— Ну что вы как неживые?
Отец сел в кресло, расстегнул пуговицу пиджака.
Всё уладилось.
— Что уладилось? — голос Ольги сорвался на шёпот.
— Проблема уладилась. Зинаида-то наша того. Он сделал неопределённый жест рукой в воздухе.
— Несчастный случай, окна мыла вчера. Голова закружилась, видимо. С пятого этажа. Насмерть.
В комнате стало так тихо, что Ольга услышала, как тикают часы на стене.
— Папа…
Она попятилась.
— Ты…
— Жалко бабу, конечно, перебил он, глядя ей прямо в глаза. Его взгляд был спокойным, деловитым. Хороший работник была, но неосторожный.
— Нет человека — нет проблемы.
Ольга смотрела на отца и видела не профессора, не спасителя жизней. Она видела чудовище. Он убил. Ради неё.
Ради карьеры Димы. Ради этой проклятой репутации.
Кровь Игнатьева на её руках смешалась с кровью Зинаиды. И эту смесь уже не отмыть ничем. Никогда.
— Чайник, — рявкнул Борис Петрович.
Ольга развернулась и пошла к серванту. Руки тряслись так, что хрустальные рюмки задребезжали, ударяясь друг о друга. Она схватила бутылку отцовского коньяка, стоявшую там для особых случаев.
Сорвала пробку.
Она не стала наливать в рюмку. Поднесла горлышко к губам и сделала огромный глоток. Второй глоток. Потом третий.
Тепло разлилось, ударило в голову, немного притупляя тот леденящий ужас, который сковал ее внутри.
Мир слегка покачнулся и стал не таким четким, не таким страшным. Она вытерла губы тыльной стороной ладони и посмотрела на бутылку. В ней было спасение. В ней была тишина.
— Оля?
Дима стоял в дверях, глядя на нее с испугом.
Она не ответила. Она просто прижала бутылку к груди, как самое дорогое, что у нее осталось.
1992 год. Зал коллегии Министерства здравоохранения взорвался аплодисментами. Дмитрий стоял на сцене, сжимая в руках папку с почетной грамотой и букет гвоздик, завернутый в шуршащий целлофан. Вспышка фотоаппарата на миг ослепила его, выхватив из полумрака ряды серьезных лиц в серых пиджаках.
— За внедрение передовых методик в кардиохирургии! — голос заместителя министра эхом отлетал от высоких потолков.
— Надежда отечественной медицины, Дмитрий Алексеевич Волков.
Борис Петрович, сидевший в первом ряду, важно кивнул, словно подтверждая, да, это моя работа, мой зять, мой проект.
Дмитрий улыбнулся, той самой отработанной вежливой улыбкой, которая не затрагивала глаз.
Ему жали руку, кто-то хлопал по плечу. В кармане пиджака лежал ключ от новой Волги, который ему выделили вне очереди. Успех. Он пах паркетом, казенной пылью и типографской краской грамоты. Домой он вернулся затемно.
Ключ в замке повернулся с тихим щелчком, но дверь не поддалась. Была закрыта на задвижку изнутри.
Дмитрий нажал на звонок. Тишина. Он позвонил снова, длинно и настойчиво.
Послышались шаркающие шаги. Щёлкнул замок. Дверь открыла Ольга. На ней был шелковый халат, подаренный им на восьмое марта.
— А, герой вернулся? Ольга криво усмехнулась, опираясь плечом о косяк.
— Медаль дали? Или орден Сутулова?
Дмитрий молча прошел мимо неё, стараясь не дышать.
В прихожей валялись детские сапожки. Один у вешалки, другой у зеркала.
— Где Паша? спросил он, снимая пальто.
— Играет где-то, не мешает, махнула рукой Ольга и побрела на кухню.
Дмитрий прошёл в детскую. В комнате горел только ночник.
Четырёхлетний Павлик сидел на ковре в центре разбросанного конструктора. Он не строил башню и не катал машинки, он просто сидел, поджав ноги и смотрел на узор ковра.
— Пашка, — тихо позвал Дмитрий.
Мальчик вздрогнула, поднял голову.
В его глазах метнулся испуг, но, узнав отца, он расслабился.
— Папа, ты пришёл, а я машинку ищу, синюю.
Дмитрий опустился на корточки, положил букет-гвоздик на стул.
— Давай поищем вместе.
Он начал перебирать игрушки в большом фанерном ящике, расписанном весёлыми зайцами. Кубики, плюшевый медведь без уха, пластмассовый самосвал.
Рука Дмитрия наткнулась на что-то твёрдое, холодное и стеклянное, спрятанное на самом дне под грудой мягких игрушек.
Он потянул предмет на себя. Это была бутылка водки. Столичная. Пустая наполовину.
Дмитрий замер, глядя на стекло, бликующее в свете ночника.
— Папа, это что?
Павлик потянулся к бутылке.
— Это лекарство? Мама сказала, это её лекарство от грусти.
В дверном проёме возникла Ольга.
Увидев бутылку в руках мужа, она изменилась в лице.
Сонную вялость как рукой сняла. Она коршуном бросилась к ящику.
— Не трогай! — визгливо крикнула она. Ольга вырвала бутылку из рук Дмитрия, да так резко, что задела Павлика локтем.
Мальчик качнулся.
— Мама, отдай машинку! — захныкал мальчик, не понимая, что происходит, и потянулся к матери.
— Отстань! — Ольга, не контролируя себя, с размаху ударила сына по протянутым ручонкам.
Звук шлепка был сухим и хлёстким.
Павлик замер. Его рот открылся в беззвучном крике, глаза наполнились слезами и только через секунду он залился громким обиженным плачем, прижимая покрасневшие руки к груди.
Он смотрел на мать с ужасом, словно видел перед собой чудовище.
Ольга застыла, прижимая бутылку к груди. В её глазах на миг промелькнуло осознание, она дёрнулась к сыну.
— Пашенька, я не…
Дмитрий с силой толкнул её в плечо.
Ольга не удержалась на ногах и налетела на комод. Бутылка выскользнула, ударилась о пол, но не разбилась, а покатилась по ковру, расплёскивая водку.
— Ты животное! — прошипел Дмитрий, его трясло.
— Ты посмотри на него, ты посмотри, что ты делаешь!
Он подхватил плачущего сына на руки. Павлик вцепился в его шею, пряча лицо в лацкан пиджака.
– Пошёл вон, — прохрипела Ольга.
— Вы всё, ненавижу.
Дмитрий вынес сына из комнаты, захлопнув дверь перед носом жены.
Квартира Тамары Павловны находилась в старом сталинском доме на Соколе.
Здесь пахло не так, как у Громовых.
Здесь пахло молотым кофе, корицей, старыми книгами и спокойствием. Дмитрий сидел на кухне, обхватив руками горячую чашку.
Он приехал сюда час назад, со спящим сыном, единственным человеком, кому он мог доверить внука в такой ситуации была его Тома.
Тамара стояла у окна, кутаясь в тёплую шаль. Ей было сорок семь, но в полумраке кухни, освещённой лишь бра, она казалась моложе. Или просто живее.
— Я больше не могу, Тома, сказал Дмитрий, глядя в чёрную гущу кофе.
— Я хочу уйти на тот свет, серьёзно. Разогнаться на этой новой „Волге“ и в отбойник.
Тамара подошла к нему сзади, положила руки на его плечи. Её пальцы были тёплыми и сильными. Она начала разминать его затёкшую шею, и Дмитрий невольно застонал, чувствуя, как отпускает стальной обруч, сжимавший голову весь вечер.
— Уйти легко, Дима…
Её голос был низким, обволакивающим.
— Это выход для трусов. Жить трудно.
— А зачем? Ради чего? Приходить домой и видеть пьяную жену? Видеть, как она бьёт ребёнка за то, что он нашёл её заначку в игрушках.
Дмитрий повернулся и уткнулся лицом ей в живот, обнимая за талию. Она пахла сандалом и чем-то неуловимо родным.
— Я ненавижу её, Том, и себя ненавижу. Я ведь виноват. Я тогда, в 87-м, я должен был остановить её или взять вину на себя.
— А я струсил. И теперь мы гниём в этой яме вдвоём.
Тамара гладила его по волосам, в которых серебрилась раняя седина.
— Ты не струсил, тебя сломали, это разные вещи. У тебя не было выбора против Громова.
— Выбор есть всегда, я выбрал комфорт, карьеру.
— Ты выбрал жизнь своего ребенка.
— Если бы вас посадили, Паша рос бы в детдоме. Ты нужен сыну Дима. Если ты уйдешь из жизни, она его погубит. Ты его единственный щит.
Дмитрий поднял голову. В глазах Тамары не было жалости, только понимание и жёсткая, трезвая мудрость.
— Я заберу его, — твердо сказал он, — я подам на развод, отсужу Пашку. Громов не вечен, его влияние слабеет. Сейчас девяностые, всё меняется.
— Я уйду от неё, к тебе.
Тамара грустно улыбнулась и покачала головой.
— Ко мне? Дима, посмотри на меня. Я старше тебя на семнадцать лет. Я не буду строить семью на руинах чужой. Но если ты решишь уйти ради себя и сына, уходи. Только делай это с холодной головой.
На следующий день Дмитрий взял отгул. Ольги дома не было, ушла по делам.
Скорее всего, к подруге или искать, где похмелиться.
Павлик был в садике.
Дмитрий действовал быстро и методично. Он достал большой кожаный чемодан, складывал вещи стопками — рубашки, белье, документы, свидетельство рождении Павла, его метрику, паспорт.
Он чувствовал странную лёгкость, будто кто-то открыл форточку в душной комнате.
Он снимет квартиру, наймёт няню.
Денег теперь хватает, он оперирует новых русских, они платят валютой.
К чёрту Громова с его связями. К чёрту этот дом, пропитанный ложью.
Щёлкнул замок входной двери. Дмитрий замер с пачкой носков в руках.
Ольга вошла в спальню. Она выглядела на удивление свежо. Видимо, привела себя в порядок, накрасилась и уложила волосы.
Трезвая. Она увидела открытый чемодан на кровати.
Пустые полки в шкафу. Ее лицо не дрогнуло. Ни слез, ни истерики. На губах появилась холодная змеиная улыбка.
— Решил сбежать? — спросила она будничным тоном, присаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу.
— К своей старухе собрался или просто на волю?
— Я ухожу и Пашу забираю.
— Забираешь? — она рассмеялась, коротко и сухо.
— Кто ж тебе его отдаст?
— Суд отдаст. Любой суд увидит, что ты алкоголичка. Я расскажу, как ты его вчера ударила.
Ольга встала, она подошла к нему вплотную. От нее пахло мятной жвачкой, которой она пыталась заглушить запах перегара.
— А ты расскажи, Дима, расскажи суду. А я тоже расскажу.
— Что ты расскажешь? Что я работаю сутками, чтобы обеспечить семью?
— Нет, я расскажу про Игнатьева. Она произнесла эту фамилию тихо, с наслаждением, пробуя каждый звук.
— Я пойду в прокуратуру и напишу заявление, явка с повинной. Расскажу, как мы с тобой убили человека на операционном столе, как подделали документы, как ты, старший хирург, покрывал.
Дмитрий побледнел.
— Ты сама сядешь.
— Сяду, легко согласилась она.
— Мне плевать. Я и так в тюрьме живу, Дима. Я каждое утро просыпаюсь и хочу сдохнуть.
— Мне терять нечего.
— А вот тебе… Тебе есть что терять? Карьеру, репутацию, свободу?
— Отец тебе не допустит.
— Папа старый, у него сердце. Он выкрутится, у него связи, справку сделает, что был не в курсе.
— А вот мы с тобой пойдём паровозом. А Пашка…
Она сделала паузу.
— Пашка пойдёт в детдом, потому что мать Зечка, а отец соучастник. Ты этого хочешь для сына, детдом?
Дмитрий опустил руки. Носки упали на пол.
— Ты блефуешь.
— Проверь, она сузила глаза. Сделай шаг за порог с этим чемоданом, и завтра утром я буду у следователя.
— Ещё про Зинаиду расскажу. Как папа её убрал. Пусть эксгумацию делают, пусть копают, мне всё равно, Дима. Я хочу, чтобы ты страдал так же, как я.
Дмитрий молчал. Воздух в комнате стал вязким, тяжёлым.
Ещё одна новость:
— Ольга положила руку на живот.
— Чтобы ты окончательно понял расклад. Я беременна. Второй месяц. Дмитрий смотрел на её живот тупым, невидящим взглядом.
— Что?
— Что слышал. Справка в сумке, если не веришь.
— Так что выбирай, дорогой муж.
Либо я делаю аборт, иду в милицию и топлю нас всех, либо ты сейчас распаковываешь этот чёртов чемодан, и мы живем дальше, дружной, счастливой семьей, ради детей.