Дело было, как помнится, под вечер, тихий такой, мирный вечер. Баба Тая сидела, телевизор смотрела: там про кроликов в Австралии что-то рассказывали. Вдруг слышит — на лестнице шаги уверенные, не соседские, и голос Машин:
— Проходите, не стесняйтесь, тут у нас, правда, не очень прибрано.
— Ничего-ничего, — басок мужской отвечает, незнакомый.
Глянул она в глазок: идёт с Машей гражданин, в очках, с рюкзачком кожаным, лицо интеллигентное, из себя аккуратный.
— Гость, — решила баба Тая. – На сантехника не похож. С работы, поди, или из жилконторы проверяющий.
Закрылась у них дверь, тишина была минут пятнадцать, и вдруг — топот тяжёлый по лестнице. Это, баба Тая сразу поняла, Василий с работы возвращается, и не в духе, судя по поступи. Шаг у него, когда он в духе, как у слона в посудной лавке, а когда не в духе, как у двух слонов на паркете.
Подходит он к своей, то есть к Машиной, двери. Слышит — голоса за дверью, но мужской не его. И в нём, понимаете, закипели те самые благородные страсти, о которых в романах пишут, а в жизни они обычно до поликлиники доводят.
Не стал он, конечно, в глазок смотреть или ухом к двери прикладываться. Зачем? У настоящего, так сказать, пассионария логика простая: за дверью чужой мужской голос + его женщина = состояние боевой тревоги. И начал он эту самую дверь не стучать, а, можно сказать, демонтировать.
— Маша, открывай, это я.
Дверь, конечно, открылась. На пороге — Маша, глаза круглые, а за её спиной тот самый гость в очках, с чашкой чая в руке, стоит, как статуя «посетитель в недоумении».
И тут, братцы мои, развернулось действо! Не разобравшись, кто есть кто, откуда и зачем, наш Василий, как тигр напал на дрессировщика, вцепился в гостя, а вцепился, надо полагать, не только морально, но и физически — «взял за грудки»
— Ты кто такой? — гремит Василий. — Какого фикуса тут делаешь?
Гость, а звали его, кажется, Семён Семёныч, от неожиданности аж чашку выронил, но вид имел не трусливый.
— Я коллега Марии Петровны, — пытается объясниться. — По работе вопрос пришёл согласовать. Вы кто вообще?
— Я? — вопит Василий. — Я тут хозяин, а ты не согласован.
Ну, и пошла, как говорится, писать губерния. А точнее — драма в трёх действиях с двумя антрактами и выносом реквизита в подъезд.
Действие первое, рукопашное.
Гость, хоть и интеллигент по виду, но, видать, в молодости не только в шахматы играл. Кофтёнку свой из Васильевой длани вырвал и принял оборонительную стойку. Василий предпринял заход с левой: возня, топот, тяжёлое дыхание. На полке у соседки тёти Таи задребезжали банки с огурцами.
Антракт словесный.
Маша пытается их растащить, висит у Василия на руке:
— Да он с работы, Вася, ты с ума сошёл, Это же Семён Семёныч!
Василий, не отвлекаясь от процесса:
— Какой ещё Семён? Все они Семёны, пока им лицо не отрихтуешь.
Действие второе, с расширением географии.
Семён Семёныч, отступая, выкатился в подъезд, Василий — за ним, бой переместился на площадку. Здесь реквизит был богаче: велосипед соседа-школьника, табуретка, та самая полка тёти Таи с её стратегическим запасом солений. Драка приобрела эпический размах. Звучали возгласы: «Ах, так!», «Да я тебя!», «В полицию заявлю!» и тот самый классический — «Держи его!», хотя держать-то его было некому, кроме них самих.
И тут случилась кульминационная точка всего спектакля. В разгар схватки Василий, отмахиваясь, задел ту самую полку. И полетели вниз, оповещая дом о высоком накале страстей, банки: одна, другая… И не просто летели, а, понимаете, взрывались на ступеньках, как снаряды, залив лестницу рассолом, укропом и хрустящими огурцами особой засолки 1989 года. Запах стоял, будто в лучшем ресторане в день дегустации.
Финал, неожиданный для всех.
В этот момент дверь распахнулась, и на пороге возникла Маша. Вид у неё был уже не испуганный, а злющий. Она посмотрела на Василия, потом на гостя, который стоял, пошатываясь, с одним стеклом очков на щеке, посмотрела на озеро рассола и на двух взрослых мужчин, тяжело дышащих посреди этого бедлама.
И сказала тихо, но так, что стало аж жутковато:
— Вон. Оба вон из моего дома.
— Машенька… — попытался было объясниться Василий.
— Ты — молчи! — она ткнула в него пальцем. — И ты тоже! — это уже гостю. — Чтобы духу вашего тут не было, убирайтесь.
И что вы думаете? Оба богатыря, только что делившие первенство в кулачном бою, вдруг притихли. Семён Семёныч, поправив остатки очков и прихватив свой рюкзачок, униженно поплёлся вниз по залитой рассолом лестнице. Василий же, постояв минуту, плюнул и грузно опустился на верхнюю ступеньку, спиной к закрытой двери. Сидит, голову повесил, а вокруг него осколки, огурцы и дух уксуса.
Баба Тая, конечно, не удержалась, выглянула.
— Что, Василий, не по сценарию?
Он махнул рукой:
— Занавес, баба Тая, финал. Вызвала она, понимаешь, полицию, поди, и гостя ценного спугнула.
— Ну, гость-то сам, кажется, не рад был такой встрече, а баночки мои… Это тебе на месяц от рыбалки отказаться придется, пока все не компенсируешь, сумму скажу.
— Эх… — только вздохнул он.
