Час пролетел как секунда.
Марина словно наблюдала за происходящим со стороны — как ее одевали в белое платье из тафты, подводили глаза темной подводкой, брызгали духами с приторным запахом жасмина. В зеркале отражалось лицо незнакомки. Красивой, но пустой, как фарфоровая кукла. «Это не я», — думала она, глядя на свое отражение. — «Марина Лозинская осталась во Франции. А это… просто товар, который доставили по назначению».
Свадебная церемония проходила в том же зале. Имам читал молитвы по‑арабски, свидетели, явно нанятые, кивали в нужных местах. Марина стояла в белом платье, которое ей выбрали слуги, и думала только об одном: переживи этот день. Когда имам объявил их мужем и женой, Сулейман поцеловал ее грубо, принуждающе, его руки сразу скользнули к груди. Марина не сопротивлялась. Статуя не сопротивляется. «Он надевает обручальное кольцо как ошейник», — подумала она, чувствуя, как холодный металл сжимает палец. — «Я больше не Марина Лозинская. Я собственность Сулеймана Аль-Кадира».
Вечером к ней пришли женщины-служанки: пожилая, худая, с усталыми глазами, и молодая, которая избегала смотреть на Марину прямо.
— Мадам, нужно подготовиться, — сказала старшая.
Они принесли прозрачные ткани, масло с приторно‑сладким запахом жасмина и розы. Марина покорно позволила себя наряжать, словно куклу перед спектаклем.
— Не сопротивляйтесь, госпожа, — шепнула старая служанка, когда они остались наедине. — Чем быстрее кончится, тем лучше.
В ее голосе не было сочувствия, только усталость человека, который видел это слишком много раз.
— А предыдущие жены? Они сопротивлялись? — спросила Марина.
Женщина замолчала, потом тихо ответила:
— Первая — да. Вторая поняла, что это бесполезно.
Сулейман вошел в спальню около одиннадцати. Он был в шелковом халате, тяжело дышал от предвкушения. Глаза блестели нездоровым блеском — не страстью, а похотью старика, купившего молодое тело.
— Наконец-то я получу то, за что заплатил, — хрипло сказал он, сбрасывая халат.
Марина закрыла глаза. Его руки были грубыми, движения жадными и эгоистичными. Он не видел в ней человека, только приобретение, которое нужно испытать.
«Я больше не здесь», — думала она, уходя сознанием в воспоминания. — «Моя душа улетела к виноградникам детства, где дедушка учил меня различать сорта винограда по запаху листьев». Время тянулось мучительно. Сулейман был беспощаден в своем эгоизме, но возраст брал свое: он останавливался, переводил дыхание, потом начинал снова. Марина лежала неподвижно, считая удары собственного сердца.
Прошло около двух часов, когда она заметила изменения. Дыхание Сулеймана стало прерывистым — не от возбуждения, а от боли. Его тело внезапно напряглось, лицо исказилось гримасой, глаза закатились. Массивный инфаркт настиг его в момент кульминации. Он обмяк на ней тяжелым, безжизненным грузом. Марина несколько секунд не понимала, что происходит, потом с ужасом осознала: он мертв.
Собрав силы, она с трудом сбросила его тело с себя. Сулейман Аль‑Кадир лежал на спине, глаза широко открыты, лицо застыло в последней гримасе удовольствия и боли. Марина села на край кровати, дрожа всем телом.
«Я лежу рядом с его остывающим телом и не знаю, плакать или благодарить Бога», — думала она, натягивая простыню. — «Он успел взять то, за что заплатил, но заплатил за это жизнью. Может быть, это и есть справедливость».
Она встала и подошла к зеркалу. На теле были синяки от его грубых рук, но это были следы мертвого человека. Он больше никого не сможет купить, не унизит, не убьет своей жестокостью. Марина достала из прикроватной тумбочки полотенце и начала смывать с себя следы прикосновений мертвеца. За окном начинал светать. Первый день ее вдовства. Теперь нужно было решить, что делать дальше. Кричать? Звать слуг? Или подождать, пока его не хватятся?
Она села в кресло и стала ждать рассвета, обдумывая варианты. Сулейман Аль‑Кадир мертв. Она жива. Пока что этого достаточно.
Марина стояла на террасе своей тосканской виллы, держа в руках чашку утреннего кофе. Восемь лет превратили девятнадцатилетнюю девочку в двадцатисемилетнюю женщину с прямой спиной и спокойными глазами. Оливковые рощи раскинулись до горизонта, такие же древние и терпеливые, как тосканская земля.
Первые месяцы здесь были испытанием. После алжирского дворца, где каждый шаг контролировался, свобода казалась невыносимой. Марина помнила, как неделями не могла заснуть без звука шагов охранников за дверью, как вздрагивала от каждого телефонного звонка, ожидая угроз от семейства Аль‑Кадир. Врач в местной клинике мягко объяснил:
— Синьора, ваша нервная система пережила травму. Телу нужно время понять, что опасность миновала.
Она училась доверять медленно. Сначала — молодому нотариусу, который помог оформить покупку виллы. Потом — старику‑садовнику, который показал, как ухаживать за оливами.
— Деревья не врут, синьора, — говорил он, подрезая ветви. — Если им плохо, они сохнут. Если хорошо — плодоносят. Люди сложнее.
