— Я тебя и сотру. Ты меня знаешь.
Марина попятилась к выходу.
— Ты сумасшедший, вы все тут сумасшедшие.
Она развернулась и побежала. Прочь из оранжерей, прочь из этого дома, прочь от этого запаха тлена и преступлений.
Она влетела в машину, заблокировала двери дрожащими руками. Завела мотор только с третьей попытки. Выезжая за ворота, она посмотрела в зеркало заднего вида. Дед стоял на крыльце.
Он не смотрел ей след, он снова взял секатор и подрезал кусты роз. Спокойно и методично.
Марина нажала на газ. Слезы застилали глаза.
Сергей был прав. Каждое его слово было правдой.
Её уютный, богатый мир был построен на костях, на лжи, на убийстве.
Она достала телефон и набрала номер с визитки.
— Алло? — раздался в трубке спокойный голос.
— Сергей, это Марина.
Нам надо встретиться, срочно.
2018 год.
Квартира родителей встретила Марину тишиной.
Тяжелой пыльной тишиной музея, где экспонаты давно умерли, а смотрители ушли на обед.
Отца не было, он дежурил в клинике. Матери тоже. Уехала на очередную реабилитационную йогу, которая, как знала Марина, была лишь прикрытием для легального безделья.
Марина заперла дверь на два оборота. Руки дрожали. Слова деда «я тебя породил, я тебя и сотру» всё ещё звенели в ушах, но страх уступил место холодной злой решимости.
Ей нужны были доказательства. Не слова старой санитарки, не догадки Сергея, а что-то материальное. То, с чем можно прийти к отцу и потребовать правду.
Она знала, где искать.
В детстве, когда мать уходила в запой, она прятала бутылки в самых неожиданных местах. В бочке унитаза, в корзине с грязным бельём, за карнизами.
Но когда наступали периоды просветления, те редкие недели, когда Ольга пыталась быть хорошей, она прятала другое.
Свои мысли. Марина помнила, как однажды ночью застала мать в библиотеке. Ольга сидела на полу, обложенная старыми медицинскими энциклопедиями в тёмно-синих переплётах, и что-то лихорадочно писала в толстую тетрадь.
Увидев дочь, она испуганно захлопнула её и сунула между томами большой медицинской энциклопедии.
— Это мои рецепты, Маришка, просто рецепты.
Библиотека встретила Марину запахом старой бумаги и сушёной лаванды. Она подошла к стеллажу.
Буква «Х». Хирургия. Том 26. Марина вытащила книгу. За ней было пусто. Чёрт. Она начала методично перетряхивать полки, том за томом. Пыль летела в лицо, оседала на губах горьким привкусом.
На третьей полке, за тяжёлым томом акушерства, рука наткнулась на что-то мягкое.
Марина вытянула находку.
Это была общая тетрадь в клеёнчатой обложке, какие продавали в советских канцелярских магазинах за сорок четыре копейки. Обложка была липкой, с застарелым пятном от чая или коньяка.
Марина села прямо на пол, скрестив ноги, открыла первую страницу. Почерк матери она узнала сразу, дерганный с острыми углами, совсем не похожий на тот каллиграфический, которым она подписывала открытки родственникам.
10 января 1987 года. Токсикоз ужасный. Папа говорит терпеть. «Дима рад, но боится». «Я тоже боюсь».
Марина перелистала несколько страниц. Записи были короткими, бытовыми. Жалобы на отёки, на отца, на очереди в магазинах. А потом страницы, исписанные с таким нажимом, что бумага порвалась в нескольких местах.
15 мая 1987 года.
Марина вчиталась. Буквы плясали, наползали друг на друга. «Господи, помоги мне. Я не знаю, как жить дальше. Я вижу его лицо, когда закрываю глаза. Игнатьев. Я убила его. Я перепутал ампулы. Дима кричал, а потом пришёл папа и сказал, что всё исправит.
Дыхание перехватило. Марина читала дальше, пропуская абзацы и выхватывая суть.
22 мая. Зинаида умерла. Папа сказал несчастный случай, но я видела, как он улыбался. Он убил ее. Из-за меня. На моих руках теперь две смерти. Я смотрю на свои ладони и вижу кровь. Она не смывается. Дима меня ненавидит. Я сама себя ненавижу. Господи, почему ты не забрал меня вместо Игнатьева? Почему я живу, а они гниют в земле? Надо выпить.
Если выпить, голоса затихают.
Марина закрыла тетрадь. Тетрадь жгла пальцы. Вот оно. Исповедь. Приговор. Она сунула тетрадь в сумку и выбежала из квартиры. Кабинет главного врача клиники "ВИТО" напоминал каюту космического корабля. Хром, стекло, белая кожа. Идеальная стерильность.
Дмитрий Алексеевич сидел за столом, просматривая снимки МРТ на большом мониторе.
Увидев дочь, он снял очки и улыбнулся. Улыбка вышла вымученной. Он сильно сдал за последний год. Посерел, осунулся. Под глазами залегли глубокие тени.
— Маришка, ты чего без звонка? Случилось что?
Марина подошла к столу. Она не села в кресло для посетителей. Она достала из сумки липкую тетрадь и бросила её поверх снимков МРТ.
Глухой шлепок прозвучал как выстрел.
Дмитрий взглянул на тетрадь. Его зрачки расширились. Он узнал её. Конечно, он знал о её существовании.
— Ты читала?
Его голос был тихим, бесцветным.
— Каждое слово.
Марина опёрлась кулаками о стол, нависая над отцом. Про Игнатьева, про Зинаиду, про то, как дед всё подчистил, про то, почему мама пьёт.
Дмитрий медленно откинулся в кресле.
Он не стал оправдываться. Не стал кричать, что это бред сумасшедшей алкоголички. Он просто закрыл глаза и глубоко со свистом выдохнул, словно сбросил с плеч бетонную плиту, которую тащил 30 лет.
— Я ждал этого, сказал он, не открывая глаз.
— Каждый день ждал, что кто-то придет и спросит. Папа, как ты мог?
Голос Марины дрожал от слёз, которые она сдерживала.
— Ты же врач, ты давал клятву, а вы… вы построили всё это… Она обвела рукой кабинет.
— На трупах, на лжи…
— Я хотел спасти семью, — глухо отозвался Дмитрий.
— Твоя мать была беременна, дед угрожал…
— Дед — монстр, а ты… ты же был нормальным, почему ты не пошёл в милицию, почему позволил убить медсестру?
— Я не знал про Зинаиду до того, как это случилось. А потом… потом я испугался. За Пашу, за Олю, за себя.
— Страх Марина — это страшная штука, он разъедает тебя изнутри, как кислота. Он открыл глаза, в них было столько боли и усталости, что Марина отшатнулась.
— Я устал бояться, дочка, правда, я так устал…
Дмитрий попытался встать, он уперся руками в подлокотники, приподнялся, и вдруг его лицо исказилось. Страшная бледность залила щёки. Он схватился за грудь, хватая ртом в воздух.
— Папа?
Из носа Дмитрия хлынула кровь, яркая, алая струя заливая белый халат, стол, ту самую тетрадь.
— Папа!
Марина бросилась к нему. Его ноги подогнулись, он рухнул на пол, увлекая за собой монитор и кипу бумаг.
Коридор реанимации был залит холодным люминесцентным светом. Марина сидела на пластиковом стуле, сжимая в руках стаканчик с остывшим кофе. Рядом, прямая как палка, сидела Тамара Павловна.
Марина позвонила ей первой. Ни матери, ни брату, а ей. Женщине, которая была тенью их семьи, но как оказалась единственной опорой. Тамара примчалась через двадцать минут, без макияжа в наброшенном на плечи плаще.
Дверь реанимации открылась. Вышел врач, старый друг отца, Евгений Борисович.
Он стянул маску. Лицо его было серым.
Тамара и Марина вскочили одновременно.
— Женя? — тихо спросила Тамара, — что?
Доктор покачал головой, он не смотрел им в глаза.
— Мы стабилизировали состояние, кровотечение остановили, но…
— Что но? — Марина схватила врача за рукав.
— Это инсульт, инфаркт!
— Это рак, Марина, рак поджелудочной железы, четвёртая стадия. Метастазы в печени и лёгких.
В коридоре повисла тишина, такая плотная, что, казалось, её можно потрогать.
— Не может быть, — прошептала Тамара, — он же врач, он же проверяется.
– Он знал, — Евгений Борисович вздохнул. Судя по анализам, он давно чувствовал боли, но молчал, глушил обезболивающими.
— Сколько? — спросила Марина. Губы у неё онемели.
— Месяц, может быть, два, если повезёт. Организм истощён, иммунитета нет. Он сгорел, девочки, сгорел изнутри. Знаете, как бывает, психосоматика, человек сам себя съедает какой-то бедой.
— Дима съел себя полностью.
Ольга узнала новости по телефону, Марина позвонила ей из больницы, потому что не могла сказать это в лицо.
— У папы рак, мам, четвертая стадия, он умирает.
В трубке было тихо, потом послышался звук, будто телефон упал на ковер. И гудки.
Ольга сидела на полу в прихожей, телефон валялся рядом. Рак. Умирает.
Мир вокруг неё вдруг стал очень чётким и очень страшным.
Обои в цветочек, вешалка с пальто Дмитрия, его зонт в углу. Все это осталось, а его скоро не будет.
И Марины не будет. Она теперь знает. Она читала дневник. Она знает, что ее мать — убийца. Всё кончено.
Карточный домик, который они клеили кровью и ложью 30 лет, рухнул.
Ольга встала. Движения её были механическими, как у робота.
Она прошла в спальню. Открыла тумбочку. Там в глубине лежал блистер с сильными снотворными, рецептурными, которые достал отец.
На крайний случай, говорил он.
Ольга вытряхнула таблетки на ладонь. Белые, маленькие, безобидные кругляши. Десять штук. Этого хватит. Она пошла на кухню, достала из холодильника бутылку водки. Налила полный стакан.
Я не хочу видеть, как он умирает, думала она отстранённо.
Я не хочу видеть глаза дочери. Я просто хочу спать. Навсегда. Она положила таблетки в рот, всё сразу. Рука потянулась к стакану с водкой. Вдруг ей захотелось услышать чей-то голос. Человеческий голос. Не обвиняющий, не кричащий. Она набрала номер. Единственный номер, который она напомнила наизусть, кроме номера мужа.
— Алло? Голос Тамары был напряженным.
— Тома.
Язык у Ольги уже заплетался, хотя она ещё не проглотила таблетки, просто держала их во рту.
— Это я.
— Оля? Ты знаешь?
— Знаю.
— Тома, забери его, когда всё кончится. Похорони его ты, я не смогу.
— Ты о чём, Оля, ты пьяна?
— Нет, пока нет. Береги Маришку. И Пашу, если он позволит.
— Прощайте.
Ольга нажала отбой, поднесла стакан к губам и сделала глоток, проталкивая горькую кашу из таблеток внутрь.
Тамара не стала перезванивать. Она знала этот тон, тон человека, стоящего на краю крыши.
— Я скоро вернусь, — бросила она Марине и побежала к выходу из больницы. Её машина стояла у крыльца. Тамара рванула с места, нарушая все правила. Благо, квартира Волковых была в десяти минутах езды.
У неё были ключи. Дима дал их ей год назад, когда у Ольги был тяжелый запой, и он боялся, что она сожжёт квартиру.
— Пусть будут у тебя, на всякий случай, — сказал он тогда.
Случай настал. Тамара влетела в подъезд, игнорируя лифт, взбежала на третий этаж. Руки тряслись, ключ не попадал в скважину.
— Чёрт, чёрт, чёрт, — шипела она, ломая ноготь. Наконец замок поддался.
Тамара ворвалась в квартиру.
— Оля! Тишина.
Она нашла её на кухне. Ольга сидела за столом, уронив голову на руки. Рядом стояла пустая бутылка водки и пустой блистер.
Тамара подбежала к ней, схватила за волосы, запрокинула голову. Глаза у Ольги закатились, изо рта текла слюна. Она была бледной, как бумага.
— Дура! Какая же ты дура! — закричала Тамара.