«Папа, ты что, с ума сошёл? Она же охотница за квартирами!» — голос дочери в телефоне звенел от возмущения. Виктор Петрович молча смотрел на букет ромашек в своей руке и думал: как объяснить сорокалетней женщине, что в шестьдесят пять лет тоже хочется, чтобы кто-то ждал тебя на скамейке у подъезда?
Виктор Петрович вышел на пенсию и не знал, чем заняться. Сорок два года он проработал инженером на заводе, и вдруг — пустота. Жена Маша умерла два года назад, дети жили в других городах, друзья постепенно уходили.
Он сидел на балконе, смотрел на двор и думал о том, как быстро прошла жизнь. Утром просыпался — и некуда идти. Не с кем поговорить. Телевизор бубнит, чайник свистит, а в квартире такая тишина, что хоть волком вой.
На скамейке у подъезда каждый день сидела соседка из квартиры напротив. Маленькая, сухонькая старушка лет семидесяти пяти. Виктор Петрович видел её годами, но никогда не разговаривал. Кивали друг другу — и всё.
Однажды он заметил, что она плачет. Сидит на скамейке и плачет тихо, беззвучно, вытирая глаза платочком. Плечи вздрагивают. Мимо прошла молодая мама с коляской — не обернулась. Пробежал парень в наушниках — не заметил.
Что-то толкнуло его. Сам не понял что. Он спустился во двор, подошёл.
— Простите... с вами всё в порядке?
Старушка подняла голову. Глаза красные, лицо заплаканное, морщинки у губ дрожат.
— В порядке, сынок. Просто... вспомнила кое-что. Сегодня день рождения мужа. Был бы.
— Может, помочь чем-нибудь? Воды принести?
— Нет, спасибо. Сядь со мной, если не торопишься. Посидим вместе. А то я тут как памятник — все мимо ходят.
Виктор Петрович сел рядом. Скамейка была тёплой от солнца. Они молчали. Где-то во дворе смеялись дети, голуби ворковали у мусорных баков.
— Меня Клавдия Ивановна зовут, — сказала старушка наконец. — А тебя?
— Виктор Петрович.
— Ты из сорок второй квартиры? Напротив меня живёшь?
— Да. Уже тридцать лет там.
— Я тебя видела. Ты всегда один ходишь. Раньше с женой был, красивая такая, статная. А потом пропала.
— Умерла. Два года уже.
— Царствие небесное. Мой Коля — пятнадцать лет как ушёл. А я всё ещё плачу иногда. Глупо, наверное, да?
— Нет. Не глупо. Я тоже... бывает.
Клавдия Ивановна посмотрела на него внимательно, по-птичьи наклонив голову.
— Вижу. Вижу, что понимаешь.
С того дня они стали здороваться по-другому. Не просто кивок — а «Доброе утро, Клавдия Ивановна!» и «Здравствуй, Витенька!» Потом стали перекидываться парой слов о погоде, о новостях. Потом — вместе сидеть на скамейке по вечерам, когда спадала жара.
Клавдия Ивановна рассказывала о своей жизни. О муже-лётчике, который возил её на руках и называл «моя стрекоза». О двух сыновьях, которые давно уехали — один в Германию, другой в Израиль. О внуках, которых видела только на фотографиях в телефоне, и то если сын не забудет прислать.
— Они хорошие, — говорила она. — Просто далеко. И жизнь у них своя. Я не в обиде.
Но глаза у неё при этом были такие, что Виктор Петрович понимал: в обиде. Ещё как в обиде.
Он слушал. Потом рассказывал сам. О своей работе на заводе, о жене Маше, которая пекла лучшие в мире пирожки с капустой. О дочери Ольге, которая жила в Москве и звонила раз в неделю — ровно в воскресенье, ровно в два часа, ровно на пятнадцать минут, как по расписанию. О сыне Андрее из Екатеринбурга, который не звонил почти никогда.
— Мы с тобой похожи, — сказала однажды Клавдия Ивановна. — Оба одинокие. Оба вроде как никому не нужны.
— Это не так. Вы нужны мне.
Старушка замерла. Посмотрела на него удивлённо, будто он сказал что-то невозможное.
— Правда, что ли?
— Правда. С тех пор, как мы начали разговаривать, я утром встаю — и есть зачем. Есть кого на скамейке ждать. А раньше просыпался и думал: ну и зачем?
Клавдия Ивановна взяла его за руку. Маленькая, сухая, в коричневых пятнышках рука легла в его большую ладонь.
— Спасибо тебе, Витенька. Мне тоже... мне тоже стало легче. Веришь?
— Верю.
Осень пришла рано, с холодными дождями. Сидеть на улице стало невозможно. Виктор Петрович предложил:
— Может, к вам на чай зайду? Или вы ко мне?
— Давай ко мне. У меня варенье есть, малиновое. Сама варила, ещё в том году.
С того дня он стал заходить к ней каждый день. Она к нему — на обед, когда он варил свой фирменный борщ по рецепту Маши. Постепенно они стали проводить вместе большую часть дня.
Соседки у подъезда зашептались. Виктор Петрович слышал обрывки:
— Видали? Старики-то наши... ну даёт!
— В его годы — туда же! Нашёл себе...
— А она-то, она! Глазки строит!
Кто-то из молодых хмыкнул:
— Дедуля на охоту вышел. Квартирка-то у бабки, небось, приватизированная...
Виктор Петрович сделал вид, что не слышит. Но осадок остался.
А потом позвонила дочь.
— Пап, мне тут соседка твоя, Зинаида Фёдоровна, написала. Говорит, ты с какой-то старухой из соседней квартиры целыми днями... Это правда?
— Оля, мы просто общаемся. Пьём чай. Разговариваем.
— Папа, тебе шестьдесят пять лет! Ты что творишь? Она же явно на квартиру нацелилась!
— Оля, ей семьдесят пять. У неё своя квартира есть.
— Ну и что? Может, хочет две! Или сыновьям своим в Германию деньги отправлять! Папа, я тебя умоляю, будь осторожен. Мама два года как умерла, а ты уже...
— Что — уже?
— Ну... нашёл замену.
Виктор Петрович помолчал, глядя в стену. На стене висела фотография Маши — молодой, с косой через плечо, смеющейся.
— Маше замены нет, — сказал он тихо. — И не будет. А Клавдия Ивановна — просто... друг. Понимаешь? Друг.
— Папа, я не хочу, чтобы тебя обманули. Ты доверчивый слишком.
— Спокойной ночи, Оля.
Он повесил трубку и долго сидел в темноте.
К весне у них с Клавдией Ивановной сложился ритуал. Утром Виктор Петрович покупал свежие булочки в пекарне за углом — там пекли с пяти утра, и в семь они были ещё тёплыми. Приносил ей вместе с бутылкой молока.
— Витенька, да зачем тратишься? — махала она рукой, но булочки брала с такой радостью, что он понимал: надо продолжать.
Днём они гуляли в парке. Медленно, потому что у неё болели ноги. Садились на каждую вторую скамейку. Она рассказывала про деревья — знала все названия, все приметы.
— Вот видишь, клён уже почки набухли? Значит, тепло будет стойкое. А вон тот тополь — он тут ещё до войны рос. Я маленькая была, он уже большой стоял.
Вечером они расходились по своим квартирам. Но включали один и тот же канал и созванивались — комментировали сериалы и ток-шоу.
— Смотри, какая актриса! — говорила она. — Красивая, но играет фальшиво. Глаза мёртвые.
— Согласен. Переигрывает. Не верю.
— А вот в наше время... помнишь Мордюкову?
И начинались воспоминания о кино их молодости. О Рязанове, о Гайдае. Часы пролетали как минуты.
В мае позвонил сын Клавдии Ивановны из Германии. Она потом пересказала разговор, и в её голосе было столько горечи, что у Виктора Петровича сжалось сердце.
— Говорит: «Мама, нам соседи написали, что к тебе мужчина ходит каждый день. Что происходит?» Я объясняю: друг, мол, сосед, чаи гоняем. А он: «Мама, тебе семьдесят пять лет. Какие друзья? Он на квартиру твою смотрит, очевидно же!»
— И что ты ответила?
— Сказала: «Игорь, ты мне за три года пять раз позвонил. А Витя каждый день приходит. Кто из вас про квартиру думает — ещё вопрос».
— Он обиделся?
— Обиделся. Сказал, что я несправедлива. Что он деньги присылает.
— Присылает?
— Присылал. Один раз. Двадцать тысяч. На день рождения, три года назад.
Клавдия Ивановна помолчала, глядя в окно.
— Знаешь, Витя, я ведь всё понимаю. Он там семью кормит, ипотеку платит. Жизнь дорогая. Но когда родной сын думает, что к матери могут ходить только из-за квартиры... это больно. Очень больно.
Виктор Петрович взял её за руку.
— Плюнь. Мы-то знаем правду. И этого достаточно.
— Достаточно, — согласилась она и улыбнулась. — Пока ты рядом — достаточно.
Однажды в июне Виктор Петрович увидел на рынке цветы. Простые полевые ромашки — белые лепестки, жёлтые серединки. Стояли в ведре у бабушки-торговки, пахли летом и детством.
И вдруг так захотелось их купить. Для неё.
— Почём ромашки?
— Сто рублей пучок, сынок.
Он купил два пучка.
— Это вам, — сказал он, протягивая букет Клавдии Ивановне. Она открыла дверь, увидела цветы — и замерла на пороге. Рот приоткрылся, глаза заблестели.
— Мне?.. Мне никто не дарил цветы уже... — она запнулась, подсчитывая, — ...лет двадцать. Со смерти Коли.
— Значит, пора было.
Она взяла букет дрожащими руками. Прижала к груди. И вдруг расплакалась — но не горько, а как-то светло.
— Господи, Витенька... Спасибо тебе.
С тех пор он покупал ей цветы каждую неделю. Не дорогие, не из салона — просто то, что было у бабушек на рынке. Ромашки, васильки, астры осенью, хризантемы, когда похолодало. Она ставила их в хрустальную вазу на подоконник и любовалась.
— Ты мне жизнь вернул, — сказала она как-то. — Я ведь думала, что всё кончено. Что просто сижу и дожидаюсь своего часа. А потом ты подошёл на той скамейке...
— Я тоже так думал. После Маши.
— И что теперь?
— Теперь... — он задумался. — Теперь я снова живу. Странно звучит в мои годы, но это правда.
Дочь приехала в октябре. Без предупреждения. Позвонила в дверь утром, когда Виктор Петрович собирался идти за булочками.
— Оля? Ты чего?
— Решила проведать. Сюрприз.
Она вошла, огляделась. Заметила на столе две чашки.
— Гости были?
— Клавдия Ивановна вчера заходила.
Дочь поджала губы. Прошлась по квартире. Открыла шкаф, зачем-то посмотрела документы на столе.
— Папа, нам надо поговорить. Серьёзно.
— Говори.
— Я навела справки. Эта твоя Клавдия Ивановна... у неё двухкомнатная квартира в этом же доме. Приватизированная. Сыновья — наследники. И вот теперь появляешься ты...
— Оля, стоп. Что ты несёшь?
— Папа, я хочу, чтобы ты понял: если вдруг вы решите... ну, расписаться или что-то такое... то по закону ты станешь наследником. И наша квартира...
Виктор Петрович сел на стул. Посмотрел на дочь — деловой костюм, дорогая сумка, холодные глаза.
— Оля, — сказал он медленно, — я сейчас скажу тебе один раз. Слушай внимательно. Я не собираюсь жениться. Мне шестьдесят пять лет, ей семьдесят пять. Мы просто два одиноких человека, которым хорошо вместе. Ни о каких квартирах, наследствах и прочей чуши речи не идёт. Ты меня поняла?
— Папа, но...
— Я не договорил. Ты звонишь мне раз в неделю на пятнадцать минут. Андрей не звонит вообще. Вы приезжаете раз в год, на день рождения, и то не всегда. А Клавдия Ивановна — рядом. Каждый день. Ей я нужен. И она нужна мне. Не для квартиры. Для жизни. Это понятно?
Дочь молчала.
— Иди, Оля. Мне за булочками надо.
Она ушла. Виктор Петрович просидел на кухне ещё час, прежде чем смог выйти из дома.
Клавдия Ивановна всё поняла без слов. Когда он пришёл к ней с булочками — позже обычного, с лицом серым, — она просто обняла его. Маленькая, хрупкая, пахнущая валерьянкой и домашним уютом.
— Дети приезжали?
— Дочь.
— Ругала?
— Хуже. Боялась, что я на твою квартиру позарился.
Клавдия Ивановна отстранилась. Посмотрела ему в глаза.
— Знаешь, мои тоже. Игорь месяц назад звонил, говорил: «Мама, напиши завещание, пока... пока всё не изменилось». Я сначала не поняла. А потом дошло. Он боится, что я тебе квартиру отпишу.
— Господи...
— Я ему сказала: «Игорь, квартира — твоя и Мишина, как положено. Но жизнь моя — моя. И я её проживу так, как хочу. С кем хочу».
Они сидели на её кухне, пили чай с тем самым малиновым вареньем. За окном желтели клёны.
— Витенька, — сказала она тихо, — ты счастлив?
Он подумал.
— Да. Впервые за два года — да.
— Я тоже. Впервые за пятнадцать лет.
Она улыбнулась — и морщинистое лицо осветилось изнутри. И Виктор Петрович понял, что влюбился. Глупо? Наверное. В шестьдесят пять лет влюбляться в семидесятипятилетнюю женщину? Но сердцу-то не прикажешь.
Он не сказал ей об этом вслух. Не нужно было. Она и так знала.
Зима прошла тихо и тепло — несмотря на морозы за окном. Они встречали Новый год вдвоём. Он принёс шампанское, она наготовила салатов. Смотрели «Иронию судьбы», подпевали песням, чокались под бой курантов.
— С новым счастьем, Витенька.
— С новым счастьем, Клава.
Впервые он назвал её так — Клава, без отчества. Она заплакала. От радости.
Весной она стала слабеть. Реже выходила из квартиры, быстрее уставала. Виктор Петрович сам покупал ей продукты, сам готовил обеды.
— Ты как сиделка, — смеялась она.
— Я как друг, — отвечал он. — И мне это в радость.
Врач приходил, качал головой, выписывал таблетки. Виктор Петрович не спрашивал о диагнозе — боялся услышать.
В мае она слегла. Он дежурил у её постели, держал за руку.
— Витя, — сказала она однажды, — ты ведь знаешь, что я скоро...
— Не говори.
— Нет, послушай. Я хочу, чтобы ты знал: этот год — самый счастливый за последние двадцать лет. Ты подарил мне его. Спасибо.
— Клава...
— И не вздумай потом сидеть один и горевать. Выходи на скамейку. Там кто-нибудь тоже будет одинокий. Поговори с ним. Как ты со мной.
— Я не смогу.
— Сможешь. Ты добрый. Ты умеешь видеть чужую боль. Это редкость. Не хорони этот дар вместе со мной.
Она умерла через неделю. Тихо, во сне, с улыбкой на лице. Виктор Петрович нашёл её утром, когда пришёл с булочками. Она лежала, сложив руки на груди, будто заснула.
Он сидел рядом и плакал. Потом вызвал скорую, полицию, кого положено. Позвонил её сыновьям — они прилетели через три дня. Виктор Петрович сам организовал похороны, сам договорился с ритуальным агентством.
Игорь подошёл к нему на кладбище.
— Спасибо вам. За маму.
— Не за что благодарить.
— Нет, есть. Она мне перед... перед уходом звонила. Сказала, что последний год был самым счастливым в её жизни. Благодаря вам.
Виктор Петрович молча кивнул.
На могилу он положил ромашки. Простые, полевые, её любимые.
— Прощай, Клава, — сказал он тихо. — Спасибо тебе. За всё.
Потом он вернулся домой. Сел на балкон. Посмотрел на пустую скамейку во дворе.
И почувствовал — не горе, нет. Горе было, конечно. Но сильнее горя была благодарность. За этот год. За разговоры, за чай с вареньем, за цветы. За то, что не был один.
Дочь позвонила вечером.
— Папа, как ты?
— Нормально, Оля.
— Если хочешь, я приеду.
— Не надо. Правда, не надо.
Она помолчала.
— Папа, прости меня. За тот разговор. Про квартиры. Я... я была неправа.
— Я знаю. Проехали.
— Нет, не проехали. Я думала о себе. О наследстве. А надо было думать о тебе. О том, что тебе одиноко.
— Теперь думаешь?
— Теперь думаю.
— Хорошо. Спокойной ночи, Оля.
Через месяц он снова вышел во двор. Сел на ту же скамейку, где они когда-то сидели вместе. Июнь, тепло, птицы поют.
Увидел, как из соседнего подъезда выходит мужчина его возраста. Идёт медленно, сутулясь. Садится на другой конец скамейки. Смотрит в одну точку.
Виктор Петрович узнал его — сосед из пятьдесят шестой. Вдовец. Живёт один уже несколько лет.
— Простите... можно вопрос?
Мужчина вздрогнул.
— Да?
— Вы Пётр Николаевич?
— Да. А вы...
— Виктор Петрович. Из сорок второй. Мы раньше в лифте пересекались.
— Помню.
Они помолчали.
— Я видел вас с Клавдией Ивановной, — сказал Пётр Николаевич. — Вы каждый день гуляли вместе. Она... она умерла, да?
— Да. Месяц назад.
— Примите соболезнования. Я... — он замялся. — Я вам завидовал. Честно.
— Чему?
— Что вы не один. Что есть с кем поговорить. Моя жена умерла пять лет назад. С тех пор — никого. Дети звонят редко. Внуки не знают, как меня зовут.
Виктор Петрович посмотрел на него. Увидел ту же боль, что когда-то увидел в глазах Клавдии Ивановны.
— Знаете что, Пётр Николаевич? Я тут через полчаса на рынок пойду. Не хотите составить компанию?
— На рынок?
— Ну да. Там хорошие помидоры завезли. И булочки в пекарне свежие. Потом ко мне зайдём, чаю попьём. Если хотите.
Пётр Николаевич смотрел на него с недоверием. Будто не верил, что такое возможно.
— Вы... вы серьёзно?
— Абсолютно.
И Виктор Петрович протянул руку.
Пётр Николаевич помедлил. Потом пожал её — крепко, по-мужски.
— Спасибо, — сказал он. — Давно мне никто...
— Знаю. Я тоже давно. Пока один человек не подсел ко мне на скамейку.
Они встали и пошли к рынку. Рядом, плечом к плечу. Двое пожилых мужчин, которым ещё было о чём поговорить.
Эстафета продолжалась.