— Мам, ну посмотри, какая красота. Это же «тихая роскошь». А у тебя опять этот винегрет на ёлке будет? Ну правда, глаза же режет.
Полина стояла посреди моей гостиной, решительная и стильная, как модель из рекламы. На ней был свитер оверсайз, который стоил, наверное, как половина моей пенсии, а в руках она держала коробку. Огромную, белоснежную, перевязанную атласной лентой.
Я посмотрела на свою табуретку.
На ней притулилась картонная коробка из-под обуви, перемотанная скотчем. На боку фломастером, еще рукой мужа, было выведено: «ИГРУШКИ. ОСТОРОЖНО».
— Полин, — я попыталась улыбнуться, хотя внутри неприятно кольнуло. — Но мы же всегда наряжали вместе. Помнишь?
— Помню, мам, — дочь вздохнула, аккуратно ставя свою «роскошь» на диван. — Но мне тогда было семь лет. А сейчас двадцать девять. И 2026-й на носу. Сейчас модно монохром. Беж, золото, матовая фактура. Чтобы воздух был, понимаешь? Стиль.
Она открыла свою коробку.
Внутри, в специальных бархатных ячейках, лежали шары. Идеально круглые, идеально ровные. Цвета топленого молока и капучино. Красивые? Да. Но какие-то... неживые. Словно их сделали не для праздника, а для витрины мебельного салона.
— Я специально заказала, — продолжала Полина, доставая один шар. — Они небьющиеся, кстати. Пластик нового поколения. Кошке не страшно, и пыль не собирают. Давай твою ветошь в этом году доставать не будем? Сделаем всё благородно. Я сфотографирую, выложу, тебе самой понравится.
Я подошла к своей коробке. Картон за годы стал мягким, почти тканевым на ощупь. От него пахло пылью, сухой хвоей и чем-то неуловимым — кажется, мандариновыми корками, которые мы сушили на батарее в девяносто пятом.
— Ветошь, говоришь? — переспросила я.
Ножницы привычно чиркнули по старому скотчу. Крышка подалась с мягким шуршанием.
«Это не стекло, это память»
Сверху лежал слой ваты. Пожелтевшей, слежавшейся. Я осторожно приподняла его, и дыхание прервалось.
Вот они. Мои.
Каждая игрушка была завернута в отдельный клочок газеты или салфетку. Я развернула первый сверток. Газета «Труд» за 1989 год. Бумага ломкая, желтая.
А внутри — космонавт на прищепке. Серебряная краска на скафандре местами облупилась, открывая темное стекло, но лицо у него было всё такое же восторженное.
— О господи, космонавт, — фыркнула Полина, заглядывая мне через плечо. — Мам, у него прищепка ржавая. Ты испортишь ветки искусственной ели.
Я не ответила.
Я просто держала его в ладони. Стекло было тонким, невесомым. Оно грелось от тепла моей руки моментально, не то что этот современный тяжелый пластик. Я помнила, как мы покупали его с отцом в универмаге, в том отделе, где всегда пахло одеколоном «Шипр».
Следующим был Царь Додон. Или звездочет? Мы так и не решили. В длинной шубе, с бородой из стекляруса.
— Это безвкусица, мам, — отрезала дочь, уже примеряя свой бежевый шар к ветке. — Смотри, как этот оттенок играет на свету. Ну идеально же под твои шторы подходит. А этот твой дед с бородой — он же всё перебивает.
Я молча достала часы. Те самые. Золотые, со стрелками, застывшими на «без пяти двенадцать».
Я взяла их в руки — и кухня вдруг поплыла перед глазами.
Мне тридцать. Муж, еще молодой, смешной, в растянутой майке, пытается приладить звезду на макушку и ворчит, что табуретка шатается. А маленькая Полинка сидит на полу, закутанная в одеяло, и кричит: «Папа, не упади!»
— Эти часы папа подарил мне на наш первый Новый год, — сказала я, не глядя на дочь. — Мы тогда жили в общежитии. Денег не было даже на шипучку, пили компот.
— Мам, я знаю эту историю, ты рассказывала сто раз, — в голосе Полины проскользнуло раздражение.
— Память это прекрасно. Но давай память хранить в альбомах, а интерьер делать современным. Ну посмотри, это же визуальный шум! Разнобой цветов... Это выглядит бедно.
Она произнесла это слово. Бедно.
Словно бедность — это когда у тебя на ёлке висят разные игрушки, а не когда у тебя внутри пустота, заклеенная бежевыми обоями.
Тот самый огурец
Моя рука нырнула на самое дно коробки. Я искала его. Самого главного. Того, кто всегда прятался в глубине ветвей, потому что был зеленым на зеленом.
Стеклянный огурец.
Длинный, пупырчатый, с отбитым хвостиком, который мы когда-то замазали лаком для ногтей. Он был нелепым. Простым как три копейки. Он был самым хрупким из всех.
Я достала его, разматывая слой мягкой бумаги. Он блеснул под люстрой своим несовершенным, живым блеском.
— О нет, только не огурец, — простонала Полина. — Мам, ну ты серьезно? Овощи на елке? Это даже не смешно. Давай я его уберу обратно? Или вообще, может, выкинем? Там же скол острый, порежешься когда-нибудь.
Она протянула руку, чтобы забрать у меня игрушку. Её пальцы были безупречны — тот самый нюдовый оттенок, что и её новые шары.
Я сжала огурец в пальцах. Крепко, но бережно. Так держат птицу, чтобы не улетела, но и не задохнулась.
— Не дам, — сказала я.
Полина замерла с протянутой рукой.
— Что «не дам»?
— Не дам выкинуть. И убрать не дам.
— Мам, ты начинаешь упрямиться на пустом месте, — дочь закатила глаза, так знакомо, как делала это в подростковом возрасте.
— Я же для тебя стараюсь. Я потратила кучу денег на этот декор. Я хочу, чтобы у тебя было красиво, как у людей! Чтобы не стыдно было гостей позвать. А этот огурец... он просто страшненький.
В комнате повисла тишина. Слышно было только, как за окном гудит ветер, да тикает настенный кварцевый механизм.
Я посмотрела на свою взрослую, успешную, красивую дочь.
Она действительно хотела как лучше. Она хотела принести мне в дом «красоту» из своего мира, где всё гладко, понятно и застраховано. Где нет сколов и царапин.
Но она не понимала одного.
— Полина, — голос мой был спокойным, но твердым. — А ты помнишь, почему у него хвостик отбит?
— Ну упал, наверное, — буркнула она, всё еще держа в руках свой идеальный бежевый шар.
— Нет. Не упал.
«Папа его вылечил»
— Это был девяносто девятый год. Тебе было три. Ты тогда ужасно хотела помочь отцу наряжать ёлку, — я говорила тихо, но в этой тишине каждое слово падало весомо.
— Ты выхватила этот огурец из коробки, побежала, споткнулась о ковер... и он полетел на пол.
Полина молчала. Она всё ещё держала свой матовый шар, но пальцы её разжались, пластик едва не выскользнул.
— Ты так испугалась, Поля. Забилась под стол, закрыла лицо руками. Думала, ругать будем. Время было тяжелое, игрушки берегли, новые купить было не на что. А отец... — я перевела дух.
— Он вытащил тебя из-под стола, взял на руки и сказал: «Ну чего ты, глупышка? Смотри, он просто потерял хвостик. Теперь это не простой огурец, а герой. Пострадал, пока праздник спасал».
Я провела пальцем по шершавому сколу, скрытому под слоем старого лака.
— Он полночи сидел с пинцетом, приклеивал ниточку прямо к стеклу, заливал тем едким клеем из маленького тюбика, чтобы можно было повесить. Воняло на всю квартиру.
Но утром огурец висел на самом видном месте. И ты всем гостям гордо говорила: «Это папа вылечил».
Полина опустила руку с модным шаром. Она смотрела на зеленый стеклянный овощ так, словно видела его впервые. Или, вдруг увидела.
— Я забыла, — шептала она. Голос у неё стал совсем не «дизайнерский». Обычный, девчоночий. — Я правда забыла, мам.
Она осторожно положила свою «тихую роскошь» обратно в бархатную ячейку и сделала шаг ко мне. Протянула руку.
— Можно?
Я не стала читать нотации о том, что важно, а что нет. Я просто вложила ей в ладонь холодный, пупырчатый огурец.
Полина поднесла его к свету. На зеленом боку отразилась её переносица, нахмуренный лоб и мои старые обои. В этом несовершенном, кривом отражении было больше жизни, чем во всех глянцевых каталогах мира.
— Тяжелый какой, — усмехнулась она, но глаза выдали. — Не то что нынешние.
— Стекло, — кивнула я. — Настоящее.
Напряжение, которое висело в комнате с её прихода, начало таять. Я видела, как плечи дочери опускаются, как уходит эта напускная деловитость.
— Ладно, — Полина шмыгнула носом, совершенно неэстетично, и резко повернулась к своей огромной коробке. — Давай так. Середина.
— Какая? — насторожилась я.
— Твои игрушки — солисты. Мои шары — массовка. Фон. Твои слишком пестрые, им нужен спокойный задник, чтобы не терялись. Бежевый отлично оттенит это... это буйство красок.
Она посмотрела на меня с вызовом, но в уголках губ пряталась улыбка.
— Ну, если как фон... — я сделала вид, что сомневаюсь. — То, пожалуй, можно.
Ёлка с характером
Следующие два часа мы занимались тем, чего не делали лет десять. Мы спорили. Но это был уже не тот злой спор глухого со слепым.
— Мам, ну куда ты космонавта рядом с шишкой вешаешь? У них же масштаб разный!
— А в космосе всё равно, какой масштаб, Полина. Вешай давай.
— А часы твои куда?
— В центр. Всегда в центр.
Ёлка получалась странная. Если бы её увидел какой-нибудь модный декоратор, его бы, наверное, хватил удар.
В глубине, у ствола, мягко мерцали дочкины бежевые шары. Они и правда создавали ощущение тумана или снегопада, заполняя пустоты. А на концах веток, гордо и дерзко, висела моя «ветошь».
Космонавт в облупленном скафандре летел навстречу Царю Додону. Стеклянная птичка на прищепке (у него уже лет пять не было клюва, но мы никому не скажем) качался рядом с идеальным матовым шаром цвета «экрю».
А на самой почетной ветке, чуть ниже макушки, висел огурец. Его уродливый, заклеенный клеем хвостик был скрыт хвоей. Виден был только зеленый, живой блеск.
Полина отошла к дверному проему, прищурилась. Включила гирлянду.
Огоньки забегали по стеклу. Старые игрушки, словно проснувшись от долгого сна в коробке, вспыхнули рубиновым, изумрудным, золотым. Они ловили свет каждой гранью, каждой потертостью. Они играли.
Современный пластик так не умеет. Он просто отражает свет. А старое стекло этот свет впитывает и отдает обратно теплом.
— Знаешь, — сказала дочь, обнимая себя за плечи. — А ведь работает. Не как на картинке, конечно. Но... уютно. Как в детстве, когда ты мне какао варила.
— Вот именно, — я подошла и обняла её. Она пахла дорогими духами, но сквозь них пробивался запах пыльной хвои и мандаринов — запах нашего общего прошлого.
— Уют, Поля, это не когда всё по линейке и в одном цвете. Это когда дома пахнет домом, а не магазином.
Она положила голову мне на плечо.
— Я не буду его выкидывать, мам. Никогда. И когда... — она запнулась, не желая произносить вслух.
— когда придет время, я его заберу. Огурец этот.
— Забери, — легко согласилась я. — Только смотри, не разбей. Там папин клей уже старый, может не выдержать.
Цена стиля
Мы сели пить чай. Я достала не модные кружки, которые она мне дарила на Восьмое марта, а старые, с отбитыми краями, но любимые. Полина не возражала.
Она сидела, поджав ноги, и смотрела на ёлку. В её глазах отражались огоньки и тот самый, спасенный от мусорного ведра, зеленый огурец.
Я смотрела на неё и думала: как же мы спешим заменить старое на новое. Меняем деревянные рамы на пластик, потому что дует. Меняем бумажные книги на файлы, потому что пыль. Меняем память на стиль, потому что так принято.
А потом сидим в своих идеально бежевых, стерильных квартирах и не понимаем, почему нам так зябко, хотя батареи горячие.
Стиль можно купить. Он стоит дорого, но у него есть цена на ценнике.
А вот тот момент, когда молодой отец клеит разбитую игрушку, чтобы дочь не плакала — цены не имеет.
И пока у меня есть силы наряжать ёлку, на ней всегда будет висеть этот нелепый стеклянный огурец. Мой личный маяк, светящий из прошлого, где мы все были молоды, живы и счастливы.
А у вас есть такие игрушки? Те, которые стыдно показать гостям, но страшно потерять, потому что вместе с ними из дома уйдет душа? Расскажите, что вы вешаете на ёлку сначала — моду или память?
Оставайтесь, у нас тут тепло, душевно и без глянца.
Может, у кого-то тоже космонавт жив?