Меня зовут Светлана, и мой дом — это царство спасённых душ. Здесь живут Каштан, которого выбросили на трассу в мешке. Слепая Маня, которую нашли у мусорных баков. Тихоня Барсик, которого дети закидали камнями. Они не могут попросить о помощи, они беззащитны. В отличие от моих детей. Мои дети — Алина и Маша — сильные, здоровые, умные. Им уже есть восемнадцать. Они могут попросить, могут говорить, но они ушли.
Всё началось с острой, физической боли от чужой жестокости. Первого кота, Васю, я подобрала, когда моим детям было пять и семь. Они плакали, гладили его, и в их глазах я видела то же, что чувствовала сама: чистую, незамутнённую жалость. Это было прекрасное чувство.
Но где-то по дороге пути разошлись. Для них жалость была эпизодом, а для меня — миссией.
Логика моего мира была безупречной:
- Брошенное животное умрёт. Оно не позвонит другу, не устроится на работу, не найдёт себе новый дом.
- Ребёнок… Ребёнок справится. Тем более совершеннолетний. У него есть бабушка, школа, будущее. Он может попросить.
Мои дети были уже взрослыми. Младшая поступила в колледж, старшая — в университет. Они остались в родном городе, а значит и в нашем доме. Но мой дом перестал быть нашим. Он стал лазаретом, реанимацией, хосписом. Запах еды смешался с запахом лечебных шампуней и антисептиков. Диван, на котором мы когда-то читали сказки, стал карантинной зоной для нового найдёныша. Детские вещи, книги, мелочи — всё медленно съежилось, уступив место клеткам, переноскам, тюбикам с мазями.
— Мам, можно я приведу Алёну из колледжа? Просто посидим, — просила Алина в недавно.
— Дорогая, ты же видишь — у Флиппа послеоперационный период. Он боится чужих. Как тебе не жалко?
«Как тебе не жалко» — было самым страшным укором. Я ставила им в вину их нормальность. Их здоровый эгоизм. Их право хотеть просто подростковой жизни, а не жить в филиале ветклиники.
Маша замкнулась. Она уходила в университет к открытию и возвращалась затемно, к ужину, который я уже раздавала по мискам. Мы разговаривали только об одном: «Кто сегодня дежурит по выгулу?», «Не забудь дать Лизе таблетку».
Перелом или момент, когда они перестали просить
Им было по шестнадцать, когда Алина пришла ко мне, держа в руках скомканную бумажку.
— Мама, это… это приглашение на бал в колледже. Нужно платье. Можно мы с тобой сходим?
Я в тот момент перевязывала гноящуюся рану у дворняги Рекса. Руки были в крови и бетадине.
— Алиночка, видишь же, я занята. У Рекса трагедия. Возьми мою карту, купи что-нибудь. Ты же у меня самостоятельная.
Она посмотрела не на меня, а на Рекса. В её взгляде не было ненависти. Было что-то хуже: понимание. Понимание того, что в иерархии страданий этой квартиры её «хочу красивое платье» даже не находится в самом низу. Оно — за пределами системы координат.
— Ладно, — тихо сказала она. — Не надо.
Через месяц они собрали вещи. Не в тайне. Просто молча. Маша сказала, глядя куда-то мимо меня, в стену, исцарапанную когтями:
— Мы уходим к бабушке. У неё двушка, как-нибудь вместимся, но ты останешься с теми, кому ты нужнее.
Я закричала. Говорила о неблагодарности, о том, что я всё для них сделала в их годы, что я же спасаю жизни, а они бросают родную мать, но так уж и быть. Это их выбор. Алина, уже стоя в дверях, обернулась. Её глаза были сухими.
— Мама, ты спасаешь всех, кого видишь. Кроме нас. Нас ты не видишь. Нас не надо спасать от голода и холода. Нас надо было просто… любить. Без условий. Без соревнования, чья боль важнее.
Я любила их. Всегда любила по своему, но они ушли. Дверь закрылась. И в наступившей тишине я впервые услышала не только мяуканье и поскуливание. Я услышала гробовую тишину их отсутствия.
После
Они не ушли в скандале. Они ушли в тихом, бесповоротном отчаянии взрослых людей, которые поняли, что их детство закончилось.
Я осталась в своём царстве. Теперь у меня есть время для каждого. Я лечу, выхаживаю, вылизываю раны. Мне нравится это делать — заботиться о тех, кто не может попросить помощи. Я люблю животных, и очень рада, что наконец-то нашла свое призвание. Пусть это пункт передержки в собственной квартире.
Я спасла множество жизней. И я убила самое главное — чувство дома у своих детей. Я отдала им в жертву своё материнство, возведя его в абсолют, в религию. И как любая слепая вера, она потребовала самого дорогого приношения.
Они звонят по праздникам. Коротко, вежливо. Спрашивают про животных. Про себя почти не говорят. Им незачем. Они уже прошли через самое трудное — они спасли себя сами. Без моей помощи.
А я осталась. Со своей святой, страшной правдой: иногда спасая одних, ты безвозвратно губишь других. И нет оправдания тому, что ты не видела разницы между безмолвным взглядом щенка и молчаливой болью в глазах собственного ребёнка.
Читайте также: