Витя позвонил в семь утра. Не «Привет, мам», не «Как дела?» — сразу:
— Мам, резина на машине лысая, опасно ездить. Подкинешь?
Нина Васильевна положила трубку и долго смотрела на телефон. Ей было семьдесят два года. За спиной — двадцать лет конвертов «Витеньке на машину», «Леночке на ремонт». А теперь — пустой кошелёк и муж, который три месяца назад не мог встать с кровати.
Она усмехнулась. Горько, но без слёз — слёзы закончились ещё в ноябре, когда сын сказал: «Мам, это твой человек, не мой».
А ведь всё начиналось так красиво.
Двадцать лет назад Нине было чуть за пятьдесят. Она сидела в кабинете нотариуса и подписывала дарственные: двухкомнатную квартиру в центре — сыну, дачу — дочери.
— Нина Васильевна, вы бы о себе подумали, — качала головой нотариус, перекладывая бумаги. — Всё детям? А жить где планируете?
— Так у меня мамина однушка есть, мне хватит. А Витеньке расширяться надо — у него семья, двое маленьких. Леночке дача нужна, она природу любит. Им нужнее.
— Дело ваше, — вздохнула женщина с гербовой печатью. — Только жизнь — штука длинная и кривая. Не ровен час, сами помощи попросите.
— Мои дети не такие! — гордо вскинула голову Нина. — Мы с мужем, царствие ему небесное, их людьми воспитали.
Квартиру Витя принял как должное. Спасибо сказал на бегу, между погрузкой дивана и поиском грузчиков. Лена даче обрадовалась громче, но тут же начала планировать, как снесёт «эти старые грядки» и поставит беседку для барбекю.
Нина перебралась в старую хрущёвку на окраине. Скромно, тесно, зато душа спокойна — детям помогла. Всю пенсию, что оставалась после квартплаты, она исправно делила на два конверта. Сама перебивалась на макаронах и акционных крупах.
— Мам, ну ты же понимаешь, сейчас время такое, — говорил Витя, заезжая раз в месяц за конвертом. — Кредиты душат.
И чмокал её в щёку, уже глядя на часы.
— Мамуля, ты у нас золотая! — щебетала Лена по телефону. — Я бы заехала, но на работе завал. Переведи на карту, ладно? Ехать через весь город — пробки.
И Нина шла в банк, стояла в очереди, отправляла.
Всё изменилось, когда Нине исполнилось семьдесят.
В очереди в поликлинику она познакомилась с Григорием. Ему было шестьдесят три, он хромал на левую ногу и шутил так, что вся очередь, забыв про талоны, покатывалась со смеху.
— Женщина, вы так на меня смотрите, будто я вам три рубля должен, — подмигнул он тогда. — Нога, может, и барахлит, зато душа — как новая гармонь.
Григорий оказался мужиком простым, даже грубоватым. В прошлом — завод, тяжёлая работа, и, чего греха таить, ошибки молодости, которые аукались теперь здоровьем. Жил в общежитии, ни семьи, ни детей — не сложилось.
Через полгода он переехал к Нине.
Дети новость восприняли в штыки.
— Мам, ты с ума сошла? — кричал в трубку Витя. — Какой-то дед без роду и племени! Альфонс! Ему прописка нужна!
— Сынок, какая прописка? У него своя комната в общежитии. И пенсия есть. Нам вдвоём веселее.
— А если обворует? — фыркала Лена. — Мама, в твоём возрасте о вечном думать надо, а не романы крутить.
Но Нина впервые в жизни проявила характер. Григорий остался.
И зажили они на удивление ладно. Григорий оказался рукастым: починил текущий кран, перебрал розетку, которая искрила ещё при Брежневе, сколотил на крохотном балконе ящик для инструментов. Он называл её «Нинок» или «Начальница», а она его — «Гришаня».
— Ты, Нинок, слишком добрая, — ворчал он, когда она очередной раз готовила гостинцы для взрослых уже внуков. — Они на тебе ездят, а ты и рада. Внукам под тридцать, сами должны бабке помогать.
