Пятьдесят пять. Красивая цифра. Две «пятёрки», как в школьном дневнике, только вот жизнь за них оценки ставит не в журнал, а прямиком на лицо — морщинками у глаз, да тяжестью в ногах к вечеру.
Я стояла перед большим зеркалом в прихожей и критически осматривала свое отражение. Синее бархатное платье, купленное месяц назад в универмаге «Весна», сидело плотно. Может, даже слишком плотно. «Надо было брать на размер больше, Надя, — мелькнула предательская мысль. — Или меньше пробовать крем для торта». Я одернула подол, расправила несуществующую складку на животе и вздохнула.
Из кухни плыл густой, сытный запах запеченной курицы с чесноком и домашнего хлеба. Запах уюта. Запах, который я создавала в этой квартире тридцать лет.
— Надежда Петровна, вы там уснули? — донесся из гостиной голос соседки, Людмилы Сергеевны. — Холодец-то тает!
— Иду, Людочка, иду! — отозвалась я, натягивая на лицо улыбку. Сегодня мой день. И никто не посмеет его испортить. Даже собственные нервы.
В гостиной уже было шумно и душно. Январь за окном выдался лютый, батареи в наших пятиэтажках жарили так, словно пытались компенсировать минус тридцать на улице. Стол, раздвинутый на всю ширину комнаты, ломился от еды. Я готовила два дня. Ноги гудели, спину тянуло, но я не могла позволить себе ударить в грязь лицом. Хрустальные салатницы, которые мы с Витей покупали еще в девяностых по талонам, сверкали гранями. Салфетки сложены веером, как в ресторане. «Селедка под шубой» возвышалась фиолетовым куполом, украшенная веточками укропа.
За столом сидели самые близкие. Дочь Марина с мужем Костиком, Людмила Сергеевна из сорок пятой квартиры, да пара моих коллег из поликлиники — старшая акушерка Зиночка и регистратор Тамара.
Не было только одного человека. Главного.
— Мам, ну сколько можно ждать? — Марина недовольно постучала вилкой по тарелке. — Мы с Костей голодные, а папы всё нет.
Дочка выглядела уставшей. В декрете с младшим она совсем замоталась, вечно просила денег, вечно жаловалась на ипотеку. Я её жалела, подсовывала конверты с моей медсестринской зарплаты, а сама ходила третий год в одних сапогах.
— Сейчас придет, Мариша, — я села во главе стола, чувствуя, как внутри натягивается тонкая струна тревоги. — У него на заводе авария, наверное. Ты же знаешь отца, он пока все не проверит, смену не сдаст. Ответственный.
— Ответственный, — хмыкнул зять, наливая себе морсу. — Пятница, вечер. Какая авария? На стакане он где-нибудь, тещенька. Уж простите.
— Типун тебе на язык, Костя! — возмутилась Зиночка, поправляя очки. — Виктор Сергеевич — мужчина видный, серьезный. Не чета нынешней молодежи.
Я благодарно кивнула коллеге, но на душе скребли кошки. Витя не звонил. Абонент недоступен уже три часа. В голове крутились страшные картинки: сердце прихватило (давление-то скачет), машина заглохла на трассе, гололед...
— Давайте хоть проводим старый год моей жизни, — предложила я, поднимая бокал с домашней наливкой. Рука предательски дрогнула. — Спасибо, что пришли, родные мои.
Мы выпили. Зазвенели вилки. Гости накинулись на салаты.
— Ох, Надька, холодец у тебя — ум отъешь! — причмокивала Людмила Сергеевна. — Прозрачный, как слеза. А горчица-то — зверь! Мой покойный, царствие небесное, такую же любил. Ты Витьку-то береги, таких хозяек сейчас днем с огнем...
Я улыбалась, кивала, подкладывала зятю куриную ножку, а сама всё косилась на настенные часы. Восемь вечера. Восемь пятнадцать.
Где же ты, Витя? У нас юбилей. Тридцать лет вместе, да плюс мои пятьдесят пять. Я же подарок ему приготовила — новый набор инструментов, он давно на него в магазине смотрел, вздыхал, что дорого. Я с премии отложила.
В восемь тридцать в дверь позвонили.
Резко, требовательно. Не так, как звонят свои. Свои звонят коротко и весело. А тут — длинный, настойчивый звонок, словно почтальон с телеграммой о смерти.
— Пришел! — выдохнула я, и сердце подпрыгнуло к горлу. — Я открою! Сидите!
Я выскочила в коридор, на ходу вытирая руки о нарядный передник, который в суматохе забыла снять. Господи, хоть бы живой. Хоть бы просто задержался. Пусть пьяный, пусть с мужиками в гараже засиделся — я прощу, я разогрею, лишь бы всё было хорошо.
Я распахнула дверь.
И застыла.
На пороге стоял Виктор. Живой. Здоровый. Щеки разрумянились от мороза, седые виски припорошены снегом. Но смотрел он не на меня. Он смотрел куда-то поверх моего плеча, вглубь квартиры, словно оценивая обстановку.
На нем была новая дубленка. И новая рубашка — голубая, в мелкую клетку. Я эту рубашку не покупала. Я вообще не помнила, чтобы у него была такая вещь.
Но самое страшное было не это.
Рядом с ним, крепко держа его под руку, стояла женщина. Молодая. Лет тридцати, не больше. Яркая, как елочная игрушка, и такая же неуместная здесь, в моем пахнущем пирогами коридоре. Короткая розовая курточка, из-под которой виднелись голые коленки в капроне (в такой-то мороз!), ботфорты на шпильке.
Она жевала жвачку, громко чавкая, и с любопытством разглядывала меня, как экспонат в музее древностей.
— Витя?.. — голос сорвался на шепот. — Это кто? С работы? Что-то случилось?
От Виктора пахло. Не морозом, не заводской смазкой и даже не перегаром. От него пахло приторно-сладкими женскими духами, табаком и коньяком. Этот запах ударил мне в нос, перебивая аромат моей курицы, и меня замутило.
Виктор молча отодвинул меня плечом. Не грубо, но так, как отодвигают стул, мешающий пройти.
— Заходи, Ириша. Не стесняйся.
Он прошел в квартиру прямо в ботинках. Оставил на чистом коврике грязные, снежные следы. Девица засеменила за ним, цокая каблуками.
— Витя! — вскрикнула я, обретая дар речи. — Ты что творишь? У нас гости! Люди!
— Вот и отлично, — бросил он через плечо, даже не оборачиваясь. — Свидетелями будут.
В гостиной воцарилась тишина. Такая плотная, что было слышно, как гудит холодильник на кухне. Костя замер с рюмкой у рта. Марина выронила вилку. Людмила Сергеевна открыла рот, и кусочек холодца так и остался у нее на губе.
Виктор прошел к центру комнаты. Встал у стола, по-хозяйски оперся рукой о спинку стула, на котором сидела дочь.
— Знакомьтесь, — голос Виктора звучал хрипло, но твердо. С такой интонацией он обычно требовал путевой лист в диспетчерской. — Это Ира. Моя любимая женщина.
Тишина стала не просто плотной — она звенела. Я слышала, как в часах на стене тикает секундная стрелка: тик-так, тик-так. Уходит мое время. Уходит моя жизнь.
— Витя... — прошептала Людмила Сергеевна, прижав пухлую ладонь к груди. — Ты что же это, белены объелся? У Нади юбилей, люди кругом... Пошутил, что ли?
Ира, эта размалеванная кукла, вдруг звонко, вульгарно хихикнула. Она отлипла от локтя моего мужа, сделала шаг к столу и брезгливо сморщила нос.
— Ой, Вить, я же говорила, тут душно. И пахнет... — она помахала ладошкой с длинными, хищными ногтями перед лицом. — Старостью пахнет. И нафталином.
Меня словно кипятком ошпарили. Старостью? В моем доме, где каждый уголок вылизан, где пахнет выпечкой и чистотой?
— Рот закрой, — тихо сказала я. Сама от себя не ожидала, но голос прозвучал глухо, как из бочки.
Виктор дернулся.
— Надя, не хами, — он поморщился, словно у него вдруг разболелись зубы. — Давай без истерик. Мы люди взрослые. Я пришел сказать, чтобы честно было. Не по телефону, а в глаза.
Он наконец посмотрел на меня. В его глазах не было ни стыда, ни вины. Только усталость и какое-то глупое, мальчишеское упрямство. Так смотрят подростки, которых мать застукала за курением.
— Я ухожу, Надя. Насовсем. Я подаю на развод.
Звякнула вилка — это Зиночка уронила её на тарелку.
— Пап, ты чего? — подала голос Марина. Она смотрела то на отца, то на его спутницу. В её взгляде я с ужасом прочитала не возмущение, а расчетливый испуг. — Ты пьяный? Какая любимая женщина? Тебе скоро шестьдесят!
— Мне пятьдесят семь! — рявкнул Виктор, и шея у него покраснела. — Я еще мужик хоть куда! Это мать ваша себя в старухи записала, а я жить хочу! Я, может, только сейчас почувствовал, что такое — когда на тебя смотрят как на героя, а не как на предмет мебели!
Ира самодовольно улыбнулась и, протянув руку, подцепила с тарелки бутерброд с красной икрой. Той самой, которую я покупала по акции за три недели до праздника, берегла.
— Вкусно, но жирно, — заявила она, откусив половину и бросив остаток обратно на скатерть. Прямо на белоснежную, крахмальную скатерть. Жирное масляное пятно тут же начало расплываться. — Майонезный рай, честное слово. Как в прошлом веке. Витюш, поехали отсюда. У меня от этих салатов изжога начнется, даже если просто смотреть.
Я смотрела на это пятно. Оно казалось мне раной.
— Вещи я завтра заберу, — продолжал Виктор, не обращая внимания на выходку своей пассии. — Квартиру будем делить, по закону. Пополам. Разменяем, или ты мою долю выкупишь.
— Выкупишь? — переспросила я. Слова давались с трудом, язык ворочался, как чужой. — Витя, у нас дети. Внуки. Куда я пойду из трешки? В коммуналку?
— Это твои проблемы, — отрезал он. — А дачу... Дачу перепишешь на меня.
В комнате снова повисла тишина. Дача. Наши шесть соток за городом. Мой маленький рай. Дом, который мы строили десять лет, по кирпичику. Мои пионы, мои яблони, моя теплица, где я каждое лето пропадала кверху спиной, чтобы у внуков были свои помидоры без химии.
— Что? — выдохнула я.
— Что слышала. Дача мне останется. Я её строил, я горбатился. Да и Ирочке воздух нужен свежий, — он нежно приобнял девицу за талию. — У неё аллергия на городскую пыль. Ей врачи рекомендовали природу. А тебе, Надь, зачем? Ты вон, на лавочке у подъезда посидишь. Спина целее будет.
— Аллергия, значит... — эхом повторила я.
Я перевела взгляд на Иру. Та стояла, прислонившись к моему серванту, и нагло рассматривала свои ногти. «Аллергия на пыль», — подумала я. — «У неё аллергия на совесть».
— Папа, ну какая дача? — вмешался зять, Костя. — Мы же там летом с детьми...
— Свои купите — и будете с детьми! — огрызнулся Виктор. — Всё, разговор окончен. Я не намерен тут оправдываться. Я имею право на счастье!
Он схватил Иру за локоть и потянул к выходу.
— Пошли, малыш. Здесь тухлятиной несет.
— Подожди, — Ира вдруг затормозила. Она окинула взглядом стол, гостей, меня в моем бархатном платье, которое вдруг показалось мне нелепым мешком. — Надежда... Петровна, да? Вы не обижайтесь. Просто у каждого товара свой срок годности. Ваш вышел. Смиритесь. Женщине в вашем возрасте надо о душе думать, носочки вязать, а не мужика держать. Ему же огонь нужен, страсть! А у вас тут... холодец.
Она рассмеялась своей шутке. Виктор, этот мой родной, знакомый до каждой родинки Витя, криво ухмыльнулся. Ему было неловко, но он не одернул её. Не защитил меня. Он выбрал смеяться вместе с ней.
Они вышли в коридор. Я стояла, не в силах пошевелиться. Гости сидели, опустив глаза в тарелки. Никто не встал. Никто не побежал за ним, чтобы дать по морде. Все просто молчали, пережидая чужой позор.
Хлопнула входная дверь. С потолка посыпалась мелкая побелка — Виктор всегда хлопал дверью, когда злился.
Звук захлопнувшейся двери прозвучал как выстрел.
— Ох, мамочки... — прошептала Марина. — Мам, ты только не плачь. Ну, бес в ребро, с кем не бывает. Перебесится и вернется. Ты ему только денег сейчас не давай, если просить будет, а то знаю я эту породу...
Я медленно повернула голову к дочери. Она уже деловито доедала салат, словно ничего страшного не случилось. Просто отец ушел. Просто жизнь рухнула. Просто мать унизили и растоптали, как грязный снег в прихожей.
— Вернется? — тихо переспросила я.
Я подошла к двери, где на ковре остались грязные, талые лужи от его ботинок. Четкие следы сорок третьего размера. Следы человека, который тридцать лет вытирал ноги о коврик, а сегодня вытер их об меня.
Я вернулась к столу. Взяла свой бокал с вином, к которому так и не притронулась. Рука дрожала, вино плескалось, оставляя рубиновые разводы на стекле.
— Значит, срок годности вышел? — спросила я пустоту. — Значит, носки вязать?
Я посмотрела на Людмилу Сергеевну. Та сочувственно качала головой, уже готовая завтра растрепать всему двору, как «Надьку бросил муж ради молодухи». Я посмотрела на Зиночку, в глазах которой читался страх — «хоть бы со мной такого не случилось».
Я подняла бокал.
— Ну что ж. За новую жизнь, девочки.
Я залпом, как воду, выпила терпкое, невкусное вино. Горло обожгло. А потом размахнулась и со всей силы швырнула хрустальный бокал в закрытую дверь.
Звон разбитого стекла перекрыл тиканье часов. Осколки брызнули во все стороны, сверкая, как бриллианты, которых у меня никогда не было.
— Мама! — взвизгнула Марина.
— Тихо! — рявкнула я так, что дочь вжалась в стул.
Я чувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, где только что была черная, сосущая дыра, начинает разгораться злость. Горячая, злая, живая ярость.
— Аллергия у неё, значит, — прошипела я, глядя на осколки. — Воздух ей нужен? Ну, я вам устрою «свежий воздух», Витя. Ты у меня не дачу получишь, а дырку от бублика. И не развод, а войну.
Я обвела взглядом притихших гостей.
— Ешьте торт. Он вкусный. Я сама пекла. А я спать пойду. Завтра у меня много дел. Нужно сменить замки.
***
Утром в квартире было тихо так, как бывает только после похорон. Но я никого не хоронила. Кроме, пожалуй, своей наивности.
Я открыла глаза и уставилась в потолок. На нем была трещина, которую Витя обещал замазать еще полгода назад. «Потом, Надь, устал я». Теперь понятно, от чего он уставал.
Я села на кровати. Рядом — пустая подушка. На ней еще осталась вмятина от его головы, хотя он не спал здесь эту ночь. Привычка видеть его рядом была такой сильной, что рука сама потянулась поправить одеяло на его половине.
Я одернула руку, как от огня.
— Всё, Надя. Хватит, — сказала я вслух. Голос был хриплым.
Я встала и подошла к окну. За стеклом серый рассвет лениво полз по крышам пятиэтажек нашего Зареченска. Внизу, у подъезда, дворник дядя Миша скреб лопатой снег. Шрк-шрк. Шрк-шрк.
На душе было пусто. Странно, я думала, я буду рыдать. Думала, буду выть, рвать на себе волосы, звонить ему. Но слез не было. Была только тяжесть, как будто мне на плечи положили мешок с цементом, и эта холодная, расчетливая злость, родившаяся вчера под звон бокала.
Я пошла на кухню. Там, на столе, среди неубранной с вечера посуды (гости ушли быстро, скомкав прощание), лежала забытая кем-то пачка сигарет. Я не курила. Витя курил. Наверное, Костик оставил.
