«Семейный повод». Роман. Автор Дарья Десса
Глава 1
– Пожалуйста, быстрее, я опаздываю, – прошу, нет, умоляю таксиста, впиваясь ногтями в ручку лежащей на коленях сумки. Хотя понимаю, что у него не самолет, а лишь машина, старая «японка» с потертыми сиденьями. И она не способна перелететь через большой затор на проспекте, этот монолитный поток красных огоньков стоп-сигналов, который, кажется, тянется до самого горизонта.
Господи, мне же осталось проехать всего километр, это же смешно, абсурдно! Будь лето, я бы добежала, пусть и на каблуках, закусив губу! Но зимой, по снегу, превращенному реагентами в жирную, соленую кашу, в вечернем платье из тончайшего креп-сатина?! Рискуя каждую секунду полететь в грязь, свернув лодыжку на невидимой под снегом ямке, и испортить весь свой праздничный наряд, на который ушла треть зарплаты?
Да, простите, забыла представиться. Меня зовут Мария Исаева. Можно просто Маша. Мой молодой человек Владимир, с которым мы встречаемся уже два года – целых два года! – зовет меня просто Маруся, особенно когда хочет что-то сладко выпросить. А ещё Маня и Манечка, когда нежен и сентиментален после бокала вина. Я его – Володя, Володенька. Вова? Нет, это фу, звучит по-детски, по-деревенски. Некрасиво. Вован, как к нему обращаются друзья, ещё хуже, отдает какой-то бандитской романтикой, к которой он, слава богу, не имеет ни малейшего отношения…
Ох, не о том думаю! Время половина седьмого вечера, стрелка на электронных часах такси только что сморгнула эту роковую цифру. Я страшно опаздываю на корпоратив, который руководство нашей фирмы с помпой проводит в ресторане «Гранат». До начала мероприятия всего полчаса, а транспортный поток тащится еле-еле, душа в теле, как раненый зверь. Это понятно: предновогодняя суета, последние рабочие дни. Народ после работы спешит за подарками к Новому году, мечется между витринами. Я запланировала большой шопинг на завтра, субботу, с четким списком в заметках на телефоне.
– Как насчет сделать маневр? – вдруг, нарушая тишину, под звуки хриплого радио, спрашивает таксист. Это толстый дядька лет 50-ти с пышными, седеющими усами, которые скрывают верхнюю губу. От него пахнет табаком, крепким, и резким, дешевым одеколоном, видимо, в попытке этот табак перебить.
– В смысле? – вытаращиваю глаза, отрывая взгляд от экрана телефона, где бесполезно обновляла карту пробок.
– Вот там, видите? Проулок, между пятой и шестой арками. О нем мало кто знает. Если нырнем туда, могу проехать дворами, задними дворами, так сказать.
– Так что же вы раньше-то молчали?! – вырывается у меня, и я тут же прикусываю язык, понимая, что сейчас важнее не выяснять отношения, а двигаться.
– Есть риск застрять ещё сильнее, в сугробе или между гаражами. Готовы рискнуть?
– Да! Да, конечно, делайте что угодно, лишь бы ехать!
Таксист поворачивает руль резко, почти бросая машину в сторону. Недовольные его дерзким движением, другие участники движения, застрявшие в той же ловушке, сигналят протяжно и зло. Мол, самый умный тут нашелся, куда прешь! Мы забираемся между высокими, мрачными зданиями, чьи стены покрыты граффити и потеками. Здесь гораздо темнее, чем на залитом фонарями проспекте, лишь редкие желтые лампочки над подъездами.
Такси уверенно лавирует между домами и припаркованными, будто намертво вмерзшими в снег авто, объезжает какие-то непонятные препятствия – ящики, черные мешки с мусором. По уверенным, почти автоматическим движениям водителя понимаю: он тут не впервые, знает каждую кочку.
Но вдруг такси резко, со скрежетом, тормозит, и резина скользит по снежному насту. Раздается глухой, мягкий удар, короткий, обрывающийся вскрик, больше похожий на всхлип. В эту секунду я пребольно, с хрустом, прикладываюсь лицом, всем лбом, о холодный виниловый подголовник кресла впереди (сама сижу сзади, чтобы не помять подол платья, разложив его вокруг себя как бальное облако). Когда машина окончательно замирает, и слышен лишь глухой, неровный звук работающего на холостых ходах двигателя, я откидываюсь назад, вдавливаясь в сиденье. Трогаю лоб кончиками пальцев. Ух, как больно, горит огнем! Шишка будет, наверняка. Боже, этого только не хватало, это верх всех неудач! В таком виде, с красным пятном посреди лба, на корпоратив, мамочки родные!
– Кажется, я человека сбил, – говорит водитель. Он сидит и не шевелится, его могучие руки, покрытые темными волосами, лежат на руле, сжимая его так, что белеют костяшки.
– Да что же вы сидите тогда?! Эх, мужчины, вечно в ступоре! – возмущаюсь, и, раскрыв тяжелую, скрипящую дверь, выбираюсь из такси, машинально прихватив сумочку, будто она сможет мне в этой ситуации хотя бы чем-то помочь. Подхожу к передней части машины, мои туфли вязнут в рыхлом месиве.
Там, на грязном, утоптанном снегу, под самой решеткой радиатора, лежит, а точнее, сидит, маленький, сжавшийся комочек. Кажется, это ребёнок. Его тело ярко, беспощадно освещено фарами, выхвачено из окружающей тьмы. Голову полностью закрывает большой, темный капюшон. Он сидит на попе, вытянув ноги в крошечных сапожках, а тело чуть наклонилось вперед, будто молится. Руками в вязаных перчатках обхватил себя за плечи. Я вижу, как мелко, как у птенца, дрожат эти маленькие пальчики, да и всё тело.
– Мамочка… – выдыхаю я, и, пока пар от дыхания клубится в морозном воздухе, спешу к пострадавшему, спотыкаясь. Усаживаюсь перед ним на корточки, чувствуя, как холод моментально проникает сквозь тонкие колготки, осторожно беру руками эту склоненную голову в капюшоне и приподнимаю. Фары слепят, бьют прямо в глаза, лицо ребенка тонет в глубокой тени.
– С тобой всё в порядке, малыш? Говори, пожалуйста! – спрашиваю в страхе, сжимающем горло, что дитё сильно пострадало, что у него сломано что-то внутри. Хотя крови на снегу под ним и рядом нет, это уже хорошо, маленькое облегчение. Но ведь это ничего ещё не значит, это коварная тишина перед бедой.
Снизу вверх, из-под глубоко, как маска, надвинутого капюшона на меня смотрят глаза – два темных, огромных пятна на крошечных белках – настолько широки его зрачки. Но черт лица, носа, рта по-прежнему не различить, они растворены в мраке. И в этот самый миг, когда мир застыл в этой ледяной сцене, таксист делает невероятное: он резко, с диким рыком, сдаёт назад.
Мотор машины ревет, шипы цепляются за снег, из-под шин веером летят грязные ошмётки, грязь и каменная крошка прямо мне в лицо, в грудь и в тонкую спину ребенка. Инстинктивно, не думая, хватаю это маленькое, легкое тело и прижимаю к себе, разворачиваясь к такси спиной, подставляя её под ледяную бомбардировку, чувствуя, как холодная влага просачивается сквозь ткань платья».
«Он задавить нас хочет?!» – вспыхивает в мозгу ослепительная, паническая мысль, и всё тело мгновенно обливает ледяным потом поверх ледяного же страха. Нет, через секунду понимание прорезает панику: таксист, испугавшись последствий – сбил ребенка, это же уголовное преступление, лишение прав, тюрьма, конец всему! – спешно, с визгом шин на обледенелом асфальте, разворачивает машину на крошечном, заснеженном пятачке между сугробом и мусорным контейнером и уезжает, скрываясь в темном проеме между домами. Его задние алые фонари мелькают, как глаза испуганного зверя, и гаснут.
«Ну и черт с ним, трусом проклятым! – думаю про себя, и эта мысль горяча и горька. – Спасибо, что хоть не добил». Отодвигаюсь от ребенка, чувствуя, как мокрый снег насквозь пропитал колени платья.
– Ты как? С тобой всё в порядке? Сильно ранен? Где больно? – сыплю я вопросами, мои руки в тонких кожаных перчатках судорожно ощупывают его плечи, руки, стараясь не сделать больно. Все мое внимание сейчас – как луч прожектора – сфокусировано на этой маленькой фигурке.
– Я девочка, – вдруг, сквозь тишину, звучит тоненький, писклявый голосок, едва слышный. – Я не мальчик.
– Прости, пожалуйста, малышка. Здесь так темно, я не разглядела, – лепечу и чувствую, как по щекам ползут горячие слезы облегчения – она говорит, она в сознании! – которые тут же леденеют на морозе. – Можешь встать? Давай попробуем, а? Очень-очень осторожно, – спрашиваю, а сама, обхватив её под мышки, с затаенным дыханием пытаюсь помочь подняться.
Ребенок неуверенно, но встает на ножки, чуть пошатываясь. На нём длинный, до колен, синтепоновый пуховик неопределенного темного цвета. Сзади, конечно, он весь перепачкан мокрым снегом и дорожной грязью – сплошные пятна. Я беру пострадавшую за руку. Ладошка в мокрой перчатке – просто ледяная сосулька, чувствую это даже через свои. Отвожу ее в сторону, подальше от колеи, к заснеженному бордюру у стены дома.
– Ты как себя чувствуешь? Где болит? – не унимаюсь я, снова опускаясь перед девочкой на корточки, уже не чувствуя ни холода, ни неудобства. Беру маленькие руки в свои, пытаясь согреть. – Голова кружится? В глазах не темнеет? Тошнит? – перечисляю симптомы, которые сама когда-то вычитала в памятке о сотрясении. Чувствую, как все её тельце мелко, часто дрожит у меня в руках. То ли от холода, то ли от шока, то ли от волнения – наверное, всё вместе.
– Нет, ничего не болит, – снова звучит этот тоненький, робкий голосок, будто доносящийся из глубокого колодца капюшона.
– Слава Богу, – выдыхаю всей грудью, и на миг мне становится легче. – Как тебя зовут? Меня Маша.
Девочка молчит секунду, будто вспоминая.
– А я меня Даша.
– Очень приятно, Даша, познакомиться, – говорю как можно мягче, стараясь вложить в голос всю возможную теплоту, весь угасший праздничный настрой. – Скажи, солнышко, где ты живешь? В каком доме?
– Я? – переспрашивает она, и в её голосе слышится неподдельное, детское удивление.
– Ну, где я живу, уж точно знаю, – пытаюсь шутить, улыбаясь ей, хотя губы от холода плохо слушаются.
Капюшон девочки по-прежнему глубоко надвинут, скрывая лицо, а вокруг уже давно сгустились густые, синие зимние сумерки, поглотившие последние отсветы заката. Нас освещает только желтоватый, неровный свет из окон многоэтажки, в тени которой мы стоим. Фонарей здесь, во дворе-колодце, нет и в помине, только темнота, да редкие квадраты чужих жизней за стеклами.
– Я… живу… – задумчиво, растягивая слова, говорит Даша. И вдруг всхлипывает – судорожно, по-детски беспомощно. – Не помню… – и начинает тихонько плакать – негромко, но безутешно. У меня сердце от жалости и беспомощности сейчас разорвется на куски. Я встаю, чувствуя, как затекли ноги, распахиваю пальто и прижимаю её к себе, к своему испорченному платью. Девочка оказывается совсем маленькой, легкой, мне по пояс примерно. Она продолжает лить тихие, горячие слезы, но, ощутив мои объятия, плотность моего платья, биение сердца, постепенно успокаивается, её дрожь немного стихает.
В этот самый момент, нарушая хрупкое затишье, в моей сумочке вибрирует и заливается настойчивой трелью телефон. Вздрагиваю. Это Володя.
– Мария, ну где ты пропала? Скоро уже начнётся, все уже тут собираются! – его голос звучит не просто строго, а официально-холодно. Раз говорит «Мария», а не «Маруся» или «Маня», значит, уже серьезно мной недоволен, раздражен.