— Перестань, Гриша. Это же семья.
Гром грянул через два года.
Григорий, который до этого бодро ковылял с палочкой, однажды утром просто не смог встать. Старые болячки, умноженные на возраст, дали о себе знать. Ноги отказали. Он лежал на диване, бледный, испуганный, и впервые в его глазах не было смешинок.
— Кажись, отбегался, Нинок, — прохрипел он. — Сдавай меня в больницу, а оттуда в дом престарелых. Нечего тебе с калекой возиться.
— Ерунду не мели! — цыкнула на него Нина, хотя у самой сердце ушло в пятки.
Врач скорой сказал прямо: нужен уход, дорогие лекарства, массажи. И время.
Нина позвонила детям. Ей нужна была помощь — не столько деньгами, сколько физически. Перевернуть, поднять, сходить в аптеку.
— Витенька, беда у нас, — говорила она, стараясь не плакать. — Гриша слёг. Мне одной не справиться. Приедь, помоги.
В трубке повисла тишина, а потом голос сына — раздражённый, чужой:
— Мам, ты издеваешься? У меня ремонт, бригада плитку кладёт. Я не могу оставить ни на минуту. Накосячат — кто платить будет?
— Сынок, тут человек живой...
— Мам, это твой человек, не мой. Я тебе говорил — не связывайся. Вот и расхлёбывай.
Гудки.
Нина, глотая слёзы, набрала номер дочери.
— Леночка, доченька...
— Ой, мам, только не грузи! — перебила Лена. — У меня проверка на работе, аудиторы звери. Какой ещё Григорий? Найми сиделку. Ну правда, мне сейчас не до твоих проблем.
Деньги на сиделку Лена так и не прислала.
Григорий лежал, отвернувшись к стене. Плечи его мелко вздрагивали. Он всё слышал.
— Ничего, Гришаня, — сказала Нина твёрдо, вытирая глаза. — Прорвёмся.
Следующие три месяца стали адом.
Она научилась делать уколы, хотя руки тряслись. Она, маленькая и худая, ворочала грузного Григория, срывая спину. Бегала по аптекам, выискивая лекарства подешевле, потому что пенсии теперь не хватало даже на еду. Конверты для детей исчезли.
Соседка баба Валя, встретив Нину у подъезда, всплеснула руками:
— Ниночка, ты же тень! Сама скоро ляжешь! Где дети-то? У сына джип, мог бы матери сумки донести!
— Заняты они, Валя. Работают.
И тащила тяжёлые пакеты с памперсами для взрослых.
Григорий видел всё. Видел, как она тайком плачет на кухне, растирая поясницу мазью. Видел, как пересчитывает копейки.
— Нинок, брось меня, — шептал он по ночам. — Зачем тебе этот крест?
— Молчи, старый дурак, — ласково отвечала она, поправляя одеяло. — Мы ещё с тобой потанцуем.
И они победили.
Медленно, со скрипом, но болезнь начала отступать. Сначала Григорий сел. Потом, опираясь на ходунки, сделал первый шаг. Нина радовалась, как ребёнок.
Через четыре месяца он уже мог сам выходить во двор. Сильно сдал, похудел, но глаза снова блестели жизнью.
— Ну, Начальница, принимай работу, — сказал он однажды, стоя посреди кухни на своих двоих. — Я вернулся.
В тот вечер они сидели на кухне, пили чай с баранками.
— Нина, — серьёзно сказал Григорий. — Я всё думал. Дети твои... они ведь так ни разу и не позвонили. За всё время.
Нина опустила глаза.
— Не суди их, Гриша. У них своя жизнь.
— Жизнь у всех своя, а мать — одна. Они тебя бросили, Нин. Как ненужную вещь.
Нина молчала. Что-то внутри оборвалось ещё тогда, после Витиного «это твой человек, не мой». Тонкая ниточка, на которой держалась слепая материнская любовь, лопнула. Она вдруг ясно увидела: для детей она не мама. Она — ресурс. Кошелёк. А когда ресурс сломался — его просто списали.
— Знаешь, Гриша, — тихо сказала она. — Я завтра к нотариусу схожу.
Витя и Лена приехали через месяц — у Нины был день рождения. С тортами, цветами и пустыми карманами, ожидая привычного конверта.
За столом Витя рассказывал про ремонт, Лена жаловалась на начальника. На Григория старались не смотреть.
— Мамуль, ну как ты? — спросила Лена, накладывая салат. — Выглядишь усталой. Мы думали, может, тебе в санаторий? Денег свободных нет, но ты же у нас экономная, может, скопила?
— Кстати, мам, — вступил Витя. — У меня резина лысая. Опасно. Не поможешь?
Григорий крякнул и отставил чашку. Нина спокойно посмотрела на детей. Взгляд у неё был другим — ясным, холодным и каким-то очень взрослым.
— Помочь не могу, Витя. Денег нет.
— Как нет? Ты же пенсию получаешь...
— А я, дети, завещание переписала.
В комнате повисла тишина. Слышно было, как тикают дешёвые часы.
— В смысле? — голос Лены дрогнул. — На кого?
— На Гришу.
Вилка со звоном упала на тарелку. Витя вскочил, лицо пошло пятнами.
— На этого?! Мать, ты в своём уме? Это же наша квартира! Бабушкина!
— Ваша? — Нина усмехнулась. — Ваше у вас уже есть. Твоя квартира, Витя, где ты плитку клал, пока я тут спину рвала. Твоя дача, Лена, где ты барбекю жарила, пока я за лекарствами бегала. Вы всё получили. Всё, что могла, — отдала.
— Но это чужой человек! — взвизгнула Лена. — Он тебя окрутил! Мы в суд подадим! Тебя недееспособной признаем!
Григорий медленно поднялся, опираясь на трость.
— А ну тихо, — сказал он негромко, но так, что Лена осеклась. — Мать вашу четыре месяца с того света тянула, пока вы ремонты делали. Где вы были? Где ты был, сынок, когда она, святая женщина, за мной ухаживала? Резина у тебя лысая? А совесть?
— Не твоё дело! — огрызнулся Витя. — Семейное!
— Вот именно, — кивнула Нина. — Семейное. Моя семья теперь — Гриша. Он был рядом, когда мне было плохо. Не просил денег, не требовал ничего. Просто был.
— Ты пожалеешь! — Лена схватила сумку. — Он получит квартиру и выкинет тебя на улицу!
— Может, и так, — спокойно ответила Нина. — Это мой выбор. Лучше рискнуть с тем, кто подал руку в беде, чем надеяться на тех, кто эту руку оттолкнул.
— Пойдём! — бросил Витя сестре. — У неё маразм. Мы это оспорим.
Они вылетели, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
Нина сидела неподвижно, глядя на остывший чай. Руки её лежали на коленях — спокойные, натруженные руки.
Григорий подошёл, положил тяжёлую ладонь на плечо.
— Ну что, Нинок? Ушли?
— Ушли.
— Обиделись, поди.
— Ничего, — вздохнула Нина, но в этом вздохе не было тяжести. Было облегчение — словно сняла тесную, неудобную одежду, которую носила всю жизнь. — Переживут. Они молодые, сильные. Заработают.
— А мы?
— А мы чай допьём. И ты обещал полку в ванной прибить.
— Всё помнишь, Начальница! — усмехнулся Григорий, хромая к ящику с инструментами. — Сейчас сделаем. У нас теперь времени много.
Нина посмотрела ему вслед и впервые за двадцать лет почувствовала себя не матерью, не бабушкой, не спонсором — просто женщиной. Живой. Нужной.
Она взяла со стола кусок торта, который не успела попробовать Лена, и с удовольствием откусила.
Вкусно. Сладко. И никому ничего не должна.