Когда Ваську Рогова выносили из роддома, акушерка сказала матери: «Крупный какой. Богатырь будет». Мать ничего не ответила. Она уже тогда смотрела на свёрток так, будто ей подсунули чужое.
Васька не стал богатырём. Он стал лишним. Таким, знаете, которого вроде и родили, а куда деть — не придумали.
— Опять твой уродец в песочнице сидит, всех детей распугал! — кричала с балкона второго этажа тётка Люба, местная активистка и главный рупор дворовой справедливости.
Мать Васьки, замученная жизнью женщина с потухшим взглядом, только огрызалась:
— Не нравится — не смотрите. Он никого не трогает.
Васька и правда никого не трогал. Он был большим, нескладным, с вечно опущенной головой и длинными руками, которые болтались вдоль тела, как плети. В пять лет он молчал. В семь — мычал. В десять заговорил, но так, что лучше бы молчал: голос был скрипучий, надтреснутый.
В школе его посадили на последнюю парту. Учителя вздыхали, глядя на его пустой взгляд.
— Рогов, ты хоть слышишь меня? — спрашивала математичка, стуча мелом по доске.
Васька кивал. Он слышал. Просто не видел смысла отвечать. Зачем? Всё равно поставят тройку, чтобы статистику не портить, и отпустят с миром.
Одноклассники его не били — боялись. Васька был здоровый, как молодой бычок. Но и не дружили. Обходили стороной, как обходят глубокую лужу. Брезгливо так, по дуге.
Дома было не лучше. Отчим, появившийся, когда Ваське стукнуло двенадцать, сразу обозначил позицию:
— Чтоб духу его не было, когда я с работы прихожу. Жрёт много, толку мало.
И Васька исчезал. Бродил по стройкам, сидел в подвалах. Он научился быть невидимкой. Это было его единственное умение — сливаться со стенами, с серым бетоном, с грязью под ногами.
В тот вечер, когда его жизнь переломилась, шёл противный мелкий дождь. Васька, уже пятнадцатилетний, сидел на лестнице в подъезде, между пятым и шестым этажом. Домой идти нельзя — там у отчима гости, а значит, будет шум, дым и, возможно, прилетит тяжёлой рукой.
Дверь квартиры напротив скрипнула. Васька вжался в угол, стараясь стать меньше.
Вышла Тамара Ильинична. Одинокая женщина, которой на вид было хорошо за шестьдесят, хотя держалась она так, словно ей и сорока нет. Весь двор считал её странной. Она не сидела на лавочке, не обсуждала цены на гречку и ходила всегда с прямой спиной.
Она посмотрела на Ваську. Не с жалостью, не с брезгливостью. А как-то... изучающе. Как смотрят на сломанный механизм, прикидывая, можно ли починить.
— Чего сидишь? — спросила она. Голос у неё был низкий, командный.
Васька шмыгнул носом.
— Просто.
— Просто кошки родятся, — отрезала она. — Есть хочешь?
Васька хотел. Он всегда хотел есть. Растущий организм требовал топлива, а дома в холодильнике хоть мышей разводи — пусто.
— Ну? Я два раза не предлагаю.
Он встал, неловко распрямляясь во весь свой рост, и пошёл за ней.
Квартира у Тамары Ильиничны была не такой, как у всех. Книги. Везде книги. На полках, на полу, на стульях. Пахло старой бумагой и чем-то вкусным, мясным.
— Садись, — кивнула она на табурет. — Руки помой сначала. Вон там, мыло хозяйственное.
Васька послушно помыл руки. Она поставила перед ним тарелку с картошкой и гуляшом. Настоящим, с большими кусками мяса. Он не помнил, когда последний раз ел мясо — не сосиски, не колбасу, а настоящее мясо.
Он ел быстро, глотая куски почти не жуя. Тамара Ильинична сидела напротив, подперев щеку рукой, и смотрела.
— Куда торопишься? Не отберут, — сказала она спокойно. — Жевать надо. Желудок спасибо не скажет.
Васька замедлился.
— Спасибо, — буркнул он, вытирая рот рукавом.
— Рукавом не вытирай. Салфетки для кого придумали? — она подвинула к нему пачку. — Ты, парень, я погляжу, совсем дикий. Мать-то где?
— Дома. С отчимом.
— Понятно. Лишний рот.
