Я купил фисташковые эклеры. Из той кондитерской на Никольской, где она брала их каждую пятницу. Два года назад. Или три. Ленту золотую на коробке я помнил, она такая же.
Лифт в нашем доме всегда пахнет средством для мытья стекол. Я вдохнул этот запах, держа коробку. Думал: а что, если сказать ей «прости»? Не за что-то конкретное. Просто. И взять отпуск. В Сочи, может быть. Где мы были в медовый месяц. У меня на телефоне даже был список — «Обсудить с Олей». Пункт восьмой: «Отпуск? Сочи?». Я так и не заговорил.
Дверь открылась. В прихожей стояли чужие ботинки. Чёрные, лакированные. В них отражался свет люстры. Я поставил коробку на тумбу и услышал смех. Её смех. Не тот, который я слышал за ужином, когда она смотрела сериал. А другой. Звонкий, задыхающийся. Из нашей спальни.
И музыку. Какой-то босса-нова.
Я снял пальто. Аккуратно повесил. Прошёл мимо кухни. На столе стояли две чашки. В одной — остаток кофе с помадкой на краю.
Дверь в спальню была приоткрыта. Я толкнул её.
Ольга лежала на кровати, закинув руки за голову. Рядом с ней — мужчина. Молодой. С загорелой спиной. Он что-то шептал ей на ухо. Она смеялась, закрывая глаза. На тумбочке стояло полбутылки моего же виски, «Гленфиддич». Двенадцатилетний.
Я кашлянул.
Она резко села. Простыня сползла. Лицо стало белым, как стена.
— Андрей… Ты… почему?
— У меня совещание отменили, — сказал я. — В Брянске снегопад.
Мужчина медленно повернулся. Он был красив, чертовски хорош собой. Без смущения потянулся за бокалом, отпил.
— Извините, — сказал он. — Вы, наверное, муж.
— Да, — ответил я. — А вы кто?
— Арсений. — Он улыбнулся. — Мы с Олей танцуем. Сальсу.
— Понятно. А виски тоже для пластики?
Ольга вскочила, кутаясь в простыню.
— Всё не так! Он просто… зашёл, потому что у него рядом дела! Я не ждала тебя до пятницы!
Я посмотрел на Арсения. Он уже встал, спокойно натягивая джинсы. Он был уверен в себе, как кот на своей территории. И смотрел на меня не с виной, а с лёгким раздражением. Я мешал.
— Оля, успокойся, — сказал он ей, не глядя. — Всё объяснишь.
Это «объяснишь» стало последней каплей. Он уже говорил за неё. В моём доме.
— Арсений, — обратился я к нему. — Вы сейчас оденетесь и уйдёте. И забудете номер квартиры. Если я увижу вас в радиусе километра от этого дома, я позвоню вашей жене. Уверен, она найдёт наш разговор интересным.
Усмешка сползла с его лица. Он молча кивнул, достав телефон.
Ольга ахнула:
— Ты женат?!
Арсений не ответил. Быстро зашнуровал те самые ботинки. В дверях он обернулся.
— Оль, созвонимся.
И ушёл.
Мы остались вдвоём. Тишина стала физической, её можно было потрогать.
— Андрей…
— Не надо, — я перебил её. Голос звучал странно глухо. — Всё, что ты скажешь сейчас, будет ложью. Я не хочу это слушать.
— Но я люблю тебя! — выкрикнула она, и в её голосе была настоящая истерика. — Это ничего не значило! Он просто… внимание!
Я подошёл к тумбочке, взял бокал с виски. Допил. Поставил обратно.
— Двенадцать лет, Оля. Я каждый день выхожу из дома в семь утра. Возвращаюсь в десять. Иногда позже. Я помню твой день рождения, день рождения твоей матери, дату нашей первой встречи. Я покупаю тебе духи, которые ты показываешь в инстаграме. Я молчу, когда ты кричишь, что я тебя не слышу. Потому что я устал. А не потому, что не люблю.
Она плакала, сидя на кровати.
— Я знаю! Я сама не понимаю, как это вышло…
— Вышло потому, что ты позволила. Потому что было скучно. Потому что я — это скучно. — Я повернулся к ней. — Собери свои вещи. Всё, что куплено тобой на твои деньги. Или подарено мной. Я не буду разбираться. Через три часа я вернусь. Если ты ещё будешь здесь, я вызову полицию и напишу заявление о хулиганстве. С этим… Арсением. У него, думаю, тоже не всё чисто.
— Ты не можешь так! Это мой дом тоже!
— Был, — поправил я. — Теперь нет.
Я вышел из спальни. Взял со стола в прихожей коробку с эклерами. Развязал ленту. Один эклер был разломан, крем вытек. Я отломил кусок, съел. Фисташки были горькими.
---
Сын Костя встретил меня на пороге загородного дома. Без вопросов. Просто обнял.
— Сколько? — спросил он.
— Двенадцать.
— Блин, пап. Я в магазин съезжу. Водки взять?
— Нет. Дров. Много дров.
Я рубил три дня. Сначала зло, потом — просто на автомате. Рубил, пока пальцы не перестали слушаться. Костя выносил мне чай, ставил на пенёк. Молчал.
На четвёртый день я уронил топор и сел на бревно.
— Как начинать в пятьдесят два? — спросил я не его, а воздух. — Я не помню, как жить один. У неё были все пароли от моих карт.
— С нового пароля, — усмехнулся Костя, садясь рядом. — Серьёзно, пап. Ты не начинаешь. Ты продолжаешь. Просто теперь без груза посреди спины.
— Я груз?
— Она была грузом. Последние года три. Ты просто нёс, потому что привык.
Вечером он разговорил меня. Не про сегодня, а про давно. Про то, как она перестала спрашивать, как дела на работе. Про то, как начала покупать сумки, стоимость которых равнялась моей зарплате за месяц. Про её фразу: «Все подруги ездят на Мальдивы, а мы из года в год в Сочи!».
— Ты знал? — удивился я.
— Пап, я же к вам приезжал. Видел. Ты — как батарейка, которая садится. Она — как ребёнок, который трясёт игрушку, чтобы она пищала. А игрушка уже не пищит.
Я закрыл глаза. Он был прав. И от этой правоты стало не легче, а стыдно. Стыдно, что это видел мой сын. Стыдно, что я это терпел.
Через неделю позвонила Ольга. Костя взял трубку.
— Нет, он не может. Нет, не захочет. Знаешь, Оль, давай без этого. У тебя был выбор. Ты выбрала. Теперь живи с ним.
Он бросил трубку на диван.
— Она говорит, что он оказался… — он поискал слово, — …неликвидом. Женат, детей трое. И, кажется, ещё с кем-то из их танцевальной студии крутит.
Я не ответил. Я смотрел на огонь в камине и думал, что где-то там, в городе, разбита жизнь. Не только моя. И в этом не было никакого удовольствия. Только пустота.
---
Проект на Севере был моим спасением. Металл, бетон, температура -30, график 14/7. Здесь не до рефлексий. Здесь надо выживать.
Инженер-геолог Марина была такой же частью этого пейзажа, как вышки и сугробы. Женщина под сорок, с обветренным лицом и руками в мелких царапинах. Мы познакомились в столовой, когда она вступила в спор с начальником участка по поводу грунтовых вод.
— Вы что, читали отчёт? Там же чёрным по белому! — её голос резал воздух, как бензопила.
Начальник что-то буркнул и отступил. Она поймала мой взгляд, налила себе чай и села за мой столик.
— Надолго? — спросила она, не глядя.
— На три месяца.
— Повезло. Я на шесть. — Она отхлебнула чай, сморщилась. — Бурда. Завтра привезу свой, индийский. Хотите?
На следующий день она действительно принесла маленький синий чайник и две термокружки. Мы пили чай молча. Потом она сказала:
— У вас вид человека, который убегает. Не от работы. От себя.
— А у вас? — спросил я.
— У меня вид человека, которому всё равно. И это правда.
Мы стали пить чай каждый вечер. Иногда говорили, чаще — молчали. Однажды я рассказал про эклеры. Про ботинки. Про виски. Она слушала, не перебивая.
— Глупо, да? — закончил я.
— Нет. Здорово, — она покачала головой. — Вы поступили как мужчина. Не орали. Не били посуду. Просто выгнали. Это сила. А не слабость.
Мне так никто не говорил. Никто.
Как-то ночью мне приснилась Ольга. Она плакала и говорила: «Вернись, я исправлюсь». Я проснулся в поту, сердце колотилось. Рука сама потянулась к телефону. Я нашёл её номер. Смотрел на него.
Раздался звонок. Костя.
— Пап, ты спишь?
— Нет.
— Угадай, что я нашел в старом альбоме? Нашу рыбалку, мне десять лет. Ты тогда уху сварил, что все соседи сбежались. Помнишь?
— Помню, — голос сломался. — Горчицы переложил.
— Именно. Так вот, пап. Та уха была пересоленная. Но мы её съели. Потому что ты сделал. Не возвращайся к пересоленной ухе. Обещай.
Я рассмеялся. Сквозь ком в горле.
— Обещаю.
— Удаляй номер. Спокойной ночи.
Я удалил. И выключил телефон.
Утром Марина, разливая чай, взглянула на меня:
— Что-то изменилось.
— Я удалил номер, — сказал я.
— О, — она улыбнулась уголками глаз. — Теперь можно жить.
---
Прошло почти два года. Костя женился. На свадьбе было шумно и тесно. Я стоял в стороне, Марина была рядом — в строгом тёмно-синем платье, без украшений.
Костя подошёл, обнял меня.
— Пап, ты в порядке.
— Да.
Он кивнул Марине:
— Спасибо, что не даёте ему скучать.
— Он сам не даёт, — пожала она плечами. — Вечно со своими сметами. Я его еле на танцы вытянула.
Она говорила правду. На днях она заставила меня пойти на какую-то групповую сальсу «для начинающих 40+». Было неловко, весело и… без страха. Просто танец.
На столе зазвонил чей-то телефон. Старый мотив — «Let It Be». Марина нахмурилась:
— Извини, это мой бывший. Опять деньги просит. Никогда не отвечаю, а звонок не блокирую. Напоминание.
Она отклонила вызов. И я вдруг понял разницу. Ольга хранила старые фотографии и письма, как реликвии, и это било в больное. Марина хранила звонок от бывшего как чек-лист: «Смотри, не вернись туда». Это был полезный хлам.
Я взял её за руку. Она удивилась, но не отняла.
— Спасибо, — сказал я.
— За что?
— За то, что не пытаешься меня «починить».
— Ты не сломан, — она пожала плечами. — Ты просто другой. После всего. Как я.
---
Ольга, как я узнал, видела фото со свадьбы. Позвонила общей знакомой, рыдала в трубку: «Он выглядит таким счастливым. Почему со мной он таким не был?».
Знакомая передала это мне. Я ответил: «Скажи ей, что со мной всё было. Просто она этого не замечала. А теперь уже поздно».
Я не испытывал триумфа. Только спокойствие. Как после долгой болезни, когда понимаешь, что кризис миновал, и теперь нужна только реабилитация. Неспешная. День за днём.
И иногда, заходя в кондитерскую, я всё ещё покупаю один фисташковый эклер. На вынос. Но ем его уже не в память о чём-то. А просто потому, что он вкусный. И в этом есть огромная разница.
---
А у вас был в жизни момент, после которого всё разделилось на «до» и «после»? Что вы почувствовали, когда поняли, что точка невозврата пройдена?