Тишина в ответ, только рыдания детские.
Тогда тётя Тая вышла в подъезд и принялась барабанить в дверь.
— Маша, открой, Дашеньку я слышу. Открой немедленно!
— Отстаньте, не ваше дело, воспитываю, как хочу.
— Воспитываешь? — взвилась тётя Тая. — Это ты не воспитываешь, а истязаешь. Открывай, а то полицию вызову.
— Вызывай, не боюсь, — был ответ.
И тётя Тая вызвала.
- Пусть лучше органы разберутся. Это ж дитя живое, а не подушка для битья.
Приехали, значит, «органы»: участковый, дама из опеки. Долго стучались, долго говорили, потом дверь открылась, они зашли, вывели оттуда Дашеньку: закутанную, глазёнки опухшие, испуганная вся. А Маша стояла в дверях, сама не своя, и всё твердила:
- Я ж мать… Я ж люблю её…
Тётя Тая, глядя на девочку, аж прослезилась:
— Вот до чего дожили. Прогресс, говоришь, телефоны, а самое простое — по-человечески жить — разучились. И любовь у них какая-то кривая, ею только душить осталось.
Девочку, конечно, изъяли в социально-реабилитационный центр. Машу ограничили в родительских правах. Теперь ходит она тенью по квартире пустой.
А Костик, первый-то, родной отец Дашеньки, где-то ходит, ничего не знает.
Вот такая история. И финал у неё не весёлый, и мораль неоднозначная. С одной стороны — взрослые люди, с другой — детские слёзы.
А теперь — справка о текущем расположении всех действующих лиц, как в полицейском сводке.
Пункт первый. Дашенька.
Находится в центре одном, недалеко от города, говорят, неплохо ей там: порядок, режим, занятия, горячее питание три раза в день. Воспитатели, слышно, строгие, но справедливые, не кричат, учат буквы и рисовать. Соседка тётя Тая, которая принципиальность свою не уняла, даже передачу ей носила — печенье и конфет.
— Видала я её, — рассказывала она соседкам. — Подросла, похорошела даже, спокойная такая. Говорит: «У нас тут тихо, тётя Катя», а у самой глаза, как у затравленного зверька. Нет, не сотрётся это у ребёнка быстро. Ему ведь не объяснишь, что мама его «любила, как умела», ему от крика да страха не отойти.
Пункт второй. Василий.
С рыбалки, само собой, приехал. Вернулся — а на месте, где раньше бушевали страсти, — тишина, порядок, пыль на тумбочке ровным слоем лежит. Даже скучно, наверное, человеку. Постоял он на пороге квартиры, послушал эхо своих шагов, да и ушёл, хлопнул дверью, на этот раз окончательно. Говорят, уехал к сестре в другой район, а может, и нет. Исчез, как и первый, Костик.
Встретила его баба Тая как-то перед самым отъездом, в магазине, банку тушёнки покупал.
— Что, Василий, — спрашивает, — жизнь-то как? Тишина?
Он на нее глянул мутно, видать, уже не рыбалкой, а чем покрепче нервы успокаивал.
— Тишина, баба Тая, как в гробу. И знаете, это хуже всякого грохота. Она мне: иди, мол, к своим зайкам, а к каким — и сам не знаю. И не было их, зайков-то этих, так, ветер в голове.
— Ну, ветер, он дело поправимое, главное — не запускать.
Он только махнул рукой, сдачу не взял и пошёл. Походка у него стала не богатырская, а какая-то скомканная.
Пункт третий. Маша.
А Маша теперь — ходячая тень. Вышла как-то в магазин, баба Тая ее встретила: постарела лет на десять, глаза пустые.
— Здравствуйте, баба Тая, — говорит, а голос безжизненный.
— Здравствуй, Машенька. Как жизнь?
— Живу, по судам хожу. Опека требует доказательств, что я исправилась. А как доказать-то?
— Время, лечит.
— Нее, — качает она головой. — Время не лечит, тете Тая, время консервирует. Всё внутри стоит, банкой закатанное, и открывать страшно.
И пошла себе, сгорбившись.
Пункт четвёртый и последний. Костик.
А Костик, первый-то муж, где-то ходит. Может, женился уже на новой дамочке, может, детей других завёл. И не снится ему, поди, ни Маша, ни дочка, которую он в глаза не видел. Живёт себе, как чистый лист. И слава богу, может. Потому что, если б он всё знал, может, и ему бы спать спокойно не пришлось. А так — тишина и у него.
Ну, а теперь, граждане, настало время для самого, можно сказать, скучного, но необходимого акта нашей драмы. Того, где все живые страсти, крики и драмы в подъезде застывают, как муха в янтаре, в строгих и бездушных бумажках. Жизнь, она ведь когда кончается, не в небесах, а в канцеляриях кончается. Вот и наша история докатилась до того самого учреждения, где решают, кому как жить дальше, а кому — и вовсе не жить в качестве родителя.
Представьте себе кабинет в солидном здании, в суде. Папки, часы на стене тикают. И рассматривают там дело № такое-то, по иску отдела опеки и попечительства муниципального округа. Пишут они там, понимаете, не «про Машу и Костика», а вот как:
- Отдел опеки и попечительства Управления образования администрации муниципального округа обращается в суд с иском к Костику, в котором просим лишить ответчика родительских прав в отношении несовершеннолетней дочери Даши и взыскать алименты.
То есть, требуют, чтобы этого самого Костика официально, с точки зрения государства, перестали считать отцом.
А обосновывают это так (перевожу с канцелярского на человеческий):
«Родитель, гражданин Костик, является формальным отцом ребёнка. Мать ребёнка, гражданка Маша, уже ограничена в правах решением такого-то суда, и с неё алименты взысканы. Девочка с такого-то числа живёт в учреждении с гордым названием «Социально-реабилитационный центр для несовершеннолетних «Детство» (прямо ирония судьбы, да?). А гражданин отец, даже не ни разу не приехал, не позвонил, не передал пачку печенья. Как будто и не было его».
Ну, и как вы думаете, явился ли гражданин Костик на это торжество закона? Как бы не так! Уведомление ему заказное отправили — он его, видимо, даже в руки не взял. Письмо вернулось в суд, как бумеранг. Сидит, поди, где-нибудь, чай пьёт, и не ведает, что творят с его родительством.
Диалог в коридоре суда (со слов тёти Таи, которая ходила как свидетель):
Судья, женщина строгая, спрашивает представителя центра:
— Так что, ответчик вообще ни разу не объявлялся?
— Ни разу, ваша честь, — отвечает дама из центра. — Девочка у нас с сентября прошлого года. Поступила после того, как мать, Маша, её из.би.ла. А отец, Костик, её отроду не видел.
— Навещал? Помогал?
—Ни звонка, ни письма. Ребёнок у нас, можно сказать, сирота при живых родителях, уже в разряд «длительно находящихся» перешла. Жить-то ей где-то надо, а не в казённом доме до пенсии.
И вот суд, почесав затылок (образно говоря, конечно), решил рассмотреть дело без этого самого Костика. Раз не явился, значит, не возражает. Логика железная.
А дальше пошла, понимаете, настоящая поэзия. Не Пушкин, конечно, а поэзия Гражданского и Семейного кодексов. Судья зачитала целую лекцию о том, что каждый ребёнок имеет право жить в семье, знать своих родителей и на их заботу. А родители, в свою очередь, обязаны детей воспитывать, кормить и не бить по голове, как Маша.
И выяснилось, что наш Костик, по всем этим параграфам, — родитель хоть куда. То есть, никакой, уклоняется от своих отцовских обязанностей совершенно злостно: не интересуется, не звонит, не навещает, жильё для ребёнка не предоставляет. Даже жилищно-бытовые условия его проверить не смогли — не нашли его, и всё тут.
Тетя Тая это потом соседкам так рассказывала:
— Сижу я, слушаю эти статьи: «Жестокое обращение» (это про Машу), «злостное уклонение» (это про Костика), и думаю: господи, да мы-то в своё время детей просто воспитывали. А тут, оказывается, целая наука. И главный её закон: если родил — отвечай. А не хочешь отвечать — тебя освободят от этой обязанности. Насильно освободят.
И вот, выслушав всех (кроме главного виновника, конечно), суд постановил:
1. Лишить Костика родительских прав. То есть, вычеркнуть его из графы «отец» в моральном, а теперь и в юридическом смысле.
2. Передать девочку Дашу на попечение тому самому отделу опеки. Пусть теперь они ей семью ищут. Может, найдут людей поспокойнее.
3. Взыскать с Костика алименты — четверть его доходов. Чтобы хоть как-то, рублём, участие в жизни дочери принимал, хоть и против своей воли.
4. И ещё взыскать с него же государственную пошлину — 3150 рублей. За беспокойство, так сказать.
И решение это подлежит немедленному исполнению.
Сидят утром бабушки у подъезда, и рассуждают:
— Ну, вот, точка поставлена, лишили Костика родительских прав, теперь он ей не отец, а так, биологический попутчик.
— А для девочки-то что? Отец был мифический, стал юридически отсутствующий. Какая разница? Она его всё равно не знала. Вот найдёт её опека добрых людей, тогда и конец будет. А может, и не найдёт…
— А Костик-то, получит теперь повестку от приставов, удивлён будет: «Какая, мол, Даша? Какие алименты?»
— Пусть удивляется, может, хоть через кошелёк совесть заговорит, хотя вряд ли. У таких граждан совесть, знаете, где находится? В пятках. И то, только когда их за эти пятки в участок тащат.
И правда. Выходит, история наша замкнулась. Началось с любви, ЗАГСа и надежд. А закончилось — судом, статьями и полным разменом живого, хрупкого человеческого чувства на холодные, правильные буквы закона, которые, может, и справедливые, но уж очень бездушные. И как-то от этого и смеяться не хочется, и плакать уже поздно. Остаётся только чай пить покрепче, да со стороны наблюдать, как другие такие же истории вокруг закручиваются. А они, будьте уверены, закручиваются. Потому что жизнь, братцы мои, она на то и жизнь, чтобы из одних и тех же кирпичиков — любви, глупости и равнодушия — вечно строить одни и те же кривые стены.
*имена взяты произвольно, совпадение событий случайно. Юридическая часть взята из:
Решение от 16 апреля 2025 г. по делу № 2-183/2025, Кавалеровский районный суд