Жизнь человеческая, братцы мои, штука, надо сказать, чрезвычайно запутанная. Иной раз смотришь на неё со стороны — ну, вроде, всё как у людей: работа, квартира, семья. Ан глядь — а внутри-то целая опера с драками, изменами и вызовом наряда. Прямо как в кино, только платить за билет не надо, всё на халяву, прямо у тебя за стенкой происходит.
Я, например, много чего повидала на своём веку: и разные характеры, и сцены семейные. И могу вам с полной ответственностью заявить: самая сложная наука — это не там, в институтах, про атомы разные, самая сложная наука — это как двум, а то и трём человекам в одной квартире ужиться, чтобы и любовь сохранить, и посуду всю не перебить. А то, ведь, знаете ли, как бывает? Сначала любовь идёт, прямо романс: «заинька мой», «солнышко», потом драма маленькая начинается: кто носки не убрал, кто суп пересолил. Затем и вовсе трагедия выходит: девицы в телефоне заводятся, или там гости лишние в подъезде драку закатывают. И пошло-поехало.
Вот сидит баба Тая с Василием Васильевичем, мужем своим, чай пьет, она ему и говорит, вздыхая:
— Вот, Василь Василич, у соседей опять грохот: то ли мебель падает, то ли сами они, житья нет.
— Ну, это жизнь, Тая. У них, знаешь, режим такой бурный. То тишь да гладь, то прямо ураган тропический. Это, можно сказать, их особенность.
— Какая уж там особенность, безобразие одно. И ребёнок у них, девочка маленькая, при нём всё это творится, непорядок.
— Ребёнок, дело, конечно, серьёзное. Он, этот ребёнок, как лист бумаги чистый: что вокруг калякают, то на нём и отпечатается. Может, драму какую напишут, а может, и водевиль весёлый.
Говорили они о Маше, соседке одной, через стенку в своем подъезде. Женщина, в общем-то, неплохая: не пьющая, работает где-то, лицом приятная. А жизнь у неё, прямо скажем, как на вулкане, постоянный сериал. То у неё извержение любви — весь подъезд слышит, как с новым мужчиной нежничает, то затишье: тишина мёртвая, думаешь, уехали куда. А потом — бац! — и начинается землетрясение с выносом вещей и криками на всю лестничную клетку.
А начиналось-то всё, как водится, с полного порядка и даже, можно сказать, с благообразия. Познакомились Маша с Костиком где-то, в кино, что ли, или на танцах. Костик, надо сказать, парень был видный: не то, чтоб красавец писаный, но одет стильно, как с обложки журнала «Москвичка».
И пошли у них дела амурные: встречаются, в театр ходят, не то, что соседи, которые из театра разве что по радио оперетту слушают. И вскоре, значит, решили они узаконить свои отношения, расписались в ЗАГСе, устроили скромное застолье. Маша и Костик прямо сияли, все в цветах и любви были, к дому подъехали.
— Поздравляем, — кричит из окна сосед дядя Ваня, — с законным браком. Теперь жить да поживать, добра наживать.
— Спасибо, дядя Ваня! — отвечает Маша. — Мы обязательно постараемся.
А Костик так, кивает важно: «Обязательно». И в глазах у него такое будущее, ясное-ясное, прямо как на картинке: диван, телевизор, ребёночек.
Дело, казалось бы, шло к полному счастью. Квартира у Маши от родителей осталась, маленькая, но своя. И ребёнок, стало быть, намечался, всё по плану. Соседи умиленно взирали на это:
— Вот, гляди, образцовая ячейка общества формируется. Скворечник, можно сказать, утепляют.
— Погодите радоваться, — буркнула баба Тая, а у неё характер прозорливый. — Скворечник-то он скворечник, да пташки в нём горячие. Посмотрим, как они зимовку перенесут.
И ведь, как в воду глядела!
Поначалу-то ничего, Маша ходила на работу, животом округлившись. Костик, вроде, тоже не без дела, но стал, сказывают, задерживаться: то работа, то друзья, то просто — «дела». А «дела» эти, они, знаете ли, как болото: один раз зашёл — по колено, два — по пояс, и всё дальше, и всё глубже.
Как-то раз встретила баба Тая Машу одну у помойки, выносила она вёдро. Вид у неё уже не самоварный, а помятый какой-то.
— Костик твой где? Опять на «делах»?
Маша рукой махнула, вдохнула, потом выдохнула:
— Дела, дела... У него, баба Тая, теперь всё дела важные, тоска, да и только.
— Ничего, — утешает она её, — родится ребёночек, всё на место встанет. Мужика, как коня, в узде семейной держать надо, он остепенится.
Но не остепенился Костик, наоборот, так испугался этого своего будущего счастья с пелёнками, распашонками и ночными криками, что решил, по-видимому, сделать стратегическое отступление. А может, и не испугался вовсе. Может, просто подвернулась где-нибудь в этих своих «делах» какая девица полегче, без живота и без перспектив. Короче говоря, взял, да и ушёл не попрощавшись.
И ведь ушёл-то аккурат перед самыми родами, устроил, понимаете, последний аккорд в этой бытовой симфонии — и тишина. А Маша осталась одна: с животом, с квартирой и с полным комплектом неоплаченных счетов за счастье. Больше Костик не показывался, жил своей жизнью, о Маше не вспоминал, даже на развод не ходил, Маша сама все оформила.
Родила она девочку, Дашенькой назвали. Хорошая девочка, к слову сказать, тихая и на удивление спокойная. Так вот этот Костик, отец так называемый, свою-то дочку ни разу в глаза и не видел. Фотографию, говорят, Маша ему через знакомых передавала. Он, говорят, посмотрел и сказал: «Похожа на мать мою». И всё, больше о нём ни слуху, ни духу. Исчез человек из жизни Маши, будто его и не было.
И вот сидит теперь Маша одна с ребёнком, и думает: и зачем всё это было? И пиджак с галстуком, и ЗАГС, и надежды? А ответа нет.
А бабушки на лавочке обсуждают:
— Вот, птица улетела, а гнездо с птенцом бросила.
— Какая там птица, перелётный козёл, а не птица. Один завёл, а другой теперь отвечай.
— Это как это — другой?
— А так! Маша уже не одинока, мужчина зачастил к ней, не первый раз его вижу. Сейчас она, с горя да с тоски, первого, кто скажет ласковое слово, к себе пустит. И понесётся опять. Только уже не под марш Мендельсона, а под аккомпанемент битой посуды.
И, надо признать, бабушки, как всегда, угадали, потому как вскоре на горизонте нашей Маши появился новый персонаж, звали его Василий.
Ну, Маша, конечно, женщина молодая, да и одной, с ребёнком на руках, сидеть — не сахар, тоска её заела. Ходит по квартире, как тень, вспоминает, видно, Костика-гастролёра. А тут, как на грех, в поле её зрения появился новый мужчина. Появился он не абы как, а с размахом: соседу помог диван на пятый этаж втащить, а Маша как раз на лестнице и стояла. Мужик видный: плечища, будто у медведя, позднее выяснилось, что руки у него золотые, в смысле, мастер на все руки - мог и кран починить, и полку повесить, и даже, говорят, на гармошке что-то бодрое сыграть. Одним словом, мужская сила в чистом виде. А характер... характер, прямо скажем, был у него, как у того самого медведя: в спячке ласковый, а разбуди — не приведи господи.
В общем, не прошло и пары месяцев, как Василий из помощника по дивану превратился в постоянного жильца, вошёл в быт, так сказать, широкой поступью. И пошла у них, братцы мои, жизнь — не жизнь, а цирк шапито, да ещё с выездом на гастроли по собственной квартире.
Жили они, знаете ли, как на американских горках: то взлёт - любовь да нежность, Василий Машу «зайчиком» называет, она его — «медвежонком». На всю лестничную клетку слышно:
— Медвежоночек, а супчик-то ты сегодня скушал весь? Я тебе специально с потрошками сварила.
— Скушал, зайка моя ненаглядная. Лучше твоего супчика ни в одном ресторане не подадут.
Тишь, гладь, да божья благодать. Дашенька, дочка маленькая, даже на кухню выйти боится, такая тишина необычная.
А то — раз, и прямо падение с трамплина в ледяную воду: крик, грохот, битьё посуды. Уже не «зайка», а:
— Василий, да чтоб ты провалился, опять твои носки воняют на весь коридор. Ты поросёнок (*или подсвинок – автор шутит), а не человек.
А ему, видите ли, это замечание не по нутру:
— А ты сама пила гармонная, и суп твой — отрава. Лучше бы в кафе поел.
И пошла писать губерния: чемоданы его, набитые этими самыми носками, летят на лестничную площадку. Сам Василий, красный, как рак, за ними выскакивает. Дверь — хлоп! И стоит он, могучий детина, посреди подъезда, словно памятник самому себе, «герою, выставленному за порог».
И так у них постоянно: то сходятся, то расходятся. Иногда неделю тишина — ни гу-гу. Думаешь, ну всё, разъехались окончательно, конец истории. Ан нет! Выходят бабушки на скамеечку утром и наблюдают, как они уже вместе, за ручку, в магазин идут. Улыбаются, словно и не было ничего, просто помирились и идут, будто в коме любовной пребывают.
Самая же комичная картина была, когда Маша Василия на ночь глядя выставила и не пускала обратно. А он, понимаете, человек упёртый, не пошел ночевать к товарищу, не поехал. Решил принцип доказать: разложил прямо на лестнице, на третьем этаже, свой пуховик, свернул из шапки подушку и лёг. Лежит, богатырь, во весь свой рост, и храпит на всю округу, будто трактор. Утром соседи на работу бегут — переступают через него, как через препятствие природное.
Встречает его баба Тая как-то в таком положении, и говорит шутки ради:
— Что, Василий, на свежем воздухе ночуешь? Закаляешься?
Он хмуро так, с порога:
— Не, баба Тая, это она у меня... принципы проверяет. Говорит, иди к своим зайкам! Вот я и пошёл.
— А к каким зайкам-то?
— А кто её знает, — машет он рукой. — Наверное, к тем, с которыми я в прошлую командировку пенное пил.
И стоит тогда этот богатырь на холодной лестнице, а из-под двери Машиной запах жареной картошки тянется. Драма, одним словом, с элементами голода и комедии положений.
Баба Тая, наблюдая эту карусель, только качала головой, с бабушками сплетничая:
— Разве это образцовая ячейка общества? Где гармония?
— Какая уж там гармония, сплошной джаз, импровизация. То сольную партию на чемодане выбьют, то дуэтом на крике сыграют. Динамика, одним словом.
— Динамика... Скоро у них динамика до милиции дойдёт, и до беды недалеко. Ребёнок растёт, а у него перед глазами то любовь ошалелая, то драка. Никакой стабильности.
— Стабильности действительно, маловато, но зато сюжет развивается, не соскучишься.
И ведь, как оказалось, это был только первый акт их бурного романа. Самые интересные события, а именно — массовый бой в подъезде и дальнейшее развитие этого семейного сериала, были ещё впереди. Но об этом — в следующий раз, ибо история требует отдельного и подробного освещения.