к старту. Здесь уютно, тихо и немного оторвано от мира. «Мой бункер» – называю своё жилье в шутку, но в этой шутке есть доля правды. Комнаты и балкон, заставленный ящиками с книгами дяди (всё руки не доходят их пристроить получше, не выбрасывать же целую библиотеку!), у меня маленькие, камерные. Только зал просторный, метров двадцать, с огромным окном во всю стену. По ночам отсюда видно огни города, как рассыпанные бусины. Всё остальное – крошечное, но своё.
Живу я здесь одна. С Володей мы вместе уже два года, но пока съехаться не решаемся. Вернее, не решается он. Мне, как девушке с гордостью и призраками из прошлого, не хочется напрашиваться, выглядеть нуждающейся. Это было бы ужасно глупо и унизительно. Он же, как мужчина, привыкший к простору и безупречному порядку родительского гнезда, не делает первого шага к совместной жизни. Хотя порой мы проводим у меня по два-три дня подряд, забывая о времени. Но после он всегда уезжает к себе, оставляя в воздухе лёгкий запах своего парфюма и чувство недоговорённости.
Володя живет в элитном, охраняемом доме своих родителей на набережной. У них там не квартира, а настоящая резиденция: десять комнат, камин, вид на воду. Его мама и папа – люди из другого измерения, очень состоятельные. Они могли бы запросто, одним взмахом руки, сделать сына компаньоном в своей империи. Но он выбрал свой путь. Сам, с нуля, строит карьеру в нашей фирме, без протекции и громкой фамилии. Я его за это уважаю, хотя иногда ловлю себя на мысли, что такая принципиальность – тоже часть его амбициозного плана, доказательство самому себе.
Мы приезжаем с Дашей уже очень поздно, часы показывают почти одиннадцать. Раздеваемся, я вешаю её промокшую куртку на батарею, чтобы к утру высохла. Умываемся. Проходим на кухню. Обе молчаливо, но отчаянно проголодались. Достаю из холодильника котлеты и пакет с мелкими макарошками-звёздочками, разогреваю на сковородке. Аромат простой еды заполняет маленькое пространство, и мы, не дожидаясь изысков, уплетаем поздний ужин за обе щёки, приглушённо звеня столовыми приборами. Только здесь, при мягком свете кухонной лампы, я украдкой, будто рассматриваю редкую бабочку, чтобы её не спугнуть, изучаю лицо девочки.
Она оказывается не просто милой, а поразительно, хрупко красивой. Большие, как два озера, серо-голубые глаза с длинными-длинными ресницами, которые отбрасывают тени на щёки. Высокий, умный лобик. Длинные, цвета спелой пшеницы, волосы, которые тянутся до середины её тонкой спины. Острый, как у сказочной феи, носик и узкие, словно вырезанные из фарфора скулы. Средние, чуть тонковатые, но изящные губы. Идеальные ровные дуги бровей.
Глядя, как этот голодный, беззащитный воробышек поглощает еду с сосредоточенным видом, я поймала себя на мысли: когда Даша вырастет, из неё получится не просто красивая девушка, а модель с обложки. Можно лишь с содроганием предположить, сколько мужских сердец и судеб разобьётся в будущем об эту ангельскую, но такую беззащитную сейчас красоту.
Когда последние звёздочки макарон исчезают с тарелки, лицо Даши приобретает умиротворённый, сытый вид. Глазки начинают слипаться, она едва сидит на стуле, но я не даю ей погрузиться в дрёму прямо здесь. Веду в ванную, попутно бормоча что-то о том, что каждая принцесса перед сном обязательно должна смыть с себя все дневные тревоги. И ловлю себя на мысли с изумлением и легким ужасом: боже, да я превращаюсь в собственную маму!
Вот так да! Столько лет я давала себе зарок, что не буду такой же моралисткой и занудным домашним педагогом, вечно твердящим: «Делай так, а вот так нельзя, мой руки перед едой, сама гладь свою одежду, учись готовить, самостоятельность – главное!» И надо же, фразы срываются с языка сами, интонации – точь-в-точь мамины. Генетика – страшная сила.
Схватив себя за мысленный язык, прерываю поток нравоучений. Просто показываю Даше, где гель, где шампунь, приношу большое, пушистое полотенце и мягко закрываю за собой дверь. Всё-таки я ей не мама. Может стесняться.
Девочка выходит через двадцать минут, раскрасневшаяся от горячей воды, укутанная целиком в огромное махровое полотенце, как в кокон. Помогаю ей, бережно промакивая, высушить её чудесные, теперь благоухающие ромашкой волосы. Прядь за прядью. Затем веду в зал, в полумрак, и укладываю на свою широкую кровать. Отдала ей своё место. Сама буду спать на диване рядом. Он от дяди остался, тяжёлый, кожаный, раритетный, с высоченной спинкой и потёртостями на подлокотниках. Выбрасывать такой кусок истории было жалко. И он невероятно удобный. Я люблю забираться на него с ногами и, включив старый торшер с бахромой, читать, забывая о времени.
Но только коснулась переплёта, как слышу тихий, просящий шёпот:
– Тётя Маша…
Сначала не понимаю даже, кого это она зовет. У меня племянниц нет. Разве что дальние, двоюродные, но они живут за тысячу километров, и зовут они меня совсем иначе.
– Тётя Маша, вы не спите? – доносится снова, уже чуть громче, и в голосе слышится трепетная ниточка страха одиночества.
И тут до меня доходит, наконец, ледяным и тёплым одновременно щемящим чувством: это она меня зовёт. Меня. В этом тёплом, тёмном «бункере», в тишине ночи, я внезапно стала для кого-то «Тётей Машей». Ответственность навалилась всей своей немыслимой тяжестью, от которой перехватило дыхание.