Каждый семейный праздник начинался одинаково. Мы с Костей приезжали к его родителям, садились за стол, и Валентина Григорьевна, не успев даже разлить чай, заводила свою любимую песню.
— Ну что, Марина, когда порадуете? Мне уже шестьдесят скоро, хочется внуков понянчить.
Я улыбалась, Костя отводил глаза, а свёкор Пётр Андреевич качал головой и просил жену отстать от молодых. Но Валентина Григорьевна не унималась.
— А что такого? Нормальный вопрос. Седьмой год в браке, а детей всё нет. В моё время за это время уже троих успевали родить.
Она не знала — или делала вид, что не знает, — про наши попытки. Про анализы, обследования, консультации у специалистов. Про диагноз, который мне поставили после двух лет хождения по врачам. Костя предлагал рассказать матери, но я отказывалась. Не хотела видеть в её глазах разочарование или, того хуже, торжество. Мол, знала я, что эта Марина не пара моему сыну.
Валентина Григорьевна никогда не принимала меня полностью. С первой встречи смотрела оценивающе, словно прикидывала, сколько я стою. Я была из простой семьи, работала бухгалтером в небольшой фирме, а Костя — единственный сын уважаемых людей, инженер на крупном предприятии. Свекровь мечтала о другой невестке: из хорошей семьи, с престижной профессией, а главное — способной быстро подарить ей внуков.
Семь лет она просила, намекала, требовала. Каждый Новый год, каждый день рождения, каждая случайная встреча превращались в допрос. «Когда?», «Почему?», «Вы вообще стараетесь?». Я научилась пропускать это мимо ушей, но внутри каждый раз что-то сжималось.
А потом случилось чудо. Врач, к которому меня направили после очередного обследования, назначил новое лечение. Долгое, изматывающее, но оно сработало. Когда тест показал две полоски, я смотрела на него минут пять, боясь поверить.
Костя, узнав новость, расплакался. Я никогда раньше не видела его слёз. Он обнял меня, прижал к себе и шептал что-то бессвязное про счастье и про то, что мы справились.
Беременность прошла тяжело. Токсикоз, угроза на раннем сроке, постоянные обследования. Валентина Григорьевна, узнав новость, вроде бы обрадовалась. Приезжала, привозила фрукты и витамины, давала советы. Но я замечала, как она иногда смотрит на мой растущий живот — с каким-то странным выражением, которое не могла разгадать.
Родила я в срок, мальчика. Назвали Мишенькой. Девять часов схваток, потом ещё сутки в роддоме под наблюдением. Костя приехал на выписку с огромным букетом и плюшевым медведем в половину моего роста. Счастливый, сияющий — таким я его ещё не видела.
Валентина Григорьевна с Петром Андреевичем ждали нас дома. Накрыли стол, украсили комнату шариками. Свекровь взяла внука на руки, долго разглядывала его личико.
— На Костю похож, — сказала она наконец. — Нос его. И подбородок.
Я выдохнула с облегчением. Может, теперь всё наладится?
Не наладилось. Через неделю после выписки Валентина Григорьевна приехала к нам без предупреждения. Костя был на работе, я одна с Мишей. Открыла дверь, впустила свекровь, предложила чаю.
— Не надо чаю, — сказала она, усаживаясь на диван. — Я поговорить пришла.
По её тону я поняла: разговор будет неприятным. Села напротив, сложила руки на коленях.
— Марина, я хочу, чтобы вы сделали тест на отцовство.
Я решила, что ослышалась.
— Что?
— Тест. ДНК-тест. На отцовство. Чтобы подтвердить, что Миша — сын Кости.
Тишина звенела в ушах. Из детской донеслось кряхтение — Миша просыпался.
— Валентина Григорьевна, — я старалась говорить спокойно. — Вы понимаете, что сейчас сказали?
— Прекрасно понимаю. Семь лет у вас не получалось. Семь лет. И вдруг — беременность, роды. Тебе не кажется это странным?
— Нет, не кажется! Мы лечились, я принимала препараты, ходила по врачам. Вы хоть представляете, через что я прошла?
— Представляю. Но я хочу убедиться.
7 лет свекровь просила внуков, а когда дочь родила, потребовала ДНК-тест. Хотя какая я ей дочь? Никогда не была и, видимо, никогда не стану.
Миша расплакался в своей кроватке. Я встала, прошла в детскую, взяла его на руки. Руки дрожали. Вернулась в комнату, села, начала кормить.
— Уходите, — сказала я тихо.
— Марина...
— Уходите. И не возвращайтесь, пока не извинитесь.
Валентина Григорьевна поджала губы, встала и вышла. Дверь за ней закрылась мягко, почти бесшумно.
Вечером вернулся Костя. Увидел моё лицо — опухшее от слёз — и сразу всё понял.
— Что случилось? Миша?
— Миша в порядке. Твоя мать приходила.
Я рассказала всё. Костя слушал молча, и лицо его каменело с каждым словом.
— Она не могла так сказать.
— Могла. Сказала. Потребовала тест на отцовство. Для твоего сына, Костя. Которому неделя от роду.
Он схватил телефон, набрал номер матери. Я слышала его голос из коридора — сначала сдержанный, потом всё громче.
— Мама, ты в своём уме? Как ты могла? Да мне плевать, что ты хотела убедиться! Это моя жена! Мать моего ребёнка!
Разговор длился минут десять. Костя вернулся в комнату бледный, с трясущимися руками.
— Она настаивает на тесте. Говорит, что иначе не успокоится.
— И что ты решил?
— Что мы его сделаем.
Я вскинулась.
— Костя!
— Подожди, дослушай. Мы сделаем этот тест. Не для неё — для себя. Чтобы закрыть вопрос раз и навсегда. Чтобы она увидела результат и подавилась своими подозрениями. Ты ни в чём не виновата, и я это знаю. Но я хочу, чтобы она тоже это узнала — официально, на бумаге.
Я долго молчала. Внутри всё клокотало от обиды. Но рядом спал Миша, и я подумала: он будет расти. И Валентина Григорьевна будет его бабушкой. Хочу ли я, чтобы она всю жизнь смотрела на моего сына и сомневалась?
— Ладно, — сказала я наконец. — Делаем.
Процедура оказалась простой. В частной лаборатории взяли мазок изо рта у Миши и у Кости. Объяснили, что результаты будут готовы через пять рабочих дней. Я смотрела, как медсестра аккуратно проводит палочкой по внутренней стороне щёчки моего сына, и чувствовала, как внутри что-то ломается.
Результаты пришли через неделю. Костя открыл конверт при мне. Я смотрела на его лицо — сначала напряжённое, потом расслабившееся.
— Вероятность отцовства — 99,99 процента, — прочитал он вслух. — Как будто я сомневался.
Он сфотографировал заключение и отправил матери. Без комментариев, просто фото.
Валентина Григорьевна позвонила через два часа. Костя включил громкую связь.
— Костя, я получила. Я... Мне нужно поговорить с Мариной.
— Она слушает.
— Марина, — голос свекрови дрогнул. — Прости меня. Пожалуйста.
— За что именно? — спросила я холодно. — За то, что обвинили меня в измене? Или за то, что сделали это через неделю после родов, когда я еле на ногах стояла?
Молчание. Потом тихое:
— За всё. Я была неправа. Я... Можно я приеду? Объясню?
Она приехала вечером. Сидела в нашей гостиной — постаревшая, сгорбившаяся, совсем не похожая на ту властную женщину, которую я знала.
— Мне нужно кое-что рассказать, — начала она. — Не для оправдания — я знаю, что оправданий нет. Но чтобы вы поняли.
И она рассказала. Про то, как тридцать лет назад узнала об измене мужа. Про беременность, про желание уйти и невозможность это сделать. Про годы недоверия, которые отравили всю её жизнь.
— Когда Марина забеременела после стольких лет, я подумала — вот оно. История повторяется. Моя невестка такая же, как та женщина. Я знала, что это безумие, но не могла остановиться. А когда родился Миша... Я смотрела на него и искала чужие черты. Не Костины. И не находила, но всё равно сомневалась.
Она подняла глаза.
— Это болезнь, Марина. Тридцать лет паранойи. Я не прошу прощения — я его не заслуживаю. Но я хочу, чтобы ты знала: дело не в тебе. Дело во мне.
Костя сидел неподвижно. Я видела, как он переваривает услышанное. Его отец — изменщик. Его мать — женщина, которая десятилетиями носила в себе боль и ни разу не показала.
— Папа знает? — глухо спросил он.
— Знает. Мы всё обсудили тогда. Он поклялся, что больше не повторится. И не повторилось. Но доверие... Оно как разбитая ваза. Можно склеить, но трещины останутся.
Я смотрела на свекровь — пожилую женщину с трясущимися руками — и чувствовала, как злость медленно отступает. Не уходит совсем, но отступает.
— Я не могу сказать, что простила, — произнесла я медленно. — Это было слишком больно. Но я понимаю. У меня тоже есть страхи. И если бы я тридцать лет жила с тем, что узнали вы... Не знаю, какой бы стала.
Валентина Григорьевна кивнула, не поднимая глаз.
— Я не прошу дружбы. Только шанс исправить.
— Шанс есть, — сказала я. — Но исправлять придётся долго.
Прошёл год. Мише исполнился годик, он уже делал первые шаги и говорил «ба-ба», когда видел Валентину Григорьевну. Она приезжала каждые выходные, гуляла с коляской, варила ему кашу по своему рецепту.
Мы не стали лучшими подругами со свекровью. Но что-то изменилось. Она больше не смотрела на меня с подозрением. А я перестала ждать от неё подвоха.
Как-то вечером, когда мы сидели на кухне, пока Миша спал, она сказала:
— Знаешь, Марина, я всю жизнь боялась. Боялась, что меня снова предадут. А ты не промолчала. Не сбежала. Сделала этот тест, чтобы ткнуть меня носом в мою глупость. Это был достойный поступок.
— Я сделала его для себя, — честно ответила я. — Чтобы закрыть вопрос.
— Всё равно. Ты сильная. Мишке повезло с мамой.
Я посмотрела на неё и вдруг поняла: мы обе изменились за этот год. Она научилась доверять. А я — прощать.
— Вам тоже повезло, — сказала я. — С внуком.
И мы улыбнулись друг другу — впервые за восемь лет по-настоящему.
🔔 Чтобы не пропустить новые рассказы, просто подпишитесь на канал 💖
Рекомендую к прочтению самые горячие рассказы с моего второго канала: