Письмо лежало в шкатулке двадцать пять лет. Пожелтевший тетрадный листок, сложенный вчетверо, на сгибах протёртый почти до дыр. И пока мать была жива, Алексей о нём даже не подозревал.
А теперь она лежала в земле, и он сидел на полу её спальни, прислонившись спиной к комоду, и перечитывал эти строки снова и снова. Мамин почерк — мелкий, убористый, с завитушками. И дата в углу: 1985 год.
Год, когда ему исполнилось четыре.
Алексей всегда знал, что он какой-то не такой. Не в том смысле, что с ним что-то не так физически — руки-ноги на месте, голова вроде тоже работает, начальник на заводе хвалит. А вот для отца, для Николая Петровича, он был словно табуретка, которая стоит не на месте. Вроде и нужна, и выбросить жалко, а всё время об неё мизинцем ударишься.
Сестра Лена — это другое дело. Лена была «свет в окошке», «наша умница», «папина радость». Лена в школе пятёрку принесла — отец ей шоколадку и «молодец, дочка». Лёша пятёрку принёс — отец буркнет «угу» и газету перевернёт. Лёша двойку схватил — отец даже ремня не давал, просто смотрел так, будто Лёша не сын ему, а соседский кот, который в тапки нагадил. С брезгливой какой-то усталостью.
— Мам, почему папа меня не любит? — спрашивал маленький Лёша, размазывая слёзы по щекам, когда отец в очередной раз отказался брать его на рыбалку, а Лену взял.
— Глупости не говори, — отмахивалась мать, Галина Сергеевна, женщина строгая, но суетливая. — Любит он тебя. Просто характер у него такой. Тяжёлый. Мужчины же не умеют нежничать.
Но Лёша видел. Нежничать отец умел. С Леной. Он ей и косички заплетал, когда мать на смене была, и сказки читал про каких-то гномов. А с Лёшей разговор был короткий: «Уроки сделал? Мусор вынес? Свободен».
К тридцати девяти годам Алексей привык. Ну, не любит и не любит. Мало ли у кого какие тараканы. Он вырос, женился, развёлся — жена сказала, что он «эмоциональный сухарь», прямо как отец. Алексей тогда только усмехнулся. Знала бы она, какой там сухарь на самом деле. Там не сухарь — там камень.
Галина Сергеевна ушла быстро. Сгорела за месяц. Врачи руками развели, сказали — время пришло, организм износился. На похоронах отец стоял прямой, как палка, лицо серое, губы в ниточку сжаты. Ни слезинки не проронил. Только когда гроб опускали, у него кадык дёрнулся, будто он камень проглотил.
Лена рыдала, повисла на плече мужа. Алексей стоял рядом с отцом и чувствовал себя лишним. Как всегда. Вроде и горе общее, а всё равно — они там, а он тут.
Поминки справляли в столовой. Народу набежало много. Галина Сергеевна была женщиной общительной, полгорода знала. Незнакомые женщины подходили, гладили Алексея по плечу, говорили: «Держись, сынок, ты теперь за старшего». А он кивал и думал: «Какой я старший? Я для отца всю жизнь — пустое место».
Отец сидел во главе стола и молча жевал кусок хлеба. К нему никто особо не подходил. Побаивались его. Николай Петрович и при жизни жены был человеком суровым, а теперь и вовсе казалось, что он из гранита высечен.
Когда всё закончилось и гостей развезли, Алексей вызвался помочь отцу разобрать вещи. Лена сослалась на мигрень и уехала.
— Не надо мне помогать, — буркнул отец, стоя в коридоре своей двухкомнатной квартиры, которая теперь казалась огромной и пустой. — Сам справлюсь. Езжай к себе.
— Пап, ну что ты начинаешь? — Алексей разулся, не слушая возражений. — Там коробки тяжёлые, мамины вещи надо перебрать, что раздать, что оставить. Ты один будешь год возиться.
Отец посмотрел на него своим фирменным тяжёлым взглядом, но промолчал. Махнул рукой — делай, мол, что хочешь.
Разбирать мамины шкафы было странно. Вещи пахли ею — духами «Красная Москва», которые она берегла для праздников, и немного нафталином. Алексей складывал платья в одну стопку, пальто — в другую. Отец сидел на кухне, смотрел в стену и пил чай. Пустой, без сахара.
В нижнем ящике комода, под стопкой постельного белья, Алексей наткнулся на старую шкатулку. Деревянная, лакированная, с облезлым боком. Он помнил её с детства — мать там хранила всякую мелочь: пуговицы, нитки, какие-то старые квитанции.
Он открыл крышку. Внутри действительно лежали катушки ниток, напёрсток и сложенный вчетверо тетрадный листок. Бумага пожелтела, на сгибах протёрлась почти до дыр.
Алексей хотел было выкинуть листок, подумал — список покупок или рецепт засолки огурцов. Но взгляд зацепился за почерк. Мамин. Мелкий, убористый, с завитушками. И дата в углу — 1985 год. Ему тогда было четыре года.
«Дорогая Валя, — писала мать. — Я не знаю, кому ещё рассказать, а держать в себе сил нет. Коля всё узнал. Я думала, он убьёт меня. Или выгонит. Он молчал три дня. Просто ходил по квартире и молчал. А сегодня сказал: "Лёшку я не брошу. Растить буду. Но простить тебя не смогу. И его видеть не могу, потому что он — копия того". Валя, я такая дура. Зачем я тогда поехала в тот санаторий? Зачем поверила этому артисту заезжему? Коля сказал, что для всех Лёшка останется его сыном. Чтобы позора не было. Но я же вижу, как он на него смотрит. Как на врага. Господи, Валя, как мы теперь жить будем? Он сказал: "Живи, Галя. Ради детей живи. Но любви не жди". И я живу. А сердце разрывается, когда вижу, как Лёшка к нему тянется, а Коля от него, как от огня...»
Алексей перечитал письмо дважды. Буквы прыгали перед глазами.
«Артист заезжий». «Копия того». «Лёшку не брошу».
Он сел прямо на пол, прислонившись спиной к комоду. В голове шумело, как в трансформаторной будке.
Значит, вот оно что.
Вся жизнь пронеслась перед глазами, как ускоренная плёнка.
Вот отец не пришёл к нему на выпускной, сказав, что работы много. А на выпускной Лены пришёл, в первом ряду сидел, гордый такой.
Вот отец подарил ему на восемнадцать лет набор отвёрток и сказал: «Мужик должен уметь руками работать». А Лене — золотые серёжки.
Алексей думал — отец просто чёрствый. Думал — характером не сошлись.
А отец, оказывается, каждый день смотрел на него и видел не сына, а доказательство того, что жена изменила ему с каким-то курортным ухажёром.
Алексей сидел так минут сорок. Ноги затекли. В квартире было тихо, только холодильник на кухне тарахтел.
Мать, значит. Святая женщина, которая всегда говорила: «Папа устал, папа работает». Предательница. Родила сына на стороне, а отцу подсунула. И молчала. Двадцать пять лет молчала. Унесла тайну в могилу, оставив письмо подруге, которое даже отправить побоялась. Или отправила, а это копия? Да какая теперь разница.
А отец?
Алексей представил молодого Николая. Гордого, принципиального. Узнать такое. И не выгнать. Не сдать в детдом. Оставить. Кормить, одевать, учить. Терпеть каждый день чужого ребёнка в своём доме.
«Он простил меня, но сына простить не смог».
Алексей встал. Колени хрустнули. Он сунул письмо в карман джинсов и пошёл на кухню.
Отец всё так же сидел за столом. Перед ним стояла пустая кружка. Он даже не обернулся, когда Алексей вошёл.
— Пап, — позвал Алексей. Голос был чужой, хриплый.
Николай Петрович медленно повернул голову. Глаза у него были пустые, выцветшие.
— Чего тебе? — спросил он безразлично.
Алексей достал письмо. Положил на стол перед отцом. Разгладил ладонью сгибы.
— Нашёл, — сказал он. — В шкатулке.
Отец посмотрел на листок. Он даже не стал читать. Видимо, узнал почерк. Или просто знал, что там может быть. Лицо его не изменилось. Ни один мускул не дрогнул. Только пальцы правой руки, лежащие на клеёнке, медленно сжались в кулак.
— Прочёл? — спросил отец тихо.
— Прочёл.
Повисла тишина. Густая, тяжёлая. Слышно было, как у соседей сверху собака лает.
— И кто он был? — спросил Алексей. — Тот, настоящий?
Отец усмехнулся. Криво, одним уголком рта.
— Какая теперь разница? Музыкант какой-то. Гитарист. Гастролёр.
— Ты знал. С самого начала.
— Знал. Она сама рассказала. Совесть, видать, замучила. Или думала, что пожалею.
Отец поднял глаза на Алексея. Впервые за много лет он смотрел прямо. Не сквозь него, не мимо, а прямо в глаза.
— Я хотел тебя в детдом сдать, — сказал он просто, как о погоде. — Честно хотел. Матери сказал: выбирай — или я, или он. Она в ногах валялась. Клялась, что жизни лишится.
Алексей стоял, держась за спинку стула. Руки онемели.
— И ты остался.
— Остался, — кивнул отец. — Куда деваться? У нас тогда Лена только в планах была. Квартиру эту мы только получили. Развод — это скандал, партком, позор на весь завод. Да и... любил я её.
— А меня? — вырвалось у Алексея.
Отец помолчал. Взял кружку, покрутил её в руках.
— А тебя я терпел. Каждый раз, как на тебя смотрел, его лицо представлял. Ты ведь похож. Глаза эти цыганские, нос... Не в нашу породу. Я старался, Лёша. Честное слово, старался. Думал — стерпится, слюбится. Ребёнок же не виноват. Но не смог. Не моё ты. Чужое.
Алексей слушал и чувствовал, как внутри что-то лопается. Обида, которую он носил в себе всю жизнь, вдруг сдулась, как проколотый шарик. И вместо неё пришла пустота. И жалость. Жгучая, едкая жалость.
К этому старому, сухому мужику, который всю жизнь прожил с женщиной, предавшей его. Который каждый день видел в своём доме живое напоминание о её измене. Кормил это напоминание, покупал ему ботинки, проверял дневник. И ненавидел. Тихо, молча ненавидел.
— Почему ты мне не сказал? — спросил Алексей. — Когда я вырос. Почему молчал?
— А зачем? — пожал плечами отец. — Чтобы ты мать возненавидел? Она для тебя святая была. Пусть, думаю, такой и остаётся. Мёртвые срама не имеют.
— А теперь? Теперь она умерла.
— Теперь всё равно, — отец отвернулся к стене. — Уходи, Лёш. Устал я.
Алексей стоял ещё минуту. Смотрел на сутулую спину отца. На его седой затылок. Ему хотелось что-то сделать. Ударить? Обнять? Закричать?
Он не знал.
Всё перевернулось. Мать, которая гладила его по голове и шептала: «Папа строгий, но справедливый», оказалась обманщицей. Отец, которого он считал бессердечным истуканом, оказался жертвой. Жертвой, которая тянула лямку тридцать лет.
А он, Алексей? Кто он? Ошибка? Случайность?
«Ты ведь похож. Глаза эти цыганские».
Алексей подошёл к маленькому зеркалу, висевшему над раковиной. Посмотрел на себя. Чёрные брови, карие глаза с поволокой. Отец у него... то есть Николай Петрович... был светло-русый, сероглазый. И Лена в него — светловолосая, курносая. А он всегда был темноволосый.
«В деда пошёл», — говорила мать.
В какого деда? В того, с гитарой?
Алексей горько усмехнулся своему отражению.
— Прости, — сказал он отцу в спину.
Отец не шелохнулся.
— За что? — глухо спросил он. — Ты-то тут при чём?
— За то, что был. За то, что глаза мозолил.
Николай Петрович промолчал.
Алексей вышел из квартиры. Спускался по лестнице пешком, лифт ждать не хотелось. На улице было серо, фонари ещё не зажгли, сумерки только сгущались.
Он сел в свою машину, старенькую «Тойоту». Заводить не стал. Сидел, вцепившись в руль.
Три часа назад у него был отец, который его не любил, и мать, которую он боготворил.
Теперь у него не было никого.
Мать умерла и предала. Отец... Отец жив, но он ему не отец. Чужой человек, который совершил подвиг — не выгнал на улицу ребёнка, которого принесла жена.
Можно ли его осуждать за то, что он не смог этого ребёнка полюбить? Сердцу ведь не прикажешь. Он честно платил. Деньгами, крышей над головой, своим молчанием.
Алексей достал телефон. Нашёл в контактах «Папа». Палец замер над кнопкой вызова.
Что сказать? «Спасибо, что не сдал в детдом»? «Я всё понимаю»?
Он нажал на вызов. Гудки шли долго. Алексей уже хотел сбросить, но трубку сняли.
— Ну чего ещё? — голос отца был уставшим, скрипучим.
— Пап... то есть, Николай Петрович... — Алексей запнулся. Язык не поворачивался назвать его по имени-отчеству. Но и «папой» теперь было как-то... неправильно. — Ты поешь там. Суп в холодильнике, соседка принесла. И котлеты.
Молчание. Дыхание в трубке. Тяжёлое, сиплое.
— Я знаю, где суп, — буркнул отец. — Ты сам-то... поел?
Алексей замер. Сердце ухнуло куда-то вниз.
Впервые. Впервые за всю жизнь. Впервые отец спросил, поел ли он.
— Нет, — сказал Алексей тихо. — Не хочется.
— Поешь, — сказал отец. — Желудок испортишь. И это... Лене не говори пока. Про письмо. Пусть... пусть пока так будет.
— Ладно. Не скажу.
— Ну всё. Давай.
Послышались гудки.
Алексей отнял телефон от уха. Посмотрел на экран.
«Я старался, сын. Прости, что не получилось». Это он не сказал. Но это прозвучало там, между строк. В этом нелепом вопросе про суп.
Алексей завёл машину. Мотор заурчал ровно и уверенно.
Жизнь не кончилась. Она просто стала другой. Сложной. Кривой. Без правых и виноватых.
Мать виновата? Да. Но она дала ему жизнь и любовь, как умела.
Отец виноват? Нет. Он нёс крест, который не выбирал. И надломился под ним, но не бросил.
А он, Алексей? Он теперь свободен.
Он больше не должен заслуживать любовь человека, который не мог её дать. Ему не нужно больше прыгать выше головы, чтобы услышать «молодец».
Этот «не отец» сделал для него больше, чем многие родные отцы. Он дал ему фамилию. Дом. Жизнь.
Алексей выехал со двора. Включил радио. Там пели что-то весёлое, про лето и море.
Он подумал, что надо будет заехать к отцу через пару дней. Помочь кран починить в ванной, он там подтекал. И суп этот разогреть.
Не потому что должен. А потому что больше некому.
Два одиноких мужика в большом городе. Один, который всю жизнь прощал то, что простить нельзя. И второй, который узнал, что прощать, в общем-то, нечего.
Алексей нажал на газ. Впереди горел зелёный.
Он ехал и думал, что надо бы купить набор хороших отвёрток. Тот, который отец подарил на восемнадцать лет, уже совсем истёрся. Но выбрасывать он его не будет.
Пусть лежит. Как память. О том, что даже нелюбовь иногда может быть подвигом.