Дарья Десса. Роман "Африканский корпус"
Глава 36
Рафаэль поймал себя на мысли, что он привык. К жаре, обволакивающей, как тяжёлое влажное одеяло; к постоянному чувству лёгкой жажды и необходимости экономить каждый глоток; к пыльному, выжженному солнцем простору, где даже тень казалась хрупким, драгоценным подарком. Он привык к тому, что вокруг совершенно другие люди. Хотя он уже давно перестал считать их «другими». Как-то незаметно пришло понимание того, что они просто живут там, где, казалось бы, невозможно. Но они радуются маленьким, мимолётным радостям, с неистовой нежностью любят своих детей и работают, как могут, в этих немыслимых условиях, выжимая из скупой земли всё, что та может им дать: от фруктов с овощами до полезных ископаемых. Привык и к удивлённым, изучающим каждое его движение, словно диковинный танец шамана, глазам детей.
Однажды, всматриваясь в эти широко распахнутые тёмные глаза, Креспо вдруг увидел, что они совершенно разные, хотя прежде казались практически одинаковыми. Вот мальчик, сжимающий материнскую руку, – он боится, но терпит, потому что так надо. А вот девочка постарше смотрит прямо и смело, почти с вызовом, – пришла сама, не побоялась чужих белых людей. И это не та знакомая по книгам Африка, где ещё помнят русских. Это – континент, который метрополии грабили столетиями, где белый – это либо враг, либо хозяин, и то и другое – на генетическом уровне, в глубине коллективной памяти. И они, эти русские врачи вместе с местными докторами и помощниками пришли сюда первыми, чтобы не брать, а давать. Чтобы показать этим людям, что мир может быть иным. И кажется, крошечными шажками, это начинает получаться.
Если в первые дни мамы заходили в школу с выражением немого страха и ожидания боли в глазах, словно входя в пещеру к колдуну, то теперь Креспо всё чаще ловил на себе взгляды, полные неподдельного, острого интереса. Они разглядывали и его белые руки, ловко орудующие инструментами, и блестящие ампулы, и даже медицинские агитационные плакаты на стене, рассказывающие о пользе вакцинации.
У местных появилось что-то хрупкое, как первый лёд, – доверие. Понимание, что эти люди не навредят. И от этого как-то легче стало дышать, будто спала невидимая тяжесть. Да, руки затекали и немели от монотонного повтора движений, спина ныла. Но сознание того, что эти женщины с детьми, завернутыми в пёстрые ткани, часами терпеливо ждут своей очереди под палящим солнцем ради спасительной капли вакцины, – придавало силы. «Так должно быть. Именно так», – думал Рафаэль, вытирая лоб.
Дверь помещения приоткрылась, заглянул Бонапарт. Его лицо, обветренное и усталое, оживилось:
– Надя на связи. Погрузились, пообедают и выезжают. К вечеру будут, – сообщил он.
Хадиджа, не отрываясь от журнала, тут же перевела остальным ожидавшим женщинам. И по толпе пробежал лёгкий, едва слышный вздох облегчения. Стабильность – это уверенность. Коллеги- врачи переглянулись и заулыбались, заговорив быстро и радостно. Засуетились, побегали перекусить и попить чаю по очереди, словно получили второе дыхание.
Вода в канистрах кончалась катастрофически быстро, это была главная валюта и главная тревога. Рафаэль заметил, как дети, сидящие на полу, не сводили глаз с пластиковой бутылки, стоявшей на столике. Они смотрели на неё не с жадностью, а с каким-то благоговейным ожиданием чуда. И не только испанец, но и местные доктора время от времени молча наливали в помятый пластиковый стаканчик немного воды и передавали по кругу самым маленьким. И как они её пили… Медленно, по одному ценному глоточку, а потом бережно передавая дальше, следя, чтобы ни капли не пролилось. Это был мир, где вода поистине стала синонимом жизни, и это понимал даже самый маленький ребёнок.
Шприц, ватка, лёгкий укол, использованное в специальный ящик. И так десятки, сотни раз подряд под приглушённые голоса вокруг. Во время короткого перерыва, потягивая тёплую воду, Креспо спросил у Хадиджи:
– Я не вижу наших охранников, местных ребят. Почему они не заходят перекусить, не отдыхают? Весь день торчат на солнцепёке. Бонапарт один разок заглянул, и всё.
Переводчица пожала плечами:
– Я отнесла им воды. А насчёт еды… Стесняются, наверное. Говорят, не хочется на жаре.
– Но это же неправильно, – нахмурился Рафаэль. – Им же силы нужны. Пригласи их по очереди. Если стесняются, я сейчас закончу и уйду. Пусть заходят, покорми их как следует.
И снова поток женщин, детей. Снова поток взглядов – изучающих, доверчивых, испуганных. Совершенно разные эмоции на лицах матерей. Одни, закалённые жизнью, спокойно и даже сурово держали своих малышей, их твёрдые руки были лучшей фиксацией. Другие отводили глаза в сторону, не в силах смотреть на иглу, или вовсе закрывали лицо краем платка. У некоторых на глазах блестели слезы – не от боли, а от беспомощности и сочувствия.
И запахи… Рафаэль уже начал различать их. Терпкий, пряный запах пота, смешанный с ароматом древесного дыма, пыли и какого-то особого, тёплого масла. Этот букет больше не казался ему чужим; он стал ассоциироваться не с враждебной дикостью, а со стойкостью этой земли и её людей. Это был запах настоящей, неприукрашенной жизни, суровой и прекрасной в своём ежедневном мужестве.
Наконец, наступил вечер. Руки опустились сами собой, тяжелые и ватные от усталости. Последняя мама, окруженная своим выводком, словно наседка цыплятами, ушла, оставив за собой в палатке стойкий, тяжелый, странный аромат – смесь пота, земли, дыма и чего-то дикого, незнакомого, что было самой сутью пустыни.
Всё, можно снять маску и стягивающие перчатки. Освободившееся лицо тут же покрыла липкая прохлада. Умыться. Помыть руки и лицо до локтей. Это было божественно – ощущение прохладной воды на горячей коже, смывающей не столько грязь, сколько слои накопленной усталости и напряжения.
Устали все. И сделали немало – судя по аккуратным, но многочисленным ящикам с отработанными шприцами и ватками, счет шел на сотни. Солнце, рыжий огромный шар, стремительно катилось за горизонт, и вместе с ним словно выключалась гигантская печь. Небольшой переход, и душная жара сменялась удивительной, почти прохладной свежестью ночи. Над головой разворачивалось огромное, сияющее чужими, незнакомыми созвездиями небо.
Рафаэль стоял на крыльце школы, разминая затекшие плечи и кисти рук, сведенные однообразными движениями. Из здания доносился грохот – гремели мебелью, двигали стулья. Девушки внутри собирали стол для ужина. Всего несколько дней, а они уже стали своими – сложившийся коллектив, спаянный общим делом. Он не знал их языка, но жесты, интонации, взгляды стали понятны. Хирург Тиролл Туре держался уверенно, терапевты Сакко и Туре смотрели на испанца как на старшего и опытного.
Зизи, присланная с базы, была заводилой, её смех раздавался чаще всего. Две другие местные девушки, Розалин и Жаклин, оказались более стеснительными, но работали не покладая рук. Хадиджа же стала практически своим человеком, мостом между мирами, и ход её мыслей был уже почти прозрачен. Она же и подошла к Креспо, присев на ступеньку:
– Мы подождем Надю и Андре. Нехорошо начинать ужин без них. Бонапарт говорит, они уже рядом.
– Конечно, ждем, – кивнул Рафаэль.
Во дворе уже потрескивал невысокий костер, над ним висел традиционный чайник с длинным носом. Все сидели в тишине, уставшие, но спокойные, глядя на дорогу. И вот – долгожданные лучи фар полоснули по прилегающей улице, а за ними поднялся знаменитый столб пыли. Надя, опытная, сбавила скорость до минимума, чтобы не накрыть пылевым облаком школу и двор. Машина плавно заехала и замерла. Водительская дверь открылась, и Надя откинулась на сиденье, выдохнув:
– Всё, приехали… Мне пять минут отойти.
Андре тем временем уже откидывал задний борт «Рено». Да, все смертельно устали. Но машину надо было разгружать. И снова Рафаэль, переглянувшись с коллегами, полез в кузов. Ящики с водой, отяжелевшие, будто налитые свинцом. Канистры с топливом для генератора, пахнущие соляркой. Коробки с красным крестом – заветный запас медикаментов. И, наконец, коробки с продуктами, скрипящие упаковками. Полчаса слаженной, молчаливой работы – и все, обессиленные, поспешили за стол.
Ужинали почти молча. Даже девушки не болтали – не было сил. Перед едой Надя коротко отчиталась, едва двигая усталыми губами:
– Доехали быстро. Вся база сбежалась, закидали всё в машину. Полчаса на обед – и рванули обратно. Как у вас?
– Да нормально, – махнул рукой Креспо. – Без приключений.
– Всё, я спать, – просто сказала Надя, едва закончив приём пищи.
Рафаэль уснул мгновенно, едва коснувшись головой импровизированной подушки. Просто отключился от усталости. Перед тем, как провалиться в черный, бездонный сон, проскочила последняя, обрывочная мысль: такой школы, такого опыта – вакцинации и операций в переоборудованном школьном классе – он бы никогда не получил в России. Сейчас этот стол – обеденный, а через пять минут он может стать операционным. И это нормально. Всё. Спать.
В 6:15 легкое, но настойчивое касание плеча разбудило его. Это была Надя:
– Испанец, подъем. Народ уже ждет.
Пока Креспо умывался, растягивая скованные мышцы, девушки, уже бодро щебеча, накрывали на стол. Подошли и местные. Команда собиралась вся вместе. Было еще легкое смущение, но с каждым днем люди общались всё увереннее, пробираясь сквозь языковой барьер с помощью улыбок и жестов.
И тут доктор Ажу Сакко, немного смущаясь, подошел к Надежде. В его руках блестела деревянная фигурка, мастерски вырезанная из причудливого корня какого-то кустарника. Это была тонкая, изящная тростинка женской фигуры: одна рука заведена за спину, другая поднята к голове, словно пытаясь удержать там невидимую ношу. Невероятно простая и одновременно очень изящная работа. Учитывая, что свободной древесины здесь не встречалось в принципе, это считалось драгоценностью. На ощупь дерево было неожиданно плотным и тяжелым, цвета темнейшей вишни, почти черного с кроваво-красным отливом.
Доктор Сакко пояснил через Хадиджу: его отец всю жизнь занимается изготовлением таких фигурок из корней, но не знает, как называется эта древесина. Ему известно лишь, что она почти не горит в костре. Старик набирает много фигурок и с караваном едет продавать их в Бамако. Там у людей есть деньги, там бывают туристы, которые хорошо покупают такие вещи.
– Здесь нельзя без дела, – просто добавил Ажу. – Никто кормить просто так не будет. Родня поможет, но только на первое время. Потом должен сам.
Фигурка, лежавшая в Надиной ладони, была не просто сувениром, а квинтэссенцией здешней жизни: красота, рожденная из скудности, упорство, вырезанное из невозможности, и тихая гордость за мастерство, которое кормит семью в мире, где никто никого не содержит.
Креспо спросил про колледж в Бамако. Оказывается, Тиррол Туре закончил его на два года раньше, а Ажу и Делал учились вместе, на одном потоке. И все это время вся большая родня – дяди, тети, двоюродные братья – собирали им деньги. Обучение было бесплатным, но проживание в городе, питание, книги – всё за свой счет. А это целых три года. Не каждая семья в сахельской деревне могла себе такое позволить. Каждый диплом здесь становился коллективной победой, выстраданной инвестицией целого клана в будущее.
– Так, – прервала воспоминания Надежда, – всё, ребята. Истории хороши, но народ уже собрался, им долго стоять на солнце. Давайте начинать.
Судя по всему, пик вакцинации был уже пройден. Люди пришли, образовалась очередь, но двигалась она быстрее и спокойнее. К полудню основной поток иссяк. После обеда мамы приходили уже без давки, по одной-две. Либо устали ждать утром, либо решили не торопиться, видя, что школа никуда не денется. День прошел ровно и методично. Шприц, ватка, быстрый укол. Стаканчик с водой за храбрость – теперь это стало почти ритуалом.
Где-то в четыре часа резко заскрипела рация, разрывая монотонную тишину. Надя взяла гарнитуру в руки, нажала клавишу. На ней мгновенно сосредоточились многие взгляды. Она молча, с каменным лицом, выслушала длинное сообщение, коротко ответила:
– Да, так точно, товарищ полковник.
Потом положила гарнитуру и повернулась к команде. В глазах – сталь и решимость.
– Рафаэль, связался Ковалёв. На той шахте, мимо которой мы проезжали, ну там, где я аптечку отдавала… Час отсюда. Произошел обвал. Он ничего конкретного не знает. С местными властями связь еле-еле, кричат в трубку, просят срочной помощи. Что там творится – неизвестно. От нас гораздо ближе, чем из Кидаля. Ковалёв просит доехать, оценить обстановку на месте. Если сможем – помогаем сами. Если есть тяжелые – он даст вертолет с базового лагеря. – Она перевела взгляд на доктора Туре. – Тиррол, вы хирург. Поедете помогать?
Тот, выслушав перевод Хадиджи, согласно кивнул.
– Надя, а на завтра что? – спросил Бонапарт, уже понимая, что планы рушатся.
– Предлагаю следующее, – эпидемиолог говорила быстро, отчеканивая слова. – Хадиджа, переводи. Я, Рафаэль, Туре и ты, Хадиджа, едем сейчас, по прохладе. Берем две хирургические укладки, аптечки неотложки. Здесь тоже надо оставить комплект на всякий случай. Ехать около часа. Смотрим, что за ситуация, сразу сообщаем Ковалёву. Если есть тяжелые – стабилизируем, вызываем вертолет. Легких смотрим, обрабатываем. Полковник пошлет машину с базы, чтобы забрать их. К утру будут в госпитале в Кидале. – Она обвела взглядом оставшихся. – Здесь остаются девушки, доктора Траоре и Сакко, девушки с базы помогают. Работайте спокойно, у вас все есть для продолжения вакцинации. И ждите нас. Вы согласны?
Члены команды согласно закивали головами.
– С вами останутся Бонапарт и Андре. Всё ясно?
Последовали еще кивки.
– Креспо, грузимся!
Две увесистые хирургические укладки, ящики с аптечками, мощные фонари, канистры с водой и коробка с сухпайками были быстро погружены в кузов «Рено».
– Так, – командовала Надя, – Хадиджа со мной в кабину, Рафаэль и Тиррол – в кузов. Всё, грузимся, поехали!
Надя вывела грузовик со двора и развернула его в сторону бездорожья, туда, где в сумерках угадывалась лишь колея, ведущая к руднику. Стремительно темнело. Ночь, при свете фар и редких звезд, делала пустыню совершенно иной – плоской, бесконечной и безжизненной. Температура упала резко, стало по-настоящему прохладно, почти холодно. Рафаэль, зябко поежившись, нащупал в темноте кузова несколько болтающихся курток, висевших на передней стенке. Одну протянул Тирролу. Тот взял её с тихой благодарностью.
Грузовик, подпрыгивая на кочках, мчался в черноту ночи. Рафаэль прислонился к холодному борту, глядя на удаляющиеся огоньки их лагеря. В голове, оторванной от усталости адреналином, пронеслась четкая, почти отчетливая мысль: «Ночь. Я, Рафаэль Креспо, нахожусь… короче, где-то в пустыне Мали. Едем спасать людей на какой-то заброшенный рудник. Всего пару недель назад я гулял со своей любимой Лерой по набережной Невы, пил кофе, смеялся над мокрыми голубями. Маловат, однако, земной шар. И как-то уж слишком тесно в нем всё переплетено – питерский дождь, африканская пыль, чья-то боль и наш долг».