Я машинально начала собирать грязные тарелки. Холодец расплылся, "шуба" заветрилась. Праздник, который превратился в поминки моего брака.
На холодильнике висел магнитик: «Анапа 2015». Мы там были вместе. Счастливые, как мне казалось. Он тогда ел чебуреки и говорил: «Надюха, ты у меня лучшая». Врал? Или тогда еще не врал?
Телефон на подоконнике пискнул.
Сообщение. От банка.
«Списание: 50 000 RUB. Баланс: 2 300 RUB».
Я замерла с тарелкой в руке. Пятьдесят тысяч. Это были все наши накопления «на черный день». На похороны, на зубы, на ремонт машины. Счет был общий, карта была у него и у меня.
Я схватила телефон. Дрожащими пальцами зашла в приложение. «Перевод клиенту Ирина Валерьевна С.»
Он снял всё. Подчистую. Оставил мне две тысячи — видимо, на хлеб.
Тарелка выскользнула из рук и с грохотом разлетелась по кафелю. Еще одни осколки.
— Ах ты ж гад... — выдохнула я.
Значит, «честно»? Значит, «мы взрослые люди»?
Обокрасть жену, с которой прожил тридцать лет, чтобы купить своей подстилке новые сапоги или телефон? Это по-мужски?
Я почувствовала, как к горлу подступает ком. Обида, горькая, детская, жгучая, захлестнула с головой. Я сползла по стенке на пол, прямо на холодный кафель, среди осколков тарелки и остатков еды.
— За что, Витя? — спросила я пустоту кухни. — Я же тебе носки штопала... Я же тебе супчики диетические, когда у тебя язва... Я же себя забыла, чтобы тебе хорошо было...
Слезы, наконец, брызнули. Я заревела, закрыв лицо руками, размазывая тушь, которую забыла смыть вчера. Я выла, раскачиваясь из стороны в сторону, оплакивая не деньги, не дачу, а свою жизнь, которую кто-то взял и выкинул в мусорное ведро, как прокисший суп.
Телефон снова пискнул.
Я сквозь слезы посмотрела на экран. Сообщение от дочери.
«Мам, папа звонил. Просил передать, чтобы ты не истерила из-за денег. Сказал, ему на первое время нужнее, у него новая семья, траты. Мам, ты там держись, но папу тоже понять можно...»
Я уставилась в экран. «Папу понять можно».
Моя дочь. Которую я нянчила, которой я последнее отдавала. Она защищает его. Потому что он мужчина. Потому что он дает деньги.
Я вытерла слезы рукавом халата. Резко встала. Голова закружилась, но я устояла.
Внутри что-то щелкнуло. Словно перегорел предохранитель, отвечающий за жалость к себе.
— Понять, значит? — прошептала я. — Ну хорошо, Мариночка. Хорошо, Витенька.
Я подошла к раковине, умыла лицо ледяной водой. Из зеркала на меня смотрела женщина с опухшими глазами, вторым подбородком и сединой у корней. Тетка. Бабка. «Срок годности вышел».
— Не дождетесь,— сказала я своему отражению.
Я взяла телефон и набрала номер. Не Вити. Не дочери.
— Алло, Люба? — голос был твердым. — Ты спишь? Не спи. Мне нужен телефон того юриста, про которого ты говорила. Да, того, зубастого. И еще... У тебя парикмахерша знакомая есть, которая на дому стрижет? Мне нужно. Срочно. Нет, не просто подровнять. Мне нужно так, чтобы Витя, когда меня увидит, собственным ядом захлебнулся.
Я повесила трубку. Посмотрела в окно. Снегопад усилился.
Жизнь в пятьдесят пять только начинается, говорят? Ну что ж, проверим. Но сначала я вытрясу из этого «героя-любовника» каждую копейку. И дачу он увидит только в том случае, если я его там закопаю.
Я взяла веник и начала сметать осколки. Развод так развод. Я принимаю бой.
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Развод в 55: Смирюсь и Справлюсь", Магисса ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 2 - продолжение