А следующим утром баба Тая делилась с подругами по сплетням и разборкам:
— Ну вот, такая история была. До полиции, как я и говорила, недалеко, только это, подруги мои, не финал. Это, я чувствую, только начало третьего акта, самого плохого.
— Почему плохого?
— Потому что, когда два медведя дерутся, они ломают лес, а когда дерутся из-за берлоги — ломают всё внутри неё. Страшно за девочку, Дашеньку.
И, как всегда, её женское чутьё не подвело. Потому что после этой подъездной драмы, которую весь дом потом неделю вспоминал, в истории Маши и Василия наступила пауза, такая тихая, зловещая. А потом грянуло то, что и грянуть должно было: скандал на почве технического прогресса и его пагубного влияния на семейную жизнь.
Ну, а теперь подходим мы к самой, можно сказать, печальной части нашего повествования. И виной всему, как это часто бывает в наше время, оказался технический прогресс. Раньше, помните, как было? Ревность проявлялась в более классических формах: записочка какая личная выпадет, или фотография в альбоме чужого субъекта, а теперь — всё в этом самом телефоне. Целый кладезь, можно сказать, семейных тайн и поводов для внутрисемейного конфликта.
После истории с подъездной дракой и рассолом, у Маши с Василием наступило затишье: недолгое и хрупкое, даже помирились они, кажется. Василий, в виде искупления, тёте Тае деньгами за все банки возместил и даже полку новую, покрепче, привинтил, но осадочек, как говорится, остался. И подозрительность у Василия — тоже.
И вот, сидят они как-то вечером, тишина. Василий на диване, телевизор смотрит, Маша — телефон свой изучает. И тут, по роковой случайности, телефон этот у неё из рук выскальзывает — бац об пол! А Василий, он ведь не только силён, но и проворен, подхватил аппарат раньше жены, поднял, а на экране — сообщение новое всплыло. И не просто сообщение, а, понимаете, такое, от которого у гражданина глаза на лоб лезут.
— Это что ещё за «котик» тебе пишет? — спрашивает Василий голосом, в котором уже слышится отдалённый гром.
— Какой котик? Дай сюда, — вспыхивает Маша.
— А вот этот самый: «Привет, как дела?» — читает Василий с видом следователя, ведущего допрос. — И смайлик тут с подмигиванием! Да ты, я смотрю, не скучаешь!
— Да это родственник, брат пятиюродный, отстань, — пытается вырвать телефон Маша.
Но Василий, разумеется, не отстал. Прогресс, он ведь коварный. Одно движение пальцем — и вот уже не одно сообщение, а целый разговор открыт, или даже не разговор, а переписка, и не с одним «котиком». И пошло-поехало.
Диалог, ставший прологом к драме:
— Так-так-так, — говорит Василий, и каждый «так» — как удар молотка. — А это кто? «Серёжа»? А это? «Витька с третьего цеха»? Да у тебя тут, я смотрю, целая выставка достижений народного хозяйства.
— Это просто друзья! — кричит Маша. — А ты-то сам чистенький? Дай-ка я твой телефон посмотрю.
— Мой? — изумляется Василий. — А с чего это вдруг? Мой телефон — дело частное, ты лучше за своим хозяйством смотри.
— Ага! — торжествует Маша. — Значит, есть что скрывать, сам, наверное, со своими «зайками» переписываешься.
— Да как ты смеешь! — взревел Василий, и благородные страсти в нём закипели с новой силой.
Короче, разразился скандал на всю округу, такой, что у соседей в люстре лампочка перегорела от резонанса: упреки, оскорбления, ссылки на прошлые грехи. Василий, недолго думая, перешёл от слов к делу. Пустил, как говорится, в ход кулаки. Не смертельно, конечно, но обидно и громко: Маша кричит, Дашенька в своей комнате плачет.
А потом — тишина. Потому что Василий, совершив этот акт гражданского воздействия, для успокоения нервов принял мудрейшее, по его разумению, решение. Собрал свои вещи, взял удочки, ящик со снастями и — на выход.
— Куда? — кричит ему вдогонку Маша, придерживая щеку.
— На рыбалку, — отрезал Василий. — На природу, а то тут у вас, я вижу, совсем природа человеческая испортилась.
И уехал. Мудрое, конечно, решение. Рыбка, она, говорят, нервы лечит, и тишина вокруг. Вот только в квартире-то тишиной и не пахло.
Осталась Маша одна. Обида на Василия в ней кипит, унижение, злость. А злость, она ведь как пар в котле — если не выпустить, так рванёт. Выпустить-то на кого? Взрослый-то мужик, виновник всех бед, уехал на речку карасей успокаивать, а в комнате — Дашенька, семи лет от роду. Сидит, книжку смотрит, боится пикнуть.
Вот на неё-то, на эту тихую, безответную девочку, вся эта чёрная, несправедливая злоба и обрушилась.
Началось, как всегда, с мелочей, потом переросло в нечто большее. Крики стояли на весь дом такие, что мороз по коже. Не крики даже, а какой-то исступлённый, нечеловеческий вопль, в котором и ор матери, и беспомощность ребёнка.
— Из-за тебя всё, — неслось из квартиры. — Из-за тебя один ушёл, второй — животное. Сидишь ту, жить мешаешь.
И слышен был тоненький, прерывистый плач:
- Мамочка, прости… я больше не буду…
А чего не будет-то — было непонятно.
Соседка наша, тётя Тая — та самая, чьи банки пострадали, — женщина была принципиальная, характера крепкого, детей любила. И терпеть не могла, когда сильные обижают слабых. Она сначала стучала в стенку:
- Маша, уймись! Совсем оду.ре.ла?
Тишина в ответ, только рыдания детские.