Она сказала это так просто, что Ваське даже обидно не стало. Просто констатация факта. Как «сегодня дождь» или «хлеб подорожал».
— Слушай сюда, Рогов, — сказала она вдруг строго. — У тебя два пути. Или ты сейчас скатишься, начнёшь по подворотням шататься и закончишь в канаве к двадцати годам. Или возьмёшься за ум. Сила у тебя есть, я вижу. А вот в голове — ветер.
— Я тупой, — честно признался Васька. — Так в школе говорят.
— В школе много чего говорят. Там программа для средних умов. А ты не средний. Ты другой. Руки у тебя откуда растут?
Васька посмотрел на свои ладони. Широкие, со сбитыми костяшками.
— Не знаю.
— Вот и узнаем. Завтра приходи. Кран мне починишь. Течёт, зараза, а сантехника звать — себе дороже. Инструменты дам.
С того дня Васька стал приходить к Тамаре Ильиничне почти каждый вечер. Сначала чинил краны, потом розетки, потом замки. Оказалось, руки у него и правда золотые. Он чувствовал механизм, понимал, как всё устроено, — не умом, а какой-то звериной интуицией.
Тамара Ильинична не сюсюкалась. Она учила. Жёстко, требовательно.
— Не так держишь! — командовала она. — Кто так отвёртку держит? Как ложку, что ли? Упор давай!
И била его по рукам деревянной линейкой. Больно, между прочим.
Она давала ему книги. Не учебники, а про жизнь. Про людей, которые выживали вопреки всему. Про путешественников, изобретателей, первопроходцев.
— Читай, — говорила она. — Мозги должны работать, иначе закиснут. Ты думаешь, ты один такой? Таких, как ты, — миллионы были. И выбирались. А ты чем хуже?
Постепенно Васька узнал её историю. Тамара Ильинична всю жизнь проработала инженером на заводе. Муж умер рано, детей не было. Завод закрыли в девяностые, она перебивалась пенсией и редкими переводами технических текстов. Но не сломалась. Не озлобилась. Просто жила — прямая, строгая, одинокая.
— У меня никого нет, — сказала она как-то. — И у тебя, считай, никого. Но это не конец. Это начало. Понимаешь?
Васька не очень понимал. Но кивал.
Когда Ваське стукнуло восемнадцать и пришла пора идти в армию, она позвала его на серьёзный разговор. Накрыла стол, как на праздник, — с пирогами, с вареньем.
— Слушай, Василий, — она впервые назвала его полным именем. — Возвращаться тебе сюда нельзя. Пропадёшь. Эта трясина тебя засосёт. Здесь ничего не изменится — тот же двор, те же люди, та же безнадёга. Отслужишь — ищи себя в другом месте. Езжай на Север, на стройки, куда угодно. Но сюда — ни ногой. Понял?
— Понял, — кивнул Васька.
— Вот тебе, — она протянула конверт. — Тут тридцать тысяч. Всё, что накопила. На первое время хватит, если с умом. И запомни: ты никому ничего не должен. Кроме себя. Стань человеком, Василий. Не ради меня. Ради себя.
Он хотел отказаться. Хотел сказать, что не возьмёт её последние деньги. Но посмотрел в её глаза — строгие, требовательные — и понял: отказаться нельзя. Это её последний урок. Последний приказ.
Он ушёл.
И не вернулся.
Прошло двадцать лет.
Двор изменился. Старые тополя спилили, вместо них закатали всё в асфальт под парковку. Скамейки у подъездов стали железными, неудобными. Дом постарел, фасад облупился, но продолжал стоять — упрямо, как старик, которому некуда деваться.
К дому подъехал чёрный внедорожник. Большой, мощный. Из него вышел мужчина. Высокий, широкоплечий, в дорогом, но неброском пальто. Лицо жёсткое, обветренное северными ветрами, но глаза — спокойные. Уверенные.
Это был Василий Рогов. Василий Сергеевич, как его теперь называли подчинённые. Владелец строительной компании в Сибири. Сто двадцать человек в штате, три крупных объекта в работе, репутация человека, который строит на совесть.
Он поднялся на этих северных стройках с нуля. Начинал разнорабочим, потом стал бригадиром, потом прорабом. Учился по вечерам, получил диплом. Копил, вкладывал, рисковал. Дважды прогорал и дважды поднимался. Тридцать тысяч, которые дала ему Тамара Ильинична, он давно вернул — отправлял ей деньги каждый месяц, хотя она ругалась и грозила выбросить. Но переводы принимала.
А потом переводы стали возвращаться. «Адресат не найден».
Он стоял и смотрел на окна пятого этажа. Там было темно.
Во дворе сидели женщины — новые, незнакомые. Старые уже ушли.
— Простите, — обратился он к одной из них. — Вы не знаете, в сорок пятой квартире кто живёт? Тамара Ильинична?
Женщины оживились. Ещё бы — такой мужчина, да на такой машине.
— Ой, милый, так Тамара-то... — одна понизила голос. — Плохая стала совсем. Память отказала, путаться начала. Квартиру свою на каких-то родственников переписала, а сама... Вроде в деревню её увезли. Нина, ты не помнишь куда?
— В Сосновку вроде, — отозвалась вторая. — Там дом какой-то старый. Племянник объявился, говорят. Только какой племянник, если она всю жизнь одна была? Странное дело. А квартиру уже продают.
У Василия похолодело внутри. Он слишком хорошо знал эту схему. В Сибири такое видел не раз: находят одинокого старика, входят в доверие, оформляют дарственную или ренту, а потом — в какую-нибудь глушь, доживать. Если вообще доживать.
— Где эта Сосновка?
— За райцентром, километров сорок. Дорога плохая, но проехать можно.
Василий кивнул, сел в машину и рванул с места.
Сосновка оказалась умирающей деревней в три улицы. Половина домов заколочена, дороги размыты осенними дождями. Живых душ — десяток стариков да несколько семей, которым некуда было деваться.
Он нашёл нужный дом по описанию местных. Покосившаяся изба, забор лежит на земле. Во дворе — грязь и запустение. На верёвке сохло застиранное тряпьё.
Василий толкнул калитку. Она жалобно скрипнула.
На крыльцо вышел мужик. Небритый, в грязной майке, с мутными глазами человека, который начинает пить с утра.
— Тебе чего, начальник? Заблудился?
— Тамара Ильинична где? — спросил Василий.
— Какая ещё Тамара? Нет тут никакой Тамары. Вали отсюда.
Василий не стал разговаривать. Он просто шагнул вперёд и, взяв мужика за грудки, легко отодвинул его в сторону. Тот охнул, отлетел к перилам.
Василий вошёл в дом. В нос ударил запах сырости, плесени и чего-то кислого. В первой комнате — грязная посуда, пустые бутылки, объедки на столе. Во второй...
На железной кровати лежала она. Маленькая, иссохшая. Седые волосы спутаны, лицо землистое. Под глазами — тёмные круги, губы обветрены.
Но это была она. Его Тамара Ильинична. Та, что учила его держать отвёртку и верить в себя. Та, что отдала ему последние деньги и сказала: «Стань человеком».
Она открыла глаза. Взгляд был мутный, расфокусированный.
— Кто здесь? — голос слабый, надтреснутый.
— Это я, Тамара Ильинична. Васька. Рогов. Помните? Который краны чинил.
Она долго смотрела на него. Моргала, пытаясь сфокусироваться. Потом в уголках глаз заблестели слёзы.
— Васька... — прошептала она. — Вернулся... Я думала, померещилось. Большой какой стал. Человек...
— Человек, Тамара Ильинична. Благодаря вам.
Он завернул её в одеяло — лёгкую, почти невесомую, — и поднял на руки. От неё пахло болезнью и сыростью. Но под этим запахом он всё ещё чувствовал её — старую бумагу, хозяйственное мыло.
— Куда мы? — спросила она испуганно.
— Домой. Ко мне домой. Там тепло. И книги есть. Много книг. Вам понравится.
На выходе мужик попытался загородить дорогу:
— Эй, ты куда её потащил? Документы давай! Она мне дом отписала, я за ней ухаживаю!
Василий остановился. Посмотрел на него — спокойно, без злости. Но от этого спокойствия мужик побелел.
— Моим юристам расскажешь, что она тебе отписала, — сказал Василий ровно. — Полиции расскажешь. Прокуратуре расскажешь. И если выяснится, что ты её обманом сюда затащил, а это выяснится — я позабочусь, чтобы тебе дали по полной. Понял?
Мужик закивал, вжимая голову в плечи.
