Мужчина молча достал из кармана бумажник, вынул несколько купюр и бросил их ей на колени. Как нищей.
— На такси, — бросил он и пошёл к своей машине.
Ольга осталась сидеть на пыльном бордюре, сжимая в руке грязные деньги.
Мимо проезжали машины, сигналили, но она ничего не слышала. В её ушах звенел только голос сына.
— Я тебя замочу.
В большой четырёхкомнатной квартире было тихо.
Марина сидела на подоконнике в своей комнате, подтянув колени к подбородку. Ей было пятнадцать. Рыжие волосы, выкрашенные хной, падали на лицо, скрывая глаза. В больших наушниках грохотал "Линкин парк". Музыка била по перепонкам, заглушая звуки внешнего мира. Но даже сквозь этот грохот она чувствовала вибрацию стен.
Она видела в окно, как уехал брат. Видела, как отец вернулся один, прошел в свой кабинет и закрылся там.
Слышала, как позже хлопнула входная дверь, вернулась мать.
Потом начался вой. Не плачь, не крик, а именно вой. Животный, страшный, тоскливый.
Он доносился из спальни родителей. Звук разбиваемого стекла, звон бутылок.
Марина сделала музыку громче, до предела.
Семья окончательно умерла.
Остались только люди, живущие под одной крышей и ненавидящие друг друга. Она прижалась лбом к холодному стеклу. По стеклу текла капля дождя, одинокая и прозрачная. Марина следила за ней, пока капля не исчезла, растворившись на подоконнике.
— Я никогда не буду такой, как вы, — подумала она.
Никогда.
2018 год.
Редакция журнала «Столичный обозреватель». Напоминала улей, в которой ткнули палкой. Телефоны разрывались, пальцы стучали по клавиатурам с пулемётной скоростью, кто-то кричал через весь офис, требуя кофе.
Марина Волкова сидела за своим столом, отгородившись от хаоса монитором.
— Марина Дмитриевна, там к вам пришли.
Людочка, секретарь с вечно испуганными глазами, заглянула в кабинет.
— У меня дедлайн, Люда. Если это не Путин и не Папа гони в шею.
— Он говорит это по поводу статьи о медицинской этике, и он очень настойчивый.
Марина вздохнула, отрываясь от экрана. Ей было 23, но взгляд у нее был как у человека, прожившего три жизни. Рыжие волосы, доставшиеся от матери, были коротко острижены. Под мальчика. Никакой косметики, кроме туши. Строгая рубашка, джинсы.
Она всем своим видом говорила, не подходи, укушу.
— Зови, — бросила она, потирая виски.
В кабинет вошел мужчина. Он совершенно не вписывался в интерьер модной редакции.
Твидовый пиджак с заплатками на локтях, очки в роговой оправе, потертый портфель.
Типичный интеллигент из советских фильмов. Не хватало только авоськи с кефиром, подумала Марина.
— Здравствуйте, Марина Дмитриевна.
Голос у него был тихий, но уверенный.
— Меня зовут Сергей Игнатьев, я историк. Пишу книгу о репрессиях и странных смертях в эпоху перестройки.
Марина откинулась на спинку кресла, крутя в пальцах карандаш.
— Историческая рубрика у нас на третьей полосе. Вам к редактору отдела культуры.
— Я пришел к вам.
Сергей подошел к столу и положил на него пухлую серую папку.
— Потому что это касается вашей семьи.
Марина напряглась. Карандаш в ее пальцах замер.
— Моей семьи?
— Вашего отца, Дмитрия Волкова, и вашего деда, Бориса Громова.
— Послушайте, — Марина начала подниматься, — если вы очередной городской сумасшедший, который считает, что мой отец вживил ему чип инопланетян…
— Сядьте, пожалуйста, — перебил её Сергей.
Он не повысил голос, но в его тоне было что-то такое, отчего Марина послушно опустилась обратно в кресло.
— Просто посмотрите. Первая страница.
Марина брезгливо подцепила обложку папки ногтем.
На листе была ксерокопия старой истории болезни. Дата — 15 мая 1987 года. Фамилия пациента — Игнатьев ГВ.