– Прости, Володенька, тысячу раз прости. Я тут… в аварию попала, – выдавливаю я из себя, отворачиваясь от Даши и приглушая голос.
– В аварию?! – в его голосе мгновенно сменяются все ноты, остается только тревога. – С тобой всё хорошо? Где ты сейчас, я сию секунду выезжаю, бросаю всё!
– Нет-нет, не нужно, пожалуйста! – почти кричу в трубку, пугаясь самой этой мысли. – Со мной всё хорошо, цела-невредима, это… такси, на котором я ехала, оно… кое с кем столкнулось. Я уже вне машины.
– Ты уверена на сто процентов, что с тобой всё нормально? – продолжает беспокоиться Володя, и в его голосе слышна та самая, родная забота, из-за которой я в него и влюбилась. Как же мне дико приятно и горько одновременно, когда он вот так думает обо мне в эту секунду! «Мой рыцарь, мой защитник», – мелькает у меня в голове сжавшейся пружиной нежности, которую сейчас некогда распускать.
– Да, всё хорошо, клянусь. Ты, пожалуйста, скажи там… всем, что я немного задержусь. Ну, что в жуткую пробку попала, например. Или что машина заглохла.
– Ладно… Хорошо. Когда тебя ждать? Примерно? – спрашивает он, все еще настороже.
– Примерно… Минут сорок, – почти автоматически отвечаю, хотя совершенно, абсолютно в этом не уверена и даже не представляю, что буду делать эти сорок минут. – Ладно, пока, я тут… другое такси поймать попробую.
– Целую, будь осторожна. Жду, – говорит Володя, и в его голосе слышно сомнение, но он отключается.
Я опускаю телефон, глядя на экран, который ярко светится в темноте, а потом гаснет. И снова остаюсь один на один с тишиной, морозом и маленькой загадкой в пуховике.
– И что же мне с тобой делать, Дашенька? – задумчиво, вслух спрашиваю, больше сама у себя.
Малышка продолжает стоять, доверчиво прижавшись ко мне, как птенец к теплому боку. Её пуховик в полумраке отливает тусклым голубовато-серым, и на рукавах, на груди, на капюшоне при малейшем движении переливаются, отсвечивают бледно-белые полосы. Это световозвращающие элементы, нашивки. Так теперь на детскую одежду специально приделывают, чтобы ребятишек водителям было видно в темное время суток в свете фар. Ирония судьбы: они сработали, она была видна, и все равно это случилось.
– У тебя есть телефон, Даша? – спрашиваю девочку, чуть отодвинув от себя, чтобы заглянуть под капюшон, но там всё так же темно.
Она отрицательно мотает головой, и капюшон шуршит по ткани пуховика.
– Как же так? – вздыхаю я. – У всех детей сейчас есть, а у тебя нет, – говорю с легким, наигранным укором, но тут же широко, по-доброму улыбаюсь, чтобы сквозь темноту она почувствовала эту эмоцию. Лишь бы не напугать окончательно. А то замкнется в себе, и тогда вообще ничего не добьешься.
– Может, он у меня и есть, я не знаю, – отвечает Даша, и ее голос звучит не просто грустно, а устало, опустошенно, не по-детски.
– Скажи, ну хотя бы что ты здесь делала? Как здесь оказалась? Гуляла во дворе, наверное, да? Мама рядом была?
Она молча, беспомощно пожимает маленькими плечами под толстой тканью.
– А как твоих родителей зовут? Маму, папу? Может, бабушку или дедушку? Как тебя дома называют?
Малышка замирает, напряженно думает, я почти физически ощущаю, как она копается в своей памяти, пытаясь нащупать что-то знакомое. В итоге – снова тихий всхлип, предательская дрожь в подбородке, и по лицу, которое я наконец-то смутно вижу в отблеске света из окна – бледное, с большими тёмными глазами, – катятся новые слезы. Я не выдерживаю и опять прижимаю её к себе, гладя по капюшону, шепча бессмысленные слова утешения, в то время как мой собственный мозг лихорадочно, с нарастающей паникой, ищет выход из этой ледяной, темной ловушки.