– Не могу я больше его спасать. Сколько можно-то!? Не могу! Я ж не миллионер, мам. Лимита я Московская, вот кто.
– Так чего нам делать-то, Надь?
– Пусть работать идёт. Сам пусть. Хватит его кормить! Силы-то у тебя не железные.
Почтамт был полон запахов дегтя, слежавшихся газет, пыли и мышей. На окнах – полуоткрытые ставенки, сквозь щели сочился солнечный свет. Нюрино лицо казалось черным, а светлые глаза поблескивали в глубоких провалах. Она, отвернувшись к стене, говорила с дочерью тихо, держалась за трубку двумя руками, как за спасение.
Потом тихонько опустила трубку на рычаг, застыла, опустив голову. Обратная дорога дальняя, ноги не держали – опустилась на обтянутый дерматином стул.
Средь ящиков и кулей показалась пожилая почтальонша Сима, оправила на грудях плюшевую жилетку, буркнула что-то себе под нос, подернула плечами.
– Чего говоришь, Сим?
– Говорю, доведет тебя сынок твой. Гнала б ты его.
– Да куда? Что ты, – махнула рукой, – Разве можно. Он мне сын всё-таки.
– Сын. Сын, да только мать свою скоро до гробовой доски доведет. И Надька уехала оттого – устала она от вас. А ты ей и в Москве покоя не даёшь.
– Да замолчи ты, Сима. И без тебя тошно.
– Оо-й, – Сима замолчала.
И то верно, чего она завелась. Нюра вон и так уж исхудала, почернела вся, ноги еле волочит. Старый разговор. Все уж было говорено-переговорено. А толку?
Алексей, сын Нюры из Михалёва – небольшой деревушки известен был всем даже тут, в Елейцево – соседней деревне побольше. В подростках слыл хулиганом, да и и из армии пришел не угомонился. С совхоза уволили с треском, с руганью – ненадёжнее работника найти было трудно. Пил Алексей. Гонору много, с людьми груб, мать обижает.
Никому ненужным болтался он по деревне. Никому... кроме матери. Хозяйственную, работающую Нюру жалели все. Одна вырастила двоих детей, на судьбу не роптала, работала в совхозе, с людьми ладила.
Старшая ее Надя уехала в Москву на заработки. Работала там на стройке маляром, матери помогала. Но ведь и ей там нелегко. Брата на себе тянуть давно надоело. Молодой, здоровый, работу найти и за голову взяться может, не хочет просто, устраивает его такая развеселая жизнь за счёт матери и сестры.
До армии разбил мотоцикл, купленный матерью, недавно продал его – гуляет. Мать свиней держала, не успела оглянуться - увез одну. Опять гуляет. Притихает, когда денег нет. Поработает то тут то там, а как появляются деньги – опять в загул.
И вот беда – начал вещи из дома таскать. Уж продал бабкино кольцо обручальное, которое Нюра берегла для Нади – пойдет замуж, переплавит... Да не дождалось кольцо Надиной свадьбы.
Нюра в церковь ходила – молилась за сына. А в последнее время церковь стала ее духовным пристанищем. Молилась в праздники и будни, душой и сердцем. За сына, и за дочь, и за то, чтоб Бог сил ей дал всё это пережить.
Михалёво – деревня маленькая. Стоит на горе, с которой открывается вид на реку. А с другой стороны реки, если пару километров пройти – другая деревня – Елейцево, побольше. Мосток есть старый. Когда-то деревенские мужики его сами поставили.
Автолавка мост не переезжала, останавливалась на том берегу – деревенские бабоньки Михалёва к ней по мосту бегали. Естественно все тут друг друга знали. Женщины встречались то у автолавки, то в церкви, то на почте, сходились деревнями на праздники.
В совхозе ещё держалась свиноферма, жидкие поля на корма и хилая ремонтная мастерская. В основном народ жил самообеспечением, держал скот. Жили тихой, уединенной жизнью вдали от городской суеты.
Почта – в Елейцево, ближайшая церковь – тоже там. Батюшка приезжал на праздники. Вот и сейчас Нюра на почту зашла по дороге из церкви, со службы. После службы – благодать на душе, а сюда зашла, беду свою вспомнила, и ноги подкосились.
Звонила мать Наде, потому что не досчиталась она припрятанной пенсии. Прятала-прятала, а он, сволочь, вычислил.
– Сим, денег в долг дашь? Только уж до пенсии.
– Не пришлет Надька-то?
– Ругается. Не поняла я. Наверное, уж не пришлет. Надоели мы ей.
Серафима вздохнула, кивнула и опять заворчала. Даст. Да только права Надежда – долго ль эта мука материнская продлится? Гнать его надо поганой метлой. Доведет ведь мать сынок!
***
А через пару месяцев сама Серафима звонила Надежде, вызывала на переговоры.
– Надь, Надь, у матери-то ведь ноги отнялись. Слегла Нюра.
– Господи! Да Вы что, тёть Сим!
– Да-а... Упала в воскресенье, провалялась одна у двери. А этот – то под турахом, то под куражем, то подшофе. Братик твой, – чуть не плакала Серафима, – Сейчас-то к ней Светка Ростовцева бегает да Валя, мать ее. Врача вызывали, приезжала скорая. Но велела Валя звонить. Светка уедет, а она уж ходить не сможет. Сидит ведь мать-то, сидит да лежит. До ветру и то не дойти.
На том конце провода – тишина.
– Слышишь ли, Надь? Надь, слышишь ли?
– Слышу, тёть Сим, – голос потухший.
– Чё делать-то, Надь? – страх охватил Серафиму. Если не приедет дочь, считай приговор матери подпишет.
– Приеду. Приеду я. Мне только дела уладить надо. Я ведь замужем, теть Сим.
– Да ты что-о! А чего скрывала-то?
– Да мы так ... недавно расписались, – ушла от темы Надежда.
– Москвич?
– Не-ет. Он тут тоже на заработках. На стройке и познакомились. Я приеду, тёть Сим, но просьба к вам там ко всем – недельку или чуть больше дайте мне. Вот улажу дела ...
С души отлегло. Неделя – не проблема. Лишь бы приехала. Лишь бы решила проблему матери.
А как ее решить? Жилья в Москве у Нади нет. Муж, видать, издалека тоже. Сын у Нюры – пьяница. И чего делать Нюре, если не останется с нею дочь? Только помирать.
И это "замужем" расстроило. Какой мужик останется в умирающей деревне? Да ещё и алкаша этого терпеть. Из Москвы кто поедет?
Вот и считай: то ль мужа выбирать, то ль мать.
***
До Елейцево они ехали на попутке. Поезд пришел поздно вечером, автобус уже не ходил.
– Жаль, что темно, красиво тут у нас, – вздыхала Надя.
А Джунайд удивлялся бездорожью. КамАЗ, на котором они ехали, и тот, замедлив ход, с трудом объезжал рытвины и ямы.
Наконец, приехали в Елейцево. Машина сделала крюк. Джунайд протянул водителю деньги: тот отпрянул как ошпаренный: зачем вы меня обижаете?
Обвешанные сумками направились к реке, к мосту. А с сумками – нелегко это.
Джунайд озирался, несмотря на темень. Вон куда занесла его судьба. Простор какой!
– Уф! Давай передохнем, – Надежда садилась на чемодан.
Он ставил сумки, сбрасывал мешок с плеча, смотрел вокруг молча.
– Ты не пугайся сразу, ладно? Говорю же, деревня Богом забытая. Там вообще нет ничего. Если чего надо – в Елейцево ходят. А работают, в основном, в Егорьевске. Автобус ходит.
Наконец, добрели до моста. Луна дорожкой света к ним заканчивала свой путь с неба, и столько было влажного воздуха вокруг. Он тихонько удивлялся.
Его родные места другие. Куда ни глянь – горные стены. Кишлаки компактные, тесные, с узкими улочками из глинобитных домов-крепостей, обнесённых прочными стенами. Семьи большие, и во главе каждой – отец, но во главе дома – мать. Ее все слушают, уважают, она и есть – настоящая хозяйка.
Джунайд – седьмой сын из девяти детей. Восемь классов как-то дотянул, а потом работал на семью - то тут, то там. Армию отслужил – два года в стройбате. А потом потащил его дядька в Москву на заработки.
В Москве он уж четыре года. Жили в Подмосковье, в бараке, спали – где свободно. Джунайд вообще чаще ночевал просто на строительстве объектов. Иногда условия там были получше, а своя раскладушка у него имелась. Парень он был скромный, не выпендривался, да и нельзя – работали они нелегально.
Там, на стройке, и встретил он Надю. Ну, или она его встретила. Работали они малярами на их объекте. Приметила парня – так, как помогал им Джунайд, не помогал никто. А на раскладушку его однажды села, так подскочил, застеснялся.
Ну, и когда на разные объекты судьба разбила их, уж прибегал. А она была и не против. Нравился он ей. Кожа оливковая, волосы густые, черные, лицо монголовидное, но нос прямой, взгляд черных глаз из-за сросшихся бровей выразительный. И самое главное – отзывчивый и трудолюбивый.
– Надька, ты подумай. Таджик он всё-таки. Не нашей веры. Рос в горах, ничего о нас не знает. Семья многодетная у них. Свинину не ест. Как жить-то с таким? – отговаривала ее Катерина, разведённая подруга, с которой и приехали сюда.
– Из-за свинины что ли? – смеялась Надежда, – Так я её тоже не пробовала с тех пор как из деревни сюда приехала. Дорогая уж больно.
– Да прям... Колбаску-то кушаешь. А он ведь и не будет. Вера не та. Иноверец он. Видела ж – молятся они.
– Ох, Катя, а я вот думаю: а мы-то какой веры? Я уж и не помню, когда в церкви была. Недавно в чемодане на иконку наткнулась, мать дала, удивилась – я уж и забыла о ней.
Ради нее документы Джунайд привел в порядок, даже рискуя быть отправленным на родину. Жить стали вместе в отгороженной простынями части вагончика. Там многие жили так. А год назад брак они зарегистрировали. Мечтали переехать куда-нибудь на подмосковную дачу - там недорого сдавалось жилье, и там бы и работать. Край мечтаний.
И вот позвонила тетя Сима – сообщила о состоянии матери. Джунайд думал недолго, поставил своих в известность и поехал со своей Надей к ней на родину.
В русской глубинке он был впервые.
***
Изба Нюры, бревенчатая, черная, стояла на холме. Двор со спуском, просторный, можно сказать, огромный. Вокруг двора – частокол, за домом – крытый двор покрыт досками, а сбоку – огороженный скотный двор.
Они вошли во двор поздним вечером, залаяла Герда, не признала Надю сразу. Лишь, услышав голос, успокоилась. Надя не стала стучать, потянула дверь – открыто.
– Кто там? – услышала голос матери. Напряженный, испуганный.
Они бросили сумки в сенях.
Переступила порог из сеней и сразу увидела мать. Она лежала в горнице за кухней. Белая простынь одним концом болталась по полу, лицо видно было плохо. В доме пахло перегаром, у порога – грязные резиновые сапоги братца, клочья грязи, крышка подполья сдвинута. На столе – банка соленых огурцов без крышки. Она приметила давно немытый крашеный пол, стены с отвалившимися кое-где обоями, грязную посуду.
Сердце защемило. Кончилось, видать, время, когда мать встречала ее пирогами, когда в доме было чисто вымыто, когда ее тут ждали. А ещё стыдно стало перед Джунайдом – приехал в гости, а тут...
– Мам, это я, – она шагнула в горницу.
Мать растерянно смотрела на дверь, хлопала глазами. Серое лицо на белой подушке, синяки под глазами. А ещё страх, неподдельный страх в глазах.
– Наденька, – не сказала, а прошептала сухими губами и заплакала.
Надя по инерции поправила простынь, встала на колени перед кроватью, гладила мать по руке.
– Дома я дома. Не плачь. Теперь хорошо все будет, мам. Ну что ты. Не плачь. Видишь, я приехала.
– Ох, одна-то по тёмке, по лесу..., – и тут Нюра услышала стук на кухне.
Шмыгнула носом, нахмурилась.
– Лешка что ль встал?
– Нет, мам, это муж мой. Не одна я, – позвала Джунайда, – Знакомься, Джунайд.
– Здравствуйте, – чуть поклонился он.
– Му-уж? Ой! Чего это? Надь, а чего ты...Чего не говорила-то? Надь, он нерусский что ли?
– Нерусский, мам, – поднималась и оправляла постель Надя, – Ты полежи немного, мы разберемся сейчас. Ты не голодная?
– Нет. Валя приходила, кормила меня. Ты на Лешку-то глянь, живой ли там?
– Хорошо.
– А мне б водички. Надо же ...а как же? Надь, так он что ли тоже тут будет?
– Кто? Джунайд?
– Ну да..., – Нюра ещё никак не могла поверить, что Надя приехала не одна. В голове не укладывалось.
– Если я тут буду, значит и он. Он муж мой, мам. Мы в законном браке. Ладно, я потом всё расскажу. Ты полежи пока, – как будто Нюра могла убежать.
Джунайд присел на табурет в кухне, сидел, сложа руки. В чужом доме управляться нельзя, не привык он.
– Ладно, – вздохнула Надя, не зная за что и хвататься, зажгла свет в зале, прошла в маленькую комнату, ведущую оттуда.
Братец спал, скрючившись. Спал одетый. Видно давненько мама не заходила в эту комнату – как на помойке. Хорошо хоть в зале – порядок. Через плечо заглянул ей Джунайд, он тоже выглядел несколько растерянным.
– Ну, вот что. Располагаемся тут – на диване. Сумки завтра разберем, только продукты – в холодильник и маму сейчас посмотрю. Ещё б чаю, конечно ...
Она взялась за самовар, застучала ковшом по полупустому ведру, и этот звук прогнал растерянность Джунайда. Стало ясно – хозяйничать, кроме них с Надей, тут некому.
– Надь, колодец где? – он подхватил ведра и направился к колодцу - журавлю.
Улочка ночная кривая, темно, дома на холмах. Только окна Надиного дома и светятся. Ну еще полумесяц в небе, как символ его веры. Джунайд шел с ведрами и вспоминал свой дом с плоской крышей, прижатый к соседнему, запутанные лабиринты улочек кишлака. А здесь не двор, а дворище, и кругом столько простора, столько пустой никому не нужной земли. И воздух ночной наполнен влагой этих полей.
Намолчалась в одиночестве Нюра, набухла её немолодая душа, переполнилась всем передуманным, и хлынула горечь через край. Пока дочка управлялась на кухне, она сидела на постели, жаловалась. На колени, на здоровье, на сына, на жизнь такую горькую. Говорила и плакала.
Она не заметила, как вернулся зять, говорила и говорила. Он слушал и удивлялся. Так обижать мать нельзя. Что ж это за сын такой: у матери беда, а он усугубляет. Он видел, как крохотные слезинки вылились из глаз Нади и так и остались висеть на рыжеватых ее ресницах.
Уснули они оба крепко.То ль воздух был здесь такой упоительный, то ль устали с дороги.
***
Алексей проснулся рано, ещё только брызнул рассвет. Прокачался по залу, даже не заметив спящую на диване сестру – очень тянуло опохмелиться, а за неимением спиртного, хотя бы глотнуть рассола. Он пошарил глазами по столу, достал банку из холодильника, держась за стол в нетерпении наклонил банку, глотнул.
И тут в окно увидел нечто странное: на их огороде на коврике сидел мужик в светлой рубашке. Сидел, как истукан, руки на коленях, а потом начал поднимать руки и бить поклоны. Что за глюки?
Алексей наклонился, пригляделся... Уж не белочка ли пришла – чернобровый мужик, явно нерусский, совершает мусульманский намаз в их дворе. Он знал, что это такое – видел в армии.
– Чё за черт? – держал он банку и смотрел в окно.
– Алеш! – звала мать, – Алеш! Надька ведь приехала, чего ты там ругаешься?
– Мать, а чего это у нас в огороде мусульмане делают?
И тут в кухню вошла сестра.
– Опа, на! Надька! Приехала? А я и не... Надь, глянь-ка, чё это за чудо там чернож....?
Надя в окно смотреть не стала. Она и так знала – после утреннего туалета Джунайд всегда совершает намаз.
– Это муж мой, – сказала, поджав губы, на брата она была в обиде.
– Муж? Так ты замуж что ли вышла? Ого! А чего это он? К нам приехал а молится по-ихнему. У нас тут не Азия!
– Молится? – Нюра посмотрела на православную икону, – Как это молится?
– По-мусульмански. Аллаху, мать! – ответил Лешка, усмехаясь, глотая рассол.
– Да. Он иноверный, мама.
– Надь, с ума ты сошла. Зачем ты его сюда-то притащила-то?
Надежда уже сердилась.
– Скажешь, уехать, так уедем мы, – резко ответила.
– Да ты что! Разве я тебя гоню? Рада незнамо как, что приехала. Только... разве ему место тут?
– Ха! – хохотнул братец, – А ты его на свиноферму устрой работать. Вот смеху-то будет!
– Надь, Надь, – про свиноферму Нюра не поняла, но то, что зять не православный ее беспокоило очень, – А что в деревне-то скажут? Скажут, Надька привезла черномазого. Зачем ты его притащила?!
Надежда стояла посреди кухни. Вот вчера ещё руки чесались тут всё перемыть, привести мать в порядок, порадовать, а сегодня смотрела она на распущенного развалившегося на стуле наглого братца, на расстроенную мать, и руки опускались. Знали б они, как тяжело было всё бросить и приехать сюда.
Сейчас захотелось подхватить неразобранные ещё сумки и убежать отсюда бегом. Да пропади всё!
– Ну, значит зря мы приехали. Так значит так! Уедем сегодня, – она хлопнула дверью, выскочила во двор, села на скамью и уткнулась в ладони.
В дом возвращался Джунайд. Свежий, красивый. На намаз он всегда надевал чистую рубашку. Сел рядом, держа в руках коврик.
– Брат проснулся?
– Угу, – уткнувшись в ладони ответила Надя.
– Обижал?
Надя разогнулась:
– Поехали в Москву, Джунайд. Ну их. Это всегда так. Мать только его любит и только его понимает. Каким бы он ни был. А меня понять никогда не хочет.
Джунайд помолчал, потом встал и сказал:
– Нет. Мать мы так не оставим. Пойдём в дом.
И было это сказано так твердо, что Надежда даже удивилась. Джунайд скорее ведомым был, ее слушал. А тут, чуть ли не впервые ею управляет. И как ни странно это успокоило, придало сил и желания остаться.
– Здравствуйте! – чуть ли не с поклоном зашёл он в дом, – Мир вашему дому.
– Здрасьте, здрасьте! Мать, а за приезд дорогих гостей надо б выпить! А? Я сбегаю... Денег дашь?
Джунайд достал из сумки купюру, протянул Алексею.
– О! Богатый что ли? Как звать-то тебя, чернобровый?
– Джунайд.
– А я Лёха. А то сестричка молчит, как воды в рот набрала. Не познакомит даже.
Надежда уже усаживала мать, убирала ей волосы. Столько дел!
– Лешка, кончай пить! Не стыдно тебе перед людьми?
– А я пью что ли? Не-ет. Но за приезд не выпить – грех. Так ведь, да? Или у вас не так?
– Я не пью, – ответил Джунайд.
– Надька, а ты? Вино будешь? Взять?
– Не буду.
– Тоже что ли веру сменила на ихнюю?
– Иди ты!
А мать потихоньку шепчет.
– Надь, а ты-то веру не сменила ли? А?
А потом крестилась Нюра на икону.
***
Две деревни новость подхватили и быстрее вируса разнесли по избам: к Нюре Решетовой дочка приехала с зятем-мусульманином. Он молится сидя на коврике своим Богам, а лицо у него страшное и чёрное.
Жалели Надю, жалели Нюру. Говорили, что Лешка всё равно им жизни не даст...
***