Дарья Десса. Авторские рассказы
Цыган Мишка
Страстная, почти мистическая связь цыган с лошадьми – легенда, проверенная веками. Это больше чем любовь – это часть души, страсть, порой затмевающая рассудок и ведущая к историям, которым позавидовал бы сам Лев Толстой. Одна такая, одновременно смешная и поучительная, приключилась в сонной глубинке советских времён.
Служил там старшим участковым инспектором в одном южном сельском районе капитан Николай Сергеевич. Работа у него была не сахар: семь разбросанных по степи сёл на попечении, а из транспорта – только видавший виды, с потёртой краской и местами поржавевший мотоцикл «Урал».
Этот мотоцикл был не просто транспортом, а монументом, реликвией и верным товарищем, прошедшим огонь, воду и, в особенности, медные трубы разбитых проселочных дорог. Его корпус с коляской цвета «грязь после дождя» давно утратил заводской синий оттенок, обретя благородную патину времени, пыли и масляных брызг. Каждый скол и царапина на бензобаке напоминали шрамы на теле старого солдата – у каждой своя история. Правая боковина коляски была аккуратно, по-хозяйски, заварена заплаткой после стычки с пьяным трактористом на тёмном повороте. На крыле красовалась вмятина от камня, вылетевшего из-под колёс грузовика, – тот самый булыжник, едва не прикончивший его, капитан хранил на столе как пресс-папье.
«Железный конь» не просто ездил – он властвовал над пространством. Его оппозитный двухцилиндровый двигатель объёмом 650 «кубиков» заводился не с первого раза, а с характерным ритуалом: резкий рывок кик-стартера, яростное хлопанье карбюратора, после чего мотор просыпался каскадом грохочущих, бархатисто-басовитых вздохов и выстрелов. Этот звук, похожий на перекаты глухого грома, был визитной карточкой капитана. Его слышали за версту, и в сёлах говорили: «Это наш Николай Сергеевич едет». Запах от мотоцикла был тоже фирменный – густой, горячий коктейль из выхлопа бензина «А-76», жжёного масла и раскалённого металла.
Рукоятки руля были обмотаны потёртой изолентой, а на приборной панели, под треснувшим стеклом, стрелки вольтметра и спидометра подрагивали от вибрации с постоянным, гипнотическим упрямством. Сиденье, обитое потрескавшейся кожей, хранило отпечаток тела хозяина. В коляске же, рядом с запаской и канистрой, всегда лежала потрёпанная шинель – и для внезапного дождя, и чтобы подстелить, если нужно было залезть под мотоцикл посреди степи.
Но главное было не в деталях, а в характере. Этот «Урал» был воплощением грубой, неотесанной, но абсолютно надёжной силы. Он был тяжёл, неповоротлив на асфальте, но в грязи или снегу превращался в неутомимого вездехода. Когда его массивные колеса с грунтозацепами увязали в осенней распутице, капитан, отчаянно упираясь в землю и руль, мог вытолкать его в одиночку. С «УАЗиком» такой фокус не проходил – тот садился на брюхо намертво.
Они понимали друг друга с полуслова, вернее, с полуоборота. Капитан знал каждый стук и посторонний шум в его нутре. А мотоцикл, казалось, знал каждую кочку на своих семи бесконечных маршрутах. Это была не служебная техника, а продолжение воли и духа самого Николая Сергеевича – такое же неторопливое, основательное, выносливое и глубокоуважаемое в округе.
Этот двухколёсный «конь» был ему вернее любой собаки. Сколько лет ни просил Николай Сергеевич у начальства хоть старенький «УАЗик» – всё без толку. А когда на втором десятке службы его наконец вызвали в райцентр для торжественного вручения ключей от новенького «козлика», он… вежливо отказался. Усмехнулся, потрепал по рулю своего железного товарища:
– Привык, товарищ полковник. Это ж рабочая лошадка! Увязнет в весенней грязи – один вытолкаю. А с «козелком» не справишься, трактор искать придётся.
Начальство только головой качало – оригинал, мол.
Однажды в знойный июльский полдень, когда воздух дрожал над асфальтом, поступил вызов в самое отдалённое село. Беда: у председателя передового колхоза пропал конь. Не просто животина – племенной жеребец, статный красавец, гордость всего района. По нынешним меркам – целое состояние, а по тем – ещё и вопрос престижа: со всей округи везли к нему кобыл, чтобы улучшить породу. И вот – как сквозь землю провалился.
Иной участковый стал бы опрашивать, протоколы составлять, создавать видимость бурной деятельности. Но не Николай Сергеевич. Он, не тратя ни минуты, сел на свой «Урал» и погромыхал прямиком на окраину села, где обосновалась, вернее, временно перекочевала большая цыганская семья. Подъехал, заглушил мотор, спросил у ребятишек, резвящихся в пыли:
– Мишку позовите.
Через минуту из покосившегося сарая вышел сам Мишка – заспанный, в липкой от жары рубахе, с соломинками в чёрных, как смоль, волосах. Увидел капитана – и аж подпрыгнул, будто наступил на раскалённый песок. Но мгновенно взял себя в руки, сделал вид, что просто потягивается после сладкого сна.
– Поехали, – бросил Николай Сергеевич таким тоном, который не обсуждается.
Цыган, покорно кивнув, уселся в коляску. Во всех семи сёлах и далеко за их пределами знали: спорить с милиционером – себе дороже. Уважали его и побаивались: справедливый был, но жёсткий, как стальной трос.
Привёз он Мишку в соседнее село, в крохотное отделение милиции, пахнущее свежей побелкой и старыми бумагами. Уселся за стол, достав из стола бланк протокола и велел рассказывать, как это конь председателя «сам ушёл» со двора. Мишка, разумеется, завёл свою старую пластинку: глаза – сама невинность, руки – на коленочках, ну весь из себя воплощение невинности и законопослушности.
– Какой конь, начальник? Не видел, не слышал, я человек мирный, скромный.
Участковый слушал это минут пять, затем аккуратно отложил ручку. Его лицо озарилось воспоминанием, будто он вдруг поймал на крючок нужную мысль.
– Мишка, а ты помнишь, как этой весной у вашего цыганского барона сарай сгорел? Вместе с той самой вороной лошадью, породистой такой… Красавица была. Помнится, барон тогда так горевал, так убивался, – капитан покачал головой, делая вид, что до сих пор впечатлён тем горем. – Рыдал, говорят, навзрыд, как малое дитя.
Мишкино лицо моментально окутала маска глубочайшей, почти театральной скорби.
– Ах, как не помнить, товарищ капитан! – воскликнул он, прижимая руку к сердцу. – Горе-то какое, несчастье неописуемое! Барон потом целую неделю с постели не вставал – сердце прихватило, бедолага, – сочувствие на его лице было нарисовано такими яркими красками, что, кажется, могло исцелять раны. Горевал он так искренне и самоотверженно, будто сам потерял родного брата. Впору было действительно успокоительное прописывать и сердечными препаратами закусывать от такой всепоглощающей эмпатии.
Капитан смотрел на это представление, едва сдерживая улыбку в своих усах. Рыбка, почуяв наживку, начинала клевать. Теперь оставалось лишь плавно подвести её к берегу. Милиционер внимательно наблюдал, как на лице Мишки тень сомнения сменяется гримасой наигранного смеха.
– А уж не твоя ли работа? – спросил.
– Да перепутали, Николай Сергеевич, золотой мой, да ты что! – голос цыгана зазвучал чуть выше обычного. – И в помине не было меня там. Вот тебе крест! – он размашисто перекрестился, и его пальцы на мгновение замерли у плеча, будто проверяя прочность этой клятвы.
– Знаешь, Мишка, – капитан откинулся на спинку стула, и в его голосе прозвучала неподдельная усталость, – мне, честно говоря, глубоко наплевать, что ты там думаешь. Я даже ход этому старому делу давать не собираюсь. Слишком много бумажной волокиты. Я просто… поеду к вашему барону. И за чашкой чая расскажу ему, как один проворный парень привел какую-то заморенную клячу к нему в сарай, ловко поменял её с породистой кобылой, а чтобы следы замести, чиркнул спичкой. И той же ночью помчался в соседний райцентр, где с первыми петухами и продал красавицу какому-то кавказцу. Как думаешь, что твой барон с ним сделает, узнав, что его «несчастье» и слезы – дело рук своего же?
Пока капитан говорил, Мишка будто съеживался, опускался в своем стуле. Цвет лица из смуглого стал землистым. Он тяжко вздохнул, и этот вздох прозвучал как стон.
– Твоя взяла, Николай Сергеевич, – прошептал он. – Расскажу, как с жеребцом дело было. Честно-пречестно. Я его… вообще-то только посмотреть хотел! Ну сам подумай: я цыган, а там конь – загляденье! Зверь-зверем, шкура шелковистая, мышцы налитые, грива волной и глаза как два горящих угля! Ну, не удержался. Перелез через забор тихонечко, а он, родимый, как раз у самого штакетника стоял, травку щиплет. Я ногу перекидываю, штанину за гвоздь цепляю. Начал отцеплять, пошатнулся, и давай падать прямо на него! Инстинктивно – хвать за гриву! А он – ой-ой-ой! – как прыгнет, да как поскачет сломя голову! Я на нем, как листок на ветру…
Капитан слушал, прикрыв глаза, с легкой, едва заметной улыбкой. «Редкий он все-таки кадр, – думал участковый. – С такой-то буйной фантазией да при его-то биографии ему бы не лошадей воровать, а романы про похождения писать. Мог бы стать первым цыганом на свете, который Букеровскую премию получил. Вот был бы авторитет – весь табор гордился бы. Мирового уровня барон!»
Мишка, тем временем, уже вовсю скакал по бескрайним степям в своем повествовании, смачно описывая, как дикий жеребец нёс его через овраги и балки, а он, бедный, вцепившись в гриву, только молился о том, чтобы шею не сломать.
– Короче, Мишка, – мягко прервал его капитан, открыв глаза. – Чем твой вестерн кончился?
– Как чем? – цыган широко, с искренним недоумением развел руками. – Да ничем! Скакал-скакал, да в овраг меня и сбросил. А сам – фьють! – и растворился в степной дымке. Больше я его, красивого, и не видел.
Наступила пауза. Капитан медленно достал из пачки «Беломора» папиросу, прикурил. Выдохнул струйку дыма в тишину кабинета.
– Мишка, а ты не помнишь, случайно, какой адрес у вашего барона? – задумчиво спросил он. – Улица Лесная, а вот дом… то ли третий, то ли второй. Запамятовал, старею.
Цыган посмотрел на него, и в его чёрных глазах погас последний огонёк надежды. Он обмяк.
– Ладно… – слово вышло горьким и тягучим, как дёготь. – Твоя взяла. Я коня украл.
– Вот и славно. Разговорились наконец. Теперь слушай сюда и не перебивай, – голос капитана вновь стал твёрдым и деловым. – Будешь писать явку с повинную. Собственноручно.
– Капитан! Родной! Николай Сергеевич! Да я же… – Мишка вскочил, как ошпаренный.
– Тихо! – участковый ударил ладонью по столу, и гулкий звук заставил цыгана замолчать. – Ты напишешь, и я пока у себя подержу. В сейфе. А теперь выбор у тебя простой, как ситец. Если к закату солнца жеребец не окажется целым и невредимым в своём стойле у председателя – я дам ход и старому делу про поджог, и новому. Будет тебе кража социалистической собственности в особо крупных размерах. Мишка, это же племенное достояние района! Червонец схлопочешь, уж я постараюсь. Или… – капитан сделал театральную паузу, – или возвращаешь коня. И устраиваешься на работу в тот же колхоз. Конюхом. Как раз вакансия есть, я справлялся. Хочешь – на полставки для начала. Выбирай.
Выбор, как и предсказывал капитан, был прост. Мишка, конечно, захотел стать конюхом. Во-первых, альтернатива оказалась слишком суровой. А во-вторых, лошадей он и правда обожал с пелёнок, всей своей цыганской душой. Даже ту старую, больную кобылу, которую подменил когда-то, он сначала приласкал, угостил сахаром, а уж потом… лишил жизни быстро и тихо, чтобы она не мучилась в огне. Не в его правилах было допускать страдания животного.
Больше цыган Мишка лошадей не воровал. Он стал лучшим конюхом в районе. А свой старый «Урал» капитан Николай Сергеевич ещё долго ласково называл «цыганским арканом» – уж очень ловко тот помогал вылавливать самородков и оригиналов из бурного потока сельской жизни.