За эти годы она научилась многому: как управлять капиталом, доставшимся от Сулеймана, как читать людей по глазам, а не по словам, как спать одной в большой постели и не бояться темноты. Охранники патрулировали периметр, она наняла их скорее для ощущения защищенности, чем от реальной угрозы.
«Восемь лет молчания научили меня слышать себя», — думала она, наблюдая, как утренний туман поднимается с долины. — «Я больше не та испуганная девочка, которую можно продать за красивые цифры в банковском счете».
Звонок в дверь прервал ее размышления. Почтальон протянул заказное письмо. Марина взглянула на обратный адрес и почувствовала, как что‑то сжалось в груди. Долина Луары. Поместье Лозинских. Она закрыла дверь и прошла в гостиную. Письмо лежало на журнальном столике, словно ядовитая змея, готовая укусить. Первое письмо от семьи за восемь лет.
Дрожащими руками она вскрыла конверт. Почерк матери, знакомый, аккуратный, такой же красивый, как ее ложь.
«Звездочка, дорогая Марина!
Надеемся, ты счастлива в браке. У нас все прекрасно: виноградники процветают, купили новое оборудование, наняли лучших специалистов. Твоя жертва была не напрасной. Теперь поместье Лозинских снова в числе лучших производителей региона. Папа получил награду на винной выставке. Мы очень гордимся семейным делом. Надеемся, ты тоже гордишься тем, что помогла нам сохранить наследие предков.
P.S. Купили тебе красивый памятник на местном кладбище. Розовый гранит, очень нарядный. Если вдруг что‑то случится, не беспокойся, все готово.
С любовью, мама».
Марина перечитала письмо дважды, не веря своим глазам. Мать писала о виноградниках и наградах, о новом оборудовании и семейной гордости. Ни слова о том, как дочь пережила эти годы, ни вопроса о ее здоровье, счастье или детях. «Она пишет о винограде и наградах», — медленно формулировала мысль Марина. — «Не спрашивает, жива ли я, счастлива ли, есть ли дети. Для нее я так и осталась товаром, который удачно продали».
Горечь поднималась откуда‑то из глубины, где восемь лет назад она похоронила последние надежды на материнскую любовь. Но тогда она была слишком молода, чтобы окончательно отчаяться.
Марина встала, подошла к камину и бросила письмо в огонь. Бумага вспыхнула, превращая материнские слова в пепел. Впервые за годы она заплакала не от боли, а от странного облегчения. Последние иллюзии сгорели вместе с письмом.
— Простите, что беспокою, — голос прозвучал за спиной.
Марина резко обернулась. В дверях террасы стоял высокий мужчина, смуглый, с правильными чертами лица и теми же печальными темными глазами, которые она помнила.
— Карим? Вы помните меня?
— Трудно забыть сына человека, который… — она не закончила фразу.
Карим сделал шаг в комнату, держа руки так, чтобы она видела: он безоружен.
— Я наблюдал за виллой несколько дней. Изучал ваши привычки, прежде чем решиться подойти.
— Зачем?
— Я сын человека, который разрушил вашу жизнь. Я пришел узнать правду и, возможно, попытаться искупить его грехи.
Марина села в кресло, указав ему на диван напротив. Между ними легла невидимая граница — восемь лет молчания, общая травма и осторожность двух людей, изучающих друг друга.
— Вы думаете, я обманула вашего отца? — спросила она прямо.
— Я думаю, мой отец был монстром. И вы каким-то чудом выжили.
— А что, если я скажу, что заслужила эти деньги?
Карим покачал головой:
— Тогда я отвечу, что никто не заслуживает того, что он с вами сделал.
В его голосе не было сомнения, только тихая боль человека, который всю жизнь несет тяжесть чужих грехов.
— Почему вы меня искали? — продолжила Марина.
— Потому что я юрист. И знаю, как отец вел дела. Знаю, что он делал с семьями, прежде чем их разорить. Знаю, как покупал людей.
— И что вы хотите? Вернуть деньги?
— Нет. Я хочу понять, как жить дальше, зная, кем был мой отец.
Марина внимательно изучала его лицо. В глазах Карима не было алчности, которая светилась в глазах Сулеймана. Только боль человека, который всю жизнь стыдится своей фамилии.
— Ваш отец умер в ту же ночь, когда мы поженились, — сказала она спокойно. — Инфаркт.
— Я знаю. Я был там. А знаете, отчего умерла моя мать?
Карим замолчал, потом тихо ответил:
— Она покончила с собой, когда мне было шестнадцать. Оставила записку: «Не могу больше смотреть, как он покупает детей».
— Значит, она знала. Знала и ничего не могла сделать. Как и я в ту ночь.
Марина встала и подошла к окну. Оливковые деревья шелестели листьями на легком ветру, звук умиротворяющий, почти целебный.
— Что вы собираетесь делать с этим знанием? — спросила она.
— Не знаю. Всю жизнь пытаюсь понять, как искупить грехи, которые не совершал, но которые лежат на мне по праву рождения.
— А может быть, не нужно их искупать? Может быть, достаточно просто жить по‑другому?
Карим поднял глаза:
— Вы меня прощаете?
— Вас? За что? Вы не выбирали отца. Как и я не выбирала родителей.
Она снова посмотрела на пепел в камине — все, что осталось от материнского письма.
— Хотите кофе? — спросила она. — У меня есть время выслушать вашу историю. А у вас — мою
продолжение