Финал
Две деревни новость подхватили и быстрее вируса разнесли по избам: к Нюре Решетовой дочка приехала с зятем-мусульманином. Он молится сидя на коврике, а лицо у него страшное и чёрное.
Жалели Надю, жалели Нюру. Говорили, что Лёшка все равно им жизни не даст.
А Лешка подливал масла в огонь, рассказывал направо и налево, как строит он зятя. Мол, хотел зять веранду утеплить, а он ему – фигу показал, сломал всё, что сделал он, пока того дома не было. Нечего в его доме хозяйничать.
Не врал, так и было. Пришел пьяный, выломал доски, которыми утеплял Джунайд веранду. Мечтал, что будет там ещё одна комната.
Нюра к зятю привыкала долго. Неразговорчивый, то ли дело Лешка – беда у него или радость, все матери растреплет. А этот – все молчком. А в тихом омуте известно что.
Старушки специально приходили посмотреть, как совершает мусульманин свой намаз, крестились за заборами, боялись, что накличет сей южный гость на деревню беду.
А у автолавки Надежду предостерегала баба Клава. Она чаще других бывала в церкви, а в последнее время уж и служила там – помогала Батюшке.
– Надька, для мужа твоего все неверные – враги. Так и знай. Хитрые они. Примажется, а потом ..., – она крестилась, боясь даже представить, что же там потом.
– Ой, Клав. Тут от родных-то не знаешь чего ждать, – добавляла старушка Рая, – А она чужака притащила. Ума у них нет, у молодых-то. Своих мужиков что ли мало?
– А что свои-то? Что? – возмущалась угловатая высокая Ольга, пострадавшая от пьяницы-мужа, – Пьют, как воду льют, а потом руки распускают. А у них там женщин не бьют.
– Так не бьют, потому что и за людей не считают. У них женщина-то, как скот. Тьфу! Даже за стол с бабами не садятся, – не сдавалась баба Клава.
Надежда в спорах таких не участвовала.
– Дуры вы бабы, – один раз не выдержала, сказала.
На нее обиделись, разговоров стало ещё больше.
А потом Валентина тихонько спрашивала у Нюры.
– Нюр, а правда, что он с женщиной за один стол не сядет? С Надькой-то врозь что ли едят? – забегала тетка Валя, по деревне болтали разное, надо было узнать из первых уст.
– Да нет. Глупости. Ну, в работе он весь. Уж и не знаю... Вроде, едят вместе, – уже сомневалась и Нюра. Была она привязана к своей койке, плохо видела, что там происходит.
Надежда же на мужа нарадоваться не могла. Он без дела не сидел. Дрова, вода, хозяйство – все на нем. Герда за ним по пятам бегала. Работу нашел уже через неделю. Правда, в четыре вставал, молился по-своему, и шел в Елейцево. А там – на автобус и до точки. Их дорожно-ремонтное управление стояло прямо на трассе к Егорьевску. Поначалу простым дорожником пошел – мусор по трассе собирать, знаки дорожные красить, а через месяц уже работал с асфальтоукладчиком – конопатили и ровняли ямы на дорогах.
Надя шутила – видно сильно ему местные дороги не понравились, потому и пошёл в дорожники.
Одна тетка Сима, почтальонша, ее поддерживала:
– Не слушай никого Надя. А пьяницу этого гоните!
– Да Вы что, тёть Сим. Мать сразу помрёт – любимого сыночка прогнать. Это у нас всё легко, счастливые мы и устроенные. А он – несчастный и невезучий. Его жалеть надо. Так она считает.
Чего греха таить – обидно было Наде.
Привыкала к зятю и Нюра. Всю тяжёлую работу на себя взял, не стеснялся ее таскать, если надо, Надежде помогал. Одно плохо – с Лешкой совсем не заладил. Пропадать стал Лешка, домой неохотно шел. А если появлялся – сразу скандал.
Нюра сына жалела. Просила Надежду его кормить досыта, отдала ей всю свою пенсию, только б Лешку кормила. А Надежда злилась. Она у плиты простоит полдня, а тот придет и без разбора все сожрет, не считаясь ни с кем. Надя – в слезы, Нюра – в горесть, а Лешка орет, доказывает, что "все тут с жиру бесятся, жадные, потому что в доме – этот нерусский иноверец. Вот русские – душа у них широкая, куска хлеба не пожалеют для родни, а эти ... И Надька от него этой жадностью заразилась".
Вся деревня знала, что сын и зять Нюры меж собой не ладят.
– Надь, – как-то встретил Надежду дед Кирилл, сосед из дома напротив, – Ты Тюрину Ленку-то помнишь?
– Как не помнить. Соседи же были они.
– Так она в Красном живёт. А на дом этот, – он показал на соседнюю плохонькую избёнку, – Уж рукой махнула. Чего вы с этим пьяницей мучаетесь? Все равно в он жизни не даст. Съездите к ней, поговорите, да перебирайтесь. Она мне уж давно говорит – пусть бы жил кто, а то развалится совсем. Не продала она, не берет никто. Кому уж у нас жить-то охота?
К Тюриным в Красное съездили.
– Ну, что скажешь? – они стояли во дворе на склоне к реке.
Домик из двух жилых горниц и двух сеней с крылечками на разные стороны был неказист. Но печка большая, добротная и рабочая. Кое-где вместо окон – фанера, меж бревен – трухля. Но он держался, как старый кряжистый старичок на прочном фундаменте, да и бревна положены хорошим хозяином. А главное – отсюда, с холма, открывался великолепный вид.
Природа - матушка в меру одарила это скромное местечко для счастливой жизни. Меж красивых берегов протекала спокойная река, усеянная кувшинками, за деревней пышным ковром из разнотравья расстилался луг, а за ним хвойный лес. Сейчас, по осени, здесь стоял аромат антоновских яблок. Огород зарос крапивой, но яблони уцелели.
Джунайд хотел тут жить. Кивнул.
– Перебираемся. До зимы утеплим.
Работы они не боялись. Двое строителей, считай. Взялись серьезно – делать так делать. Денег вот только не хватало, приходилось экономить.
Теперь у Нади была своя плита, привозной газ. Готовила она теперь у себя дома, бегала к матери, конечно, часто – кормила и ухаживала. Кое-что оставляла и для Лешки, но – в меру. Дел в новом доме ещё было полным полно. Она штукатурила, мазала, красила и утепляла порой сама. Муж на работе.
Как-то вечером положили они накопленные и пересчитанные деньги в кучку.
– Ну что, хватит на насос, ну и подвести? – спросила Надя.
– Не сейчас, – вдруг сказал Джунайд, – Сейчас другое. Давай матери коляску купим. Тебе легче будет.
– Коляску?
– Инвалидную. Я видел такие.
– Дорогая?
Джунайд кивал. Да, дорогая. Но уж очень хотелось ему, чтоб мать и к ним в гости привезти было можно, чтоб на речку ее свозить, в лес. Сидит человек в доме привязанный, света белого не видит. Оттого и думы тяжёлые ее о сыне. Оттого и горюет. А от нее горюет и Надя.
И вскоре появилась у Нюры коляска. Да не самая простая и дешёвая, а чуть ли не лучшая. Легко так – колесо покрутил, она и едет. А зять обещал ещё и моторчик потом приобрести.
Теперь и сама перебиралась она с кровати на коляску, ехала на кухню, в зал, могла потихоньку готовить. А самое главное, могла перелезть на устойчивый ящик-туалет с ведром внизу, сооруженный зятем. И для Нади – такое облегчение.
***
Запросилась Нюра в церковь. Дорога не близкая, но коляска сама едет. Вот и повезла Надежда мать в церковь на Покров. Бабье лето, паутина летит, багряный лес и благодатная служба. Сколько радости!
– Уж зимой не съездишь. На Рождество бы. Ох, а к Пасхе подготовимся, так и поедем. Отвезешь ли, Надь?
– Конечно, мам. И сама службу постою.
Хотелось Наде ещё и показать местным, что хоть и живёт она с мусульманином, но от веры своей не отреклась. И он ее не вынуждает. Просто любят они друг друга несмотря ни на что.
На Рождество и правда не поехали. Была идея – санки, но уж больно далеко и тяжело. Да и вьюжило. А ещё поняла Надя, что ждёт ребенка. Матери они ещё не говорили, просто теперь Джунайд стал помогать ей ещё больше.
А деревенские присматривались. Здоровается всегда учтиво. Если у колодца встретит – воду сам донесет. В автобус, как местные мужики, не ломится – наоборот, женщинам всем поможет, а уж сам – последним. А самое главное – вообще не пьет.
А у Алексея ничего не менялось. Периодами – держался, периодами – пил. Нюра зависела от Нади, но все равно ждала сына домой. Злилась на него, ругала, плакала, умоляла взяться за голову, но ждала. Так уж устроен женский материнский характер: больше переживать за того из детей, чья жизнь не складывается.
Одна надежда – отмолить его у Господа. Молилась она много. А ещё просила Господа – простить за грех ее дочь. Хоть и привыкла она к этому зятю, имя которого все время путала, да все равно – грех ведь.
По весне завели зять с дочерью коз и овец. Нюру привозили во двор посмотреть. Козочки понравились, а овец у них в деревне никто не держал, поэтому отнеслась настороженно. С тем, что свинину дочь и зять не едят, она уж смирилась. И всё равно всё, что хоть чуть отличало жизнь дочери от местных расстраивало ее.
Она теперь могла с помощью приехать к ним. На двор их, конечно посмотреть любо-дорого. Убрано, чисто. Крыльцо из новых досок, курочки бродят упитанные.
– Мам, я сказать тебе чего-то хочу, – как-то начала разговор Надя.
– Чего? – Нюра встревожилась, любые новости пугали.
– Мы ребёночка ждём.
– Ребёночка? Ой! Ой, Надя! Уж думала я. Господи! А как же... А как же... Ведь крестить надо будет. Что же делать-то?
– Это как Джунайд скажет, – насупилась Надя. Она ждала от матери радости, поздравлений, а та опять в тревоге.
– Джунайд? Известно, что скажет он. В свою веру ребенка заберёт. За что нам это, Господи!
А Надежда в такие минуты крепилась, как могла. Нет бы порадовалась за дочь, хорошо же все у них, хоть и нелегко. Но ведь сами карабкаются, помощи ждать неоткуда, мать все деньги свои на Лешеньку тратит, ему сует. Нет, они и не просят. Просто обидно. Как только он устроится куда, порадует чем-то, да просто хлеба в дом купит – гордость и радость у матери неимоверная, а они на себя и уход весь взвалили, и продуктами снабжают, и дом и двор – на них, а вроде – как так и надо.
И Нюра это понимала, а поделать с собой ничего не могла.
– Надька-то у тебя золотая! – пришла к ней Серафима, – Тебе молиться на них надо.
– Так как я за него молиться-то буду, коли он не нашей веры!? Сидит вон на дворе, свои намазы делает, – дула губы Нюра.
– А ты все равно молись. Он тебя не себе таскает, коляску вон какую купил, видела я, как он ее вез. Радостный такой. Веркин тесть его спросил: "кому, мол, везёшь?" А он гордый такой, довольный: "Матери" – говорит.
– Матери? А ведь меня никак не называет.
– Матери, матери. Так и сказал. Любит он вас. Надьку твою боготворит, пылинки с нее сдувает. А дом, посмотри-ка! Ведь холупа была, а вон как отделали.
– Сим, а ребеночка-то они как крестить будут? А? Ему ж и рядом с нашим храмом стоять нельзя. У него свой храм. В наш ему – ни ногой.
А в конце марта опять беда. Опять Алексей пил и куралесил. Требовал денег, она не давала, тогда он схватил коляску, пьяно закатил мать в комнату и закрыл двери на щеколду. Деньги нашел, забрал все, прихватил два новых цинковых ведра. Мать так и оставил запертую. Надя ее лишь утром нашла – лежала Нюра на диване обмоченная, плакала.
Помылись, потерли хоть как-то диван, погоревали о деньгах. В закутке на изгородь вывесила Надя судить подушку и одеяло. А что тут поделаешь?
– Мам, неисправим он. Переезжала бы ты к нам. А?
– А он как тут один-то? Да и дом ведь. Не могу я, Надь, – плакала Нюра.
А Надя уже не спорила. Спорить – только душу матери теребить. Да и себе. Чужой ей Джунайд, чужим и останется. Вон и имя его никак не запомнит – "твой" да "твой". Хорошо хоть не иноверец, как называет его братик. А сын для матери любым мил будет. И ничего с этим не поделаешь.
– Ладно, мам. Не горюй. Скоро Пасха. Я таких куличей напеку! Эх! Мне Джунайд новую подставку для противня в печку сделал, на железном листе. Теперь ничего не подгорает. Напечем, с вечера отвезем, а обратно – к тебе в коляску загрузим и поедем.
– Куда тебе меня толкать-то! Нельзя тебе.
– А я тетю Олю попросила, вместе пойдем пораньше. На всенощную не все собираются. Да и баба Клава с нами, и Васильцовы дед с бабкой. По мосту и дальше. Вместе-то довезём.
– Вот. Муж-то с женой должен на Пасху идти. Правильно это. А у вас..., – опять о своем причитала Нюра.
– А все, прям, с мужьями там, – только и махнула рукой Надя.
***
Но не вышло у Надежды попасть на пасхальную службу. После очередного посещения местной акушерки оказалась она в больнице – на сохранении. Договорилась она с тетей Симой, что та кулич матери испечет. А из деревни привезут ее в церковь Михалёвцы – тетя Оля, Валентина, Васильцовы. Отозвались они с удовольствием – коляска была хорошая, колеса большие, мягкие. Чего б доброе дело не сделать – Нюру с собой взять?
Утром, одетая уж нарядно, забежала тетка Валя к Нюре, чтоб немного помочь. Увидела ее, да и помчалась в дом к зятю. В дом влетела, а нету его. Догадалась – молится за домом.
Верно, он был там. А светлой рубахе кланялся своим Богам. "Аллаху Акбар» – услышала она, но окликнула.
Он оглянулся, быстро собрал свой коврик, пошел ей навстречу.
– Беда! С Нюрой беда! На полу сидит. Не поднять ведь мне.
Джунайд сунул ноги в ботинки и помчался в дом тещи.
Она сидела, прижавшись спиной к стене, в ночной рубашке, растрёпанная и заплаканная.
– Ох, ох! – она плакала, – Он, он! Он ведь коляску взял. Продаст теперь. Продаст ведь. Денег я ему не дала. Собралась уже. Праздник такой, а он...
– Паскуда последняя он у тебя! Ох, грех сегодня ругаться-то! Но как не ругаться, – причитала Валентина.
Джунайд подхватил тещу, посадил на кровать.
– Не плачьте. Правда ведь у вас праздник сегодня, – сказал он, – Замёрзли? – накинул на плечи одеяло.
Валентина ушла в горести, надо было пойти к Ольге, сказать, что Нюру забирать не надо. Не поедет она – нету коляски теперь. Всё сынок пропил.
– Я...я ... , – всхлипывала Нюра, – Я так хотела в церковь-то. Христос воскрес. Ночь не спала, всё думала, мечтала. Сима там мне куличи отнесла. Я так хотела...
– Туалет пододвину сейчас, пересажу, – перебивал зять, подвигая ящик.
Нюра подчинилась – в туалет хотелось, назад перелезла сама. Потом он быстро вынес ведро.
– Чего в церковь-то наденете. Это платье?
– В церковь? Так как?
– Одевайтесь, – он сунул ей приготовленную с вечера одежду и вышел.
Нюра ничего не понимала. Как? Но почему-то подчинилась, кое-как переоделась.
Он подал ей куртку, сам натянул ей на ноги сапоги, присел спиной перед кроватью и вдруг скомандовал:
– Цепляйтесь.
– Что ты? Как? – но почему-то уцепилась.
Он подбросил ее на спине легко и ловко, она только охнула. Может не очень красиво – ноги положил себе на бока, но держал он ее крепко.
Даже дом прикрыл на ключ. Перед речкой усадил на перила, перехватил, как ребенка под попу, и понес уже перед собой.
Рассвет ещё лишь забрезжил, наступало новое утро.
Нюра держалась за зятя, слышала его тяжёлое дыхание, чувствовала влажную спину, на глаза ее набегали слезы. То хотелось его остановить, то благодарить. В горле встал ком – она молчала немного ошарашенная.
Устал он сильно, дорога не близкая. Останавливались, он сажал ее на прогретую солнцем землю, садился рядом сам.
– Джунаюшка, может вернёмся?
Но он опять подхватывал ее и нес дальше. И как назло – дорога шла в гору. Церковь стояла на самом высоком месте. Вон уж видны ее кресты.
Зять – мусульманин нес на руках свою тещу в православный храм на Пасхальную службу.
На них оглядывались деревенские. Какой-то дед предложил велосипед, но Джунайд лишь покачал головой – пройти осталось улицу и площадь. Молодые и старые люди шли к церкви и каждый кивал им:
– Христос воскресе!
– Воистину... воистину воскресе, – отвечала Нюра сначала тихо, а потом всё громче.
От этого кома в горле, от чувств нахлынувших, вдруг наросла у Нюры в сердце неимоверная благодарность к нему, к своему зятю. А вместе с нею пришла и гордость.
Да, она гордится. Гордится таким зятем. И когда он вошёл в церковный двор, когда смело шагнул на порог церкви, зашёл внутрь – она была уверена: имеет право! Он, ее зять, имеет полное право зайти сюда с нею на руках. Потому что несёт он ее – православную неходячую христианку в Храм в светлый праздник.
– Спасибо тебе, Джунаюшка, – сказала она ему громко, с поклоном, когда аккуратно он усадил ее в храме на скамейку.
И Батюшка видел их, кивнул головой. И деревенские сразу подошли поближе.
– Нюрочка! Ох, хорошо-то как! Ты здесь! Христос воскресе!
– Это ж надо! Воистину чудеса!
А Джунайд вышел из церкви и устало сел на скамью. Это был не его праздник, но на душе было светло и радостно. Люди шли мимо, иногда по привычке говорили "Христос воскрес", а он клал руку на грудь и немного кланялся.
У него была своя вера. Для него она была единственно верной. Но теперь здесь его дом. И жизнь эту, и людей, он пустил в свое сердце вместе с их верою. Главное, чтоб и они приняли его. И вот теперь, в этом церковном дворе, ему казалось, что его принимают.
Служба шла долго. За ним пришла Ольга, сказала, что Нюра ждёт его. Он опять зашёл в храм. Теща теперь была совсем другая – слезы ушли, на лице покой и благодать.
– Джунаюшка, давай-ка. Вот так, – сама протянула к нему руки, обнимала его крепко.
Оказалось, что кто-то уже договорился с машиной – их довезут до моста. Он было хотел уступить место женщинам, но его запихнули чуть ли не силой – и верно, кому Нюру от моста нести? Некому, одни старики да старухи.
На мосту уже шутили, шли обратно весело, а Нюра обхватила шею зятя и думала о своем.
– Джунаюшка, неси меня к вам.
– К нам? Решили всё-таки.
– Решила. Хватит уже. Пусть сам живёт. И вот ещё что, – шептала она ему на ухо, – Против я не буду, если ребёночка в вашу веру окрестишь. Это уж вы сами решайте. Лишь бы хорошо всё, лишь бы счастливы и здоровы вы были, вот что я скажу.
В августе Надя родила дочку, здоровенькую, крепкую.
А в сентябре в родном их доме случился пожар. Дом уцелел лишь частично. А вот Алексей угорел. Был пьян, из дымовой завесы не вышел. Наверняка курил в доме, вот и пожар.
Нюра горевала очень, горько плакала. Сын ведь. Вот только вспоминалось лишь плохое. А было ли оно, хорошее-то?
Ещё долго материнское горе будет в сердце. Но она ездила на новой коляске, теперь уж с моторчиком, возвращала себе покой, качая на руках маленькую внучку.
Красавица. Кожа чуть оливковая, глаза черные и взгляд папин – Джунаюшкин.
***
🙏🙏🙏
Благодарю Марину С. за историю семьи.