Дело оказалось долгим. Экспертизы, суды, бумаги. Полгода ушло на то, чтобы признать договор дарения недействительным — подписанным в состоянии, когда Тамара Ильинична не понимала значения своих действий. Мужик, как выяснилось, был мелким мошенником, уже судимым за подобное. Квартиру вернули. Его отправили в колонию-поселение.
Но Тамаре Ильиничне квартира была уже не нужна.
Василий построил дом. Большой, деревянный, в пригороде сибирского города. Не особняк с колоннами, а настоящий, крепкий дом — из лиственницы, с русской печкой, с широкими окнами.
Тамара Ильинична жила в самой светлой комнате, на первом этаже. Лучшие врачи, сиделка, правильное питание. Она поправилась, порозовела. Память так и не вернулась полностью — путала даты, забывала лица, — но характер остался прежним. Снова начала читать, хоть и в очках с толстыми линзами. Снова начала командовать — гоняла домработницу за пыль на полках.
— Что это у тебя паутина в углу? — ворчала она. — Это дом или сарай?
И Василий улыбался.
Но он не остановился на этом.
Однажды он приехал с работы не один. Из машины вышел паренёк. Худющий, угловатый, с настороженным взглядом затравленного зверька. На скуле — старый шрам, одежда велика на два размера.
— Вот, Тамара Ильинична, — сказал Василий, заводя парня в гостиную. — Знакомьтесь. Это Лёша. На стройке у нас прибился. Жить негде, детдомовский, восемнадцать только исполнилось. Руки золотые, а в голове — ветер.
Тамара Ильинична отложила книгу. Поправила очки. Осмотрела парня с ног до головы.
— Чего стоишь, как истукан? — спросила она своим скрипучим голосом. — Руки мыть — и за стол. Там мыло хозяйственное. У нас сегодня котлеты.
Лёша вздрогнул, посмотрел на Василия. Тот едва заметно улыбнулся и кивнул.
Через месяц в доме появилась девочка. Катя. Двенадцать лет, хромает на левую ногу, голову держит опущенной. Её Василий оформил под опеку — мать лишили родительских прав за пьянство и побои.
Дом наполнялся. Это была не благотворительность напоказ. Это была семья. Семья тех, кто был никому не нужен. Семья отверженных, которые нашли друг друга.
Василий смотрел, как Тамара Ильинична учит Лёшу держать рубанок, стуча его по рукам той самой деревянной линейкой. Как Катя читает вслух книжку, устроившись в кресле, — медленно, запинаясь, но читает.
— Василий! — крикнула Тамара Ильинична. — Ты чего застыл? Иди, помогай! Шкаф надо передвинуть, молодёжь не справляется!
— Иду, — отозвался он.
Он шёл к ним. К своей странной, негладкой, непростой семье. И впервые за сорок лет чувствовал, что он не лишний. Что он на своём месте.
— Ну что, Лёш, — спросил Василий вечером, когда все улеглись. — Как тебе у нас?
Парень сидел на крыльце, глядя на звёзды. Сибирское небо было огромным, чёрным, усыпанным холодным светом.
— Нормально, дядь Вась. Только...
— Что?
— Странно это. Зачем вам? Я же никто.
Василий сел рядом. Достал из кармана яблоко, протянул парню.
— Знаешь, один человек мне когда-то сказал: «Просто кошки родятся».
Лёша хмыкнул.
— И что это значит?
— Значит, ничего просто так не бывает. Ни хорошего, ни плохого. Всё имеет причину и следствие. Ты сейчас здесь — не просто так. Я сейчас здесь — тоже.
В доме загорелся свет в комнате Тамары Ильиничны. Она опять читала допоздна, нарушая все предписания врачей.
Василий покачал головой.
— Иди спать, Лёш. Завтра работы много. Забор будем править.
— Ага. Спокойной ночи, дядь Вась.
— Спокойной.
Он остался один на крыльце. Тишина была звенящей, настоящей. Никаких криков из-за стены, никакой ругани, никакого страха. Только сверчки и далёкий гул трассы.
Он знал, что не спасёт всех. Всех этих волчат, выброшенных на обочину жизни. Но этих — спас. И Тамару Ильиничну. И себя.
И пока — этого хватало.
А потом он встанет и пойдёт дальше. Как она его когда-то научила.