— Это мой дед, — сказал Сергей. Известный физик. В 87-м он лег на плановую операцию в клинику, которой заведовал ваш дед.
Оперировал ваш отец.
— И что? Папа спас тысячи людей. Если ваш дед умер, это трагедия, но врачи не боги.
— Безусловно, Сергей достал из портфеля еще один лист. Вот протокол операции. Время смерти 11.15 утра. Причина — тромбоэмболия. А вот… Он положил рядом третий лист, пожелтевший с неровными краями.
Выписка из журнала Морга. Время поступления тела — 13.40. Но самое интересное — запись санитара в журнале приёма передач. В 11.30, через 15 минут после официальной смерти, медсестра Зинаида Ковальчук приняла передачу для пациента Игнатьева и отнесла её в палату.
— В палату интенсивной терапии, Марина Дмитриевна. Живому человеку.
Марина смотрела на цифры.
Они плясали перед глазами.
— Это бюрократическая ошибка. Кто-то часы перепутал.
— Да, а вот ещё…, Сергей положил на стол фотографию молодой женщины с добрым открытым лицом. Зинаида Ковальчук, та самая медсестра. Через неделю после смерти моего деда она выпала из окна пятого этажа. Мыло окна, несчастный случай.
— К чему вы клоните? Марина почувствовала, как по спине пробежал холодок.
— К тому, что моего деда убили, случайно или намеренно, я не знаю. А вашего отца и деда прикрыли и убрали свидетеля.
Марина вскочила, стул с грохотом отлетел к стене.
— Вон отсюда, — рявкнула она, — мой отец — святой человек. Он всю жизнь положил на то, чтобы людей спасать. А мой дед…
— Ваш дед — чудовище, — спокойно закончил Сергей, — и вы это знаете. Где-то в глубине души вы знаете, что я прав.
Он забрал папку, но оставил на столе свою визитку.
— Я не прошу верить мне на слово. Вы — журналист. Проверьте, если у вас хватит смелости.
Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Марина осталась стоять посреди кабинета. В ушах звенело.
Бред, думала она, бред сумасшедшего. Но рука сама потянулась к визитке.
Архив старой городской больницы номер шесть располагался в подвале. Здесь пахло сыростью, мышиным пометом и истлевшей бумагой, запахом забытых жизней.
Марина спустилась по скрипучей лестнице. Удостоверение прессы и фамилия Волкова открывали многие двери, но здесь в царстве пыли на нее смотрели без пиетета.
За столом, заваленным папками, сидела древняя старуха в синем халате. Она вязала носок, бормоча что-то себе под нос.
— Здравствуйте, — громко сказала Марина.
— Я ищу документы за восемьдесят седьмой год.
Старуха подняла голову, её лицо было похоже на печёное яблоко, но глаза, выцветшие водянистые, смотрели ясно и цепко.
— Ищи, милая, вон стеллажи. Если крысы не съели, найдёшь. А ты чья будешь?
— Волкова, Марина Волкова. Мой отец тут работал, Дмитрий Алексеевич. И дед, Громов.
Спицы в руках старухи замерли. Она медленно отложила вязание и сняла очки.
— Громова внучка? — прошамкала она.
— Ишь ты, похожа. Глаза злые, как у него.
— Почему злые? — опешила Марина.
— Потому что порода такая, волчья. Старуха усмехнулась, обнажив пустые дёсны.
— Помню я твоих, и отца помню. Красивый был, но слабый. А дед твой — хозяин.
— Всех в кулаке держал. Марина подошла ближе.
— Бабушка, а вы Зинаиду Ковальчук помнили?
— Медсестру?
Лицо старухи дрогнуло. Она перекрестилась мелким суетливым крестом.
— Зинку-то как не помнить? Святая душа была. Сына одна тянула.
— Что с ней случилось? А то и случилось.
Старуха понизила голос, оглядываясь на тёмные углы архива, словно оттуда могли подслушивать.
— Полетела птичкой с окна. Говорили, голова закружилась. А я так скажу, не кружилась у неё голова. Совесть у неё была. Вот и сгубили.
— Кто сгубил?
— Кто ж знает. Старуха снова взялась за спицы, но руки её дрожали. Она тогда, перед смертью-то, ходила чёрная вся.
— Говорила, не могу молчать, Маша, грех это. Убили человека, списали на тромб. Главврачу ходила, к деду твоему. Кричали они там. А потом раз и нет Зинки. И дело закрыли.
Марина чувствовала, как пол уходит из-под ног. Сырой подвальный воздух стал невыносимо душным.
— А вы… Вы никому не говорили?
— Кому? — старуха посмотрела на неё с жалостью.
— Милиции?
— Так они с Громовым коньяк пили.
— Ты, девка, не вороши это.
Уходи отсюда, гнилое это место.
Марина выбежала из подвала, глотая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.
Значит, правда.
Дача Бориса Петровича находилась в Серебряном Бару. Элитный посёлок, высокие заборы, сосны, упирающиеся в небо.
Марина загнала свою Мазду во двор. Дом деда, похожий на мрачный замок из красного кирпича, нависал над ней.
Она нашла деда в оранжерее. В свои восемьдесят восемь Борис Петрович выглядел как старый лев.
Он похудел, кожа обвисла складками, но в движениях всё ещё чувствовалась былая мощь.
Он сидел в плетённом кресле, укрыв ноги пледом и подрезал секатором засохшие листья у монстеры.
Щёлк, щёлк.
Звук был резким, неприятным.
— А, Маришка, он не обернулся. Редкий гость, денег надо или опять с матерью поругалась?
Марина подошла к нему. Её трясло, но она сжала кулаки, вгоняя ногти в ладони.
— Я была в архиве, дед, и я встречалась с внуком Игнатьева.
Секатор в руке деда замер.
Он медленно повернул голову. Его глаза, выцветшие и почти белые, смотрели на неё без всякого выражения.
— И что?
— Он мне документы показал и про Зинаиду рассказал.
— Мало ли что болтают завистники, — хмыкнул Борис Петрович и снова потянулся к ветке.
— Игнатьев был болен, а медсестра истеричка.
— Не ври мне, — крикнула Марина, голос сорвался.
— Я говорила с санитаркой. Зинаида хотела идти в прокуратуру. Ты её убил. Или приказал убить.
Борис Петрович отложил секатор. Он сделал это очень аккуратно, медленно. Потом так же медленно снял с колен плед и встал.
Он возвышался над Мариной, огромнфй, тяжелый.
— Ты как с дедом разговариваешь, сопля?
— Я спрашиваю, ты убил ее? А папа? Папа тоже знал? Вы поэтому маму в алкоголичку превратили, чтобы она молчала?
Лицо Бориса Петровича налилось кровью, вены на висках вздулись синими червями.
Внезапно он схватил Марину за руку. Его хватка была железной, причиняющей боль. Он рванул внучку на себя так, что она едва не упала.
— Ай, дед, пусти! Он приблизил свое лицо к её лицу. От него пахло старым табаком и лекарствами.
— Послушай меня, дрянь, — прошипел он, брызгая слюной.
— Ты живешь в квартире, которую я купил. Ездишь на машине, которую я подарил. Жрешь, пьешь, шмотки покупаешь на деньги, которые я заработал.
— Я руки в крови замарал, чтобы вы, идиоты, в шелках ходили.
— Пусти, мне больно!
— Больно ей?
Он выкрутил ей запястье.
— А мне не больно было тридцать лет это дерьмо разгребать? Мать твою пьяную из ментовок вытаскивать? Отца твоего бесхребетного в люди выводить?
— Я всё расскажу, я напишу статью!
Борис Петрович швырнул её в сторону. Марина ударилась плечом о кадку с пальмой.
— Только попробуй, он погрозил её пальцем.
— Только открой рот и своему Писаке передай, если хоть слово выйдет наружу, его найдут в канаве с проломленной головой. И тебя тоже. Не посмотрю, что внучка.
Марина смотрела на него, прижимая ушибленную руку.
Перед ней стоял не дедушка, который дарил ей кукол и читал сказки. Перед ней стоял монстр. Чудовище, которое сожрало их семью изнутри.
— Я тебя породил, — прохрипел он тяжело дыша.