Решение пришло, но оно было похоже на безрадостный приговор, вынесенный самой себе. Оно сформировалось в тишине, опустилось на дно души и застыло там, неподвижное, бесповоротное, словно льдина в бездонной глубине.
Кристина медленно подошла к окну. За стеклом уже сгущались вечерние сумерки, превращая лес за огородом в тёмный, безмолвный силуэт на фоне блёклого неба. Ветви старых елей казались чёрными когтями, царапающими угасающий свет. В комнате тикали часы, отсчитывая секунды с монотонной безжалостностью.
Губы Кристины шевельнулись почти беззвучно:
— Всё кончено. Я отказываюсь. Лучше никакой магии, чем быть причиной чьей‑то смерти.
Слова повисли в неподвижном воздухе комнаты, будто капли застывшего свинца. И наступила странная, неестественная тишина. Казалось, что сам дом, его старые стены, привыкшие за последние месяцы к тихому гулу её внутренней энергии, затаили дыхание. Не прозвучало никакого щелчка, не прокатилось эха, не дрогнул воздух.
Было лишь острое, почти физическое ощущение, будто что‑то хрупкое и важное внутри неё самой, как стержень, надломилось и разом погасло, как огонь, лишённый воздуха. Яркий, жаркий, едва разгоревшийся огонёк её дара, который она с таким трудом и страхом начала принимать, был залит одной фразой. Ледяной водой отречения.
Она замерла, прислушиваясь к себе. В груди было пусто. Холодно.
«Попробую ещё раз», — подумала она, сама не зная, на что надеется.
Словно проверяя страшную догадку, Кристина попыталась вызвать в памяти тёплое покалывание в кончиках пальцев, которое возникло, когда чинился чайник. Она сосредоточилась, представила, как энергия течёт по венам, поднимается к ладоням…
Ничего.
Потом попробовала воссоздать в ухе тот тихий, но ясный щелчок‑подсказку, что привёл её к коту Елизаветы.
Снова впустую.
Вместо ожидаемых отголосков глухая тишина.
Её взгляд упал на старую глиняную вазу на подоконнике. В ней стоял пучок давно сорванных и уже безвозвратно увядших полевых цветов. Стебли поникли, лепестки поблёкли, края их скрутились, будто от старости.
Кристина глубоко вдохнула, сосредоточилась, вложив в мысленный приказ всю остатки воли:
— Распрямитесь. Оживите. Будьте снова прекрасны.
Тишина.
Цветы лишь жалко пошевелили сухими головками от случайного сквозняка, просочившегося из щели в раме. Ни один лепесток не дрогнул, не вспыхнул цветом, не потянулся к свету.
Кристина закрыла глаза.
Внутри всё сжалось в ледяной комок.
Она сделала это.
Она добровольно отреклась от силы. Будто вырвала из груди болезненный осколок, надеясь, что вслед за болью придёт облегчение. Но вместо этого ощутила лишь тошнотворную пустоту.
Такую же острую, как если бы она сама, своими руками, вырвала из груди часть собственной души. Ту самую часть, что делала её не просто Кристиной, а особенной Кристиной.
Сильной.
Связанной невидимыми нитями с этим домом, с шёпотом леса за окном, с самой сутью этого места. И даже с тенью матери, чья судьба теперь казалась ей не проклятием, а горькой стезёй.
Теперь она была просто Кристиной. Всего лишь сбежавшей из города женщиной с потрёпанным сердцем, грудой нерешённых проблем и старым домом, который нужно было как‑то содержать. Обычной. Заурядной. Таких миллионы.
В этой новообретённой обыкновенности таился новый, совсем иной ужас. Если она отреклась от силы, значит, безоговорочно принимает правила обычного мира без магии и чудес. А в этом мире у неё не было никакой защиты: ни от напористых людей вроде Артёма, с их уверенностью и деньгами; ни от змеиного шипения сплетен, которые могли задушить и без того шаткую репутацию; ни от жизненных бурь и ударов судьбы, перед которыми она была так же беззащитна, как любой другой человек.
Она снова стала уязвимой.
Хрупкой.
Стеклянной.
Тихий, едва уловимый скрип половицы заставил её вздрогнуть. Кристина медленно подошла к комоду, у которого ещё недавно, в зимний вечер, вкладывала в ёлочные игрушки тёплое желание дома. Приложила ладонь к шершавой поверхности древесины. Ни всплеска ответного тепла, ни едва уловимой вибрации. Дом больше не отзывался. Он не был живым организмом. Он был просто конструкцией из брёвен, которая молчала.
За окном сгущались сумерки. Ветер шелестел листьями, будто перелистывал страницы забытой книги. Где‑то вдалеке протяжно тоскливо заухала сова.
Кристина сжала руки в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в кожу. Судорожно сжала зубы, пытаясь удержать рвущиеся наружу слёзы.
— Лучше так, — прошептала она, и голос звучал глухо, словно из‑под толщи воды. — Лучше быть одной и обычной, чем рисковать быть с кем‑то и нести ему в подарок… гибель.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как свинец. Она закрыла глаза, пытаясь представить свою новую жизнь без магии, без тайн, без проклятия. Просто жизнь.
Обычная.
Спокойная.
Безопасная.
Но из самых потаённых глубин её души, будто со дна осушённого колодца, поднимался другой, предательский и страшный вопрос: а кем она теперь является без этого дара?
Без этой единственной, мистической связи с матерью, с корнями?
Кристина повернулась к окну. В стекле отразилось её бледное лицо с глазами, в которых больше не мерцал странный, едва уловимый огонёк. Она медленно подошла к кровати. Руки повисли вдоль тела, пальцы слегка подрагивали.
Она легла, натянув одеяло с головой, как ребёнок, прячущийся от монстров. Ткань приглушила звуки, создала хрупкое убежище из темноты и тепла. Кристина свернулась калачиком, обхватив себя руками, будто пытаясь удержать то, что уже рассыпалось в прах.
«Может, сон принесёт хоть какое‑то забвение? — мысленно взмолилась она. — Смоет эту горечь, эту пустоту…»
Лунный свет пробивался сквозь занавески, рисуя на полу призрачные узоры. Кристина закрыла глаза, но перед внутренним взором вставали картины: мать, запирающая двери дома, чтобы никого не ранить; Ваня, отступающий шаг за шагом, с растерянным взглядом; Баба Глаша, чьи слова теперь звучали не как угроза, а как горькая правда.
«Я думала, что дар — это проклятие, — мысленно прошептала она. — А оказалось, что без него я — ничто».
Дыхание участилось, но слёз не было. Только холод, проникающий в кости, и ощущение, будто её душа превратилась в выжженную пустыню.
«А если я ошиблась? — мелькнула отчаянная мысль. — Если это не единственный выход?»
Но мысль тут же разбилась о тяжёлую, непреложную истину:
«Если я оставлю всё как есть кто‑то пострадает. Ваня… Он уже чувствует это. Он уже отдалился».
Память подкинула его слова: «Ты не такая, как все. И это пугает».
Теперь она понимала. Понимала, почему мать жила одна. Почему избегала близости. Почему так редко улыбалась.
«Она знала. Она всё знала. И пыталась защитить меня».
Кристина сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль была слабой, почти незаметной, такой же, как её попытки удержаться за остатки прежней жизни.
В комнате становилось всё темнее. Часы продолжали тикать.
Тик‑так.
Тик‑так.
Она глубоко вдохнула, пытаясь найти хоть что‑то, хоть искру, хоть отголосок той силы, что жила в ней. Но тишина внутри была абсолютной. Кристина медленно опустила одеяло. Взгляд упал на окно, где виднелись огни редких фонарей. Теперь ей нужно жить как обычному человеку.
С пустым сердцем.
Но с непокорённой волей.
Продолжение следует…