Меня зовут Ольга. И каждый день в 4:03 утра я совершаю маленькое, тихое преступление. Я краду у сна, у мужа, у детей, у мира — два часа. Прямо посреди ночи. Эти 120 минут — единственное, что принадлежит мне. Единственное, что удерживает во мне человека, а не просто функцию по имени «мама-жена-сотрудница».
Ровно в четыре срабатывает будильник. Не мелодия, а вибрация под подушкой. Я замираю, прислушиваясь к ритму дыхания рядом: ровное, мужское. Из детской — тишина. Это мой сигнал.
Я скольжу из спальни, как тень. Не включаю свет в коридоре. На кухне зажигаю только вытяжку — её холодный, белый свет похож на свет луны в подземелье. Ставлю чайник и сажусь за стол.
В эти минуты я не Ольга. Я — НИКТО. Не та, кто в 6:30 должна будить детей, проверять портфели, готовить завтрак на троих с разными предпочтениями. Не та, кто в 8:30 уже должна быть бодрой и эффективной на планерке. Не та, кто вечером выслушает усталые жалобы мужа, проверит уроки, погладит рубашки, забудет купить корм для кота и вспомнит об этом в полночь.
Я — просто тело в тишине. Иногда я плачу. Беззвучно, чтобы не опухли глаза. Слёзы текут сами, как конденсат по стеклу моей кружки. Иногда я просто смотрю в окно на тёмный двор и думаю ни о чём. Это самое роскошное — думать ни о чём. Не составлять списки, не репетировать сложные разговоры, не планировать.
Мой день — это сплошные кавычки
С 6 утра до 11 вечера я живу в скобках потребностей других людей.
— Мам, где мой лайнер? («поиск»)
— Оль, ты не видела мои ключи от гаража? («память семьи»)
— Коллега Ольга, вы готовы по проекту? («ответственность»)
— Дорогая, у нас есть чистые носки? («быт»)
Я — живой сервис. Удобный, молчаливый, эффективный. Иногда мне кажется, если я вдруг исчезну, они первые полчаса даже не заметят, а будут звать: «Эй, сервис! Где мои носки?».
А в четыре утра скобки разжимаются, кавычки убираются. Я выпадаю из текста чужой жизни и нахожусь сама с собой. Иногда я читаю. Одна страница. Медленно, вникая в каждое слово, которое не имеет отношения к графику прививок или квартальному отчёту. Иногда пью чай и смотрю, как светлеет небо. Это самое важное — видеть переход. От темноты к свету. Как будто вместе с миром просыпаюсь и я. Только я просыпаюсь на два часа раньше, чтобы успеть побыть.
Однажды муж поймал меня. Спустился в пять, сонный.
— Оль? Что ты делаешь? Не можешь спать?
Я вздрогнула, как вор на месте преступления.
— Да... просто чай хотела.
— Странно, — пробурчал он, наливая себе воды. — Лучше бы поспала.
Он не понял. Для него сон — это просто сон. Для меня эти два часа — жизнь. Все остальное время — служба.
Почему я не возвращаюсь домой?
Я читала такие истории. Про мужчин, которые уезжают за хлебом и исчезают навсегда. Я их понимаю. Не про хлеб. Про тот последний глоток свободы, который они делают, выезжая со двора. Мои два часа утра — и есть этот «глоток свободы». Без них давление скобок и кавычек раздавит меня. Я исчезну не физически, а внутри. Стану пустым, автоматическим местом, куда складывают вопросы и откуда ждут решений.
Я не хожу к психологу. У меня нет на это времени. Мой психолог — это предрассветное небо за окном. Мой сеанс терапии — это пар от чашки, который рисует в воздухе призрачные фигуры, которые никто не может попросить меня расшифровать, убрать или помыть.
Иногда в эти часы я вспоминаю, кто я была. Девушка, которая могла до трёх ночи спорить о философии, которая писала странные стихи в блокнот, которая смеялась так громко, что оборачивались в кафе. Куда она делась? Она прячется здесь, между четырьмя и шестью утра. Она очень устала. Но она жива.
Скоро прозвенит будильник на шесть часов. Тот, что для всех. И я встану, сотру с лица следы ночи, поставлю на нем привычную, тёплую, внимательную маску. Я вернусь в скобки. Я буду идеальной.
Но я знаю тайну. Я знаю, что в четырнадцати тысячах четырёхсотых частях суток есть одна сто сороковая, которая принадлежит только мне. И пока она есть — я не сбегу. Потому что я уже сбегаю каждую ночь на два часа. И этого хватает, чтобы дышать.
А вы знаете, как это — быть наедине с собой, без необходимости кому-то что-то доказывать?
